— Вон там остановился мои друг и ожидает вестей от меня!
Она показала пальцем на английское военное судно, стоявшее на рейде с поднятыми парусами и ярко освещенное солнцем. На сердце у меня стало легко. Значит, у ее ребенка будет отец, значит, все хорошо. Ей надо только поскорее подать о себе весточку. Вдруг с ней опять начало твориться что-то неладное, и я испугался, как бы она... Может, и она, как наша мать?.. Сидит, бывало, разговаривает, и вдруг лицо у нее передернется... Не успеешь опомниться, как уже готово — у нас маленькая сестра!.. Уж очень беспокойно вела себя эта барышня-музыкантша, вырывала пучки травы, колотила по земле каблуками.
На груди у нее лежало письмо, и она хотела, чтобы я отвез его на лодке, а она пока присмотрит за стадом. Я не решался: что-то заставляло меня держаться настороже.
— Ну, тогда сбегай в гавань и отдай письмо лоцману,— сказал девушка. — А он уж передаст.
Это было нелепое предложение, но в ту минуту оно показалось мне вполне естественным, и я обещал отнести письмо вечером. Девушка засмеялась от радости.
— Ну, теперь у нас есть отец для нашего ребенка,— сказала она и захлопала в ладоши. Я тоже был рад: печальные песни не оправдались, отец ребенка нашелся!
Загнав скот и поужинав, я удрал. По дороге я забежал на минутку домой, чтобы повидаться со своими.
— Как? Ты пришел? — удивилась мать.—Ты у нас теперь такой редкий гость.
Я показал ей письмо и рассказал о барышне-музыкантше. Мне снова припомнились все печальные и радостные переживания, и я чуть не разревелся.
Мать посмотрела на меня, глаза и рот ее округлились. Казалось, вот-вот она упадет в обморок. Вдруг она повернула меня и осмотрела мою спину.
— Зачем ты это?—спросил я недовольно; но сам стал уже смекать кое-что.
Да я просто хотела посмотреть, не баранья ли у тебя сзади голова. Разве ты не видишь, что это старый конверт и на нем нет настоящего адреса? «Капитану— от матери его ребенка». Какая-то несусветная чушь! Постыдился бы! Ведь это та самая, из большой усадьбы. Она бродит повсюду; ей чудится, что у нее будет ребенок, и непременно от капитана. Как бы она взаправду не попала в один прекрасный день в беду! Ну?— Мать погладила меня по волосам. — Ты не первый, кого провела эта помешанная. Но я считала тебя умнее!
Нелепая вышла история, а всему виной были глупые песни. И все же я не мог выкинуть их из головы — слишком много было в них очарования. Причем тут печаль и горе, которыми тешилась бедная помешанная? Но я теперь старался петь потише и все время следил за дорогой. Как только барышня-музыкантша показывалась, я бросался наутек и без устали гонял скотину. Барышня исчезла совершенно неожиданно: по-видимому, ее забрали в сумасшедший дом.
Мне ни разу не пришло в голову, что она, в сущности, страдала, а я смеялся над ее несчастьем. Все это можно было, пожалуй, объяснить эротикой, и мое чувство одиночества проистекало, собственно говоря, от того, что я еще понятия не имел о таких сложных переживаниях; а пока моя потребность общения с близким человеком выражалась совсем в другом — всего-навсего в песнях. Все это как будто очень сложно, а на самом деле очень просто, — надо только вдуматься хорошенько.
Участь Амура лишь подтверждала эту мысль. Он возместил свой роковой изъян тем, что стал весить почти целую тонну, а это обеспечило ему блестящий конец: он был продан на провиант для экипажа английского военного корабля, маневрировавшего неподалеку от острова. Этим он отомстил за совершенное над ним насилие, так как именно благодаря сочным бифштексам из его мяса прогулки матросов на берегу сопровождались в течение многих дней драками и кутежами с девицами.
Как покорно слушался Амур моего кнута — до самой последней минуты! А теперь он стал косвенной причиной того, что матросы во время драки пускали в ход кошку — ременную плеть с девятью хвостами.
В городе было несколько больших нарядных домов с длинными рядами окон, на которых виднелись занавески, цветы, — значит, там были жилые комнаты. Но для чего людям столько комнат — просто непостижимо! Такой большой дом стоял и на центральной улице, там помещалась пивоварня; у самой стены росло несколько огромных деревьев, затенявших весь дом. Сквозь черную пасть ворот виднелся просторный двор, где под навесами валялся разный инвентарь, а вокруг тянулись длинные складские строения с многочисленными черными люками и дверями. У пивовара все было черного цвета, а чернее всего он сам. Черные волосы и борода обрамляли его лицо; грудь и руки тоже заросли волосами. Ходил он всегда с засученными рукавами и широко распахнутым воротом рубашки, без жилетки, но в подтяжках. Он походил на дикаря и, по слухам, был очень злым человеком. Говорили, что только одна жена и умела его укрощать. Она была настолько же кротка, насколько он лют; когда она по утрам, надев белый чепчик, наливала молоко покупателям, лицо ее озаряла улыбка. Нам, мальчикам, частенько перепадало от нее по груше. Но мать бранилась, что молоко жидкое, разбавленное водой.
— Сладкая улыбка вместо сливок! — говорила мать. — Неспроста, видно, люди богатеют.
Все думали, что пивовар очень богат. В молодости он промышлял тюленей на собственном судне и занимался пиратством. Говорили, что имя его занесено в столице на черную доску. Пивовар завел много скота и имел долю в пароходной компании своего брата.
Брат его владел большим хутором по соседству, однако не занимался сельским хозяйством, а торговал зерном, лесом, углем и другими товарами и возглавлял крупную пароходную компанию Берг, которой одно время принадлежало больше ста судов. Он считался самым влиятельным человеком в городе, но жил очень скромно, хотя и носил кожаную обувь даже по будням. Зато пивовар и в будни и в праздник ходил в больших деревянных башмаках.
Каждую субботу или Георг, или я ходили в пивоварню за восьмушкой пива. Это было не настоящее пиво, но все же какое-то его подобие,— оно оставалось после ополаскивания бочек и пивоваренных чанов и продавалось по сорока эре за бочонок в семнадцать — восемнадцать литров. Когда старый работник Ханс Хольм бывал в хорошем настроении, он пускал нас в глубокий подвал и давал попробовать настоящего пива, густого и сладкого, от него мы приходили в какое-то странное состояние: нам одновременно хотелось и плакать и весело смеяться.
Гораздо лучше знали мы дом купца Берга. По субботам весь внутренний двор бывал заставлен крестьянскими телегами: хозяин сам приглашал крестьян завернуть к нему и указывал работникам, куда и как ставить телеги, чтобы выгадать побольше места. Нам часто удавалось заработать по десять эре, помогая распрягать или запрягать лошадей или бегая по поручениям крестьян. Но приходилось быть осторожным — не ходить в город и не покупать там по более дешевым ценам то, что имелось у самого Берга; за это хозяин мог прогнать нас.
Мы с братом наловчились отыскивать работу; теперь никто из мальчиков уж не мог превзойти нас в этом. Они по-старинке ждали, пока за ними пришлют, —мы же сами старались поспевать всюду, где была надежда подработать. Но так длилось недолго, потому что и другие мальчики стали брать с нас пример и увязывались за нами по пятам, чтобы участвовать в дележе добычи. Мы всячески старались избавиться от конкурентов, но это не всегда удавалось, — многие научились действовать самостоятельно и частенько опережали нас. Завязывалась драка, и тут Георг не щадил себя: он становился впереди и принимал удары на себя.
— Ты только ревешь, — говорил он, — так держись лучше сзади и смотри, чтобы никто не захватил меня врасплох! А когда я сброшу башмаки, то сейчас же хватай их!
Георг необыкновенно ловко сбрасывал сразу оба деревянных башмака, и если я успевал проворно подхватить их, он тотчас же надевал башмаки на руки, как боксерские перчатки.
Теперь все это кончилось. Мы, как и другие мальчики, научились и ловить рыбу, и жать, и ухаживать за скотом, они же в свою очередь переняли наши приемы. Мы с братом стали замечать, что повсюду появилось много конкурентов; заработок наш и было не так-то просто, особенно зимой. Когда мне надоедало сидеть дома, я мог пойти на хутор, где летом работал пастухом, Георгу же приходилось жить у родителей и помогать отцу в каменоломне.
На хуторе мне всегда были рады. Когда там молотили хлеб или резали солому, я правил лошадью или подбирал мякину, а то и просто разговаривал с пастухом и работником или сидел в общей комнате и дразнил девушек. Потом мне давали чего-нибудь поесть и крынку молока. Работники были все те же, и поэтому мать считала, что это хорошее место и мне следует за него держаться.
Между прочим, мне предлагали перейти к одному оптовому торговцу, который тоже разводил скот, но мать отсоветовала — она недолюбливала купцов.
— Это самые последние люди, — говорила она,— они продали свои души сатане и теперь всех держат в руках.
Действительно, это они всегда и все решали; если бедные люди хотели добиться чего-нибудь, они должны были прибегать к покровительству богатого купца. Купцы составляли у пас на острове как бы особое племя, — почти все они породнились между собою. И с виду они отличались от других жителей, и фамилии у них были необыкновенные.
Мать думала, что их странные фамилии и необычный внешний вид должны служить для людей предостережением. Дедушка говорил то же самое. Переселились они сюда откуда-то из других мест, навезли с собой полные сундуки денег с намерением еще более приумножить их; как другие сеяли хлеб, так и они вкладывали свои деньги повсюду, где это было выгодно. Падет ли у крестьянина корова или лошадь, они тут как тут и предлагают ему другую в кредит. От человека требовалось только поставить свою подпись на бумаге, и ему сразу оказывали помощь. Но какую? В один прекрасный день все его достояние переходило в карман благодетеля. Так эти люди обосновались в городе, сделались крупными купцами и закабалили всех. Теперь у них были постоянные клиенты, и они сами устанавливали рыночные цены. Упаси боже, если крестьянин что-нибудь покупал или продавал в другом месте!
— Берегитесь богатых купцов, — говаривал дедушка. Мать была того же мнения.
— Они не любят давать в кредит тому, кто действительно нуждается; обвешивать же умеют не хуже мелких лавочников.
Сами мы кредитом все-таки пользовались; мы стали постоянными покупателями у купца Йоргенсена на площади, и он нам даже увеличивал кредит, когда зима выдавалась долгая и суровая.
— Зато фамилия у него кончается на «сен», как и у других простых людей! А посмотрите, много ли с ним считаются в муниципалитете? — доказывала мать. — Богачи знают, кто им нужен.
Решающее слово во всех городских делах — и в каменоломне и в гавани — оставалось за этими богачами. Шкиперам, плававшим на собственных судах, было трудно получить фрахт, а рабочие и бедняки вовсе не смели рта открыть. Все с этим мирились и мстили за себя исподтишка.
Большие дома с длинным рядом окон и высокими деревьями перед фасадом были главным предметом всех городских толков; люди следили за всем, что происходит за занавесками, подробно обсуждали каждый поступок богачей. По не о веселье или о счастливой жизни владельцев больших торговых домов рассказывали люди, — к богачам не применялась общая мерка, и чем больше они себе позволяли, тем ниже сгибались перед ними другие и с 1ем большим недоверием к ним относились. Один из купцов учредил кредитное общество: это было воспринято как признак денежных затруднений, и люди предпочитали держать деньги на дне своих сундуков.
— Глядите в оба! — предупреждал дедушка. — Это люди нового поколения, а сколько уже среди них расточителей. Всякий раз, как черт дает кому-нибудь мешок с деньгами, господь бог сует расточителя в мешок, чтобы деньги не оставались в одних и тех же руках. Такова справедливость божья!
В этом была доля правды: не всегда золото и богатство шли людям впрок. Если верить народной молве, крупные торговые дома похожи на качели — то взлетят высоко вверх, то вдруг нырнут совсем низко. Деньги, нажитые работорговлей и пиратством, не могли принести добра. И люди видели, как крупнейшие торговые дома разорялись. Когда кто-нибудь терпел крах, все качали головами и говорили: «Божья кара!» Пожалуй, дедушка был прав. Богачей обычно окружала многочисленная родня, которая располагалась в доме и жила в свое удовольствие за счет хозяина, ровно ничего не делая. Были тут и неудачники зятья и бездельники сыновья, которые еще в школьные годы таскали у отца монеты из ящика и у которых карманы всегда были полны денег и лакомств — сладких стручков и американских орехов. Банкротство, которое потом сделалось своего рода источником прибылей, тогда еще не было в почете. Слово «банкрот» было бранным; считалось, что порядочный человек обязан платить свои долги, и притом только наличными. Когда какой-то булочник разорился, то его родные и друзья сочли большой несправедливостью, что дом и имущество описаны для продажи с аукциона, и, забрав ночью все добро, закопали его в своих садах. Отдать кредиторам имущество булочника было бы, по общему мнению, почти то же самое, что отрубить ему руку.
Во времена моего детства в Нексе жила одна старая дама, которая почти все время сидела у окошка и глядела на улицу. Она наблюдала за всем происходящим в приделанное сбоку зеркальце, но сама не показывалась; занавеси были спущены целый день, и из дома она не выходила никогда — целых двадцать восемь лет, с тех самых пор, как ее муж обанкротился. Он первый у нас в городе потерпел крах и повесился. Жена осталась жить, но стыд заставлял ее прятаться от людей; она брала заказы на вязанье и из своих ничтожных грошей ежегодно выплачивала частицу долгов мужа. Только когда все будет уплачено сполна, она сможет позволить себе выйти на улицу, — таково было ее решение. Но этого она не дождалась: она не выходила из дому и выплачивала долги до тех пор, пока у нее не отнялись ноги, да и после того продолжала платить, пока наконец ее не свезли на кладбище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22