Многие не возвращались на родину, селились на вересковой пустоши или на каменистых окраинах острова и принимались возделывать землю. Позднее я часто встречал бывших отцовских рабочих на маленьких участках вересковой пустоши. Прежде это были буяны и пьяницы, а теперь они нашли здесь применение своим неуемным силам и упорным трудом превратили заброшенную каменистую пустыню в уютный уголок.
Неудачи только придавали матери сил, тогда как удачи, казалось, обескураживали ее. Она всегда надеялась на лучшие времена, и когда в нашей жизни намечался просвет, улыбалась и тихо напевала за работой. Когда же наступало время, о котором она так красиво мечтала, радость ее как будто улетучивалась.
Иное дело—отец. Когда все шло хорошо, он весь как-то выпрямлялся и держал себя в руках; неудачи выбивали его из колеи, и когда обстоятельства изменялись к худшему, он начинал ходить в трактир.
— Ему-то легче, — говорила мать. — Он удирает, сваливая все тяготы на других. — И это было отчасти верно; но отец не составлял в этом смысле какого-то исключения. В те времена, как нередко еще и теперь, считалось, что самую тяжелую часть бремени в бедных семьях должна нести женщина.
Мы вели какое-то странное, двойственное существование. Летом отец был и мастером и подрядчиком, часто под его началом работало много людей, но зимой он сам становился одним из множества рабочих, ходивших с киркой на «Адские холмы», за полмили от города. И тогда наступал конец вольной жизни для меня и брата. Мы оба отправлялись в каменоломню; если для нас там не оказывалось работы, мы искали ее в городе. Отец не терпел, когда мы болтались без дела. Но порой, приходя к отцу прямо из школы, мы заставали его в хорошем настроении. Тогда он отпускал нас погулять, и мы карабкались по утесам, перебирались через гребни скал и прокладывали себе дорогу среди диких каменистых холмов. В те времена как за «Адскими», так и за «Райскими» холмами лесная растительность была скудная; скалы выделялись на однообразном фоне крупными синими и красноватыми пятнами, окаймленные мхом, вереском и низкорослым можжевельником. С их верхушек открывался вид на низменность с городком Нексе и бухтой Балка; поверхность моря отлого поднималась вверх, так что лодки как будто скатывались в гавань. Ближе к берегу гранитные уступы напоминали застывшие волны, и далеко в море маячила голубоватая отмель.
Наверху было много интересного, и наши детские сердца усиленно бились от восторга. Под нависшими скалами чернели ямы, наполненные водой, — мы слышали не один жуткий рассказ о несчастных женщинах, нашедших в этих ямах последнее прибежище для себя и своего ребенка; казалось, души утопленников еще витали над черной водой. «Качающийся камень» тоже таился где-то здесь,—найти его считалось большой удачей. А как радостно было взобраться на эту огромную каменную глыбу и, то приседая, то привставая, с криком легонько раскачивать ее! На скалистых площадках валялись перья и кости — остатки пиршества лисы или больших хищных птиц, а на сухих кустиках вереска висели лоскутья сброшенной гадюками и ужами кожи. Сейчас гадюки спали, свернувшись клубком под скалами; рабочие, расчищая места для взрывов, находили их порою по двадцать — тридцать штук, свившихся в один огромный клубок.
Ни дорог, ни тропинок здесь не было, приходилось идти наугад по этой каменистой пустыне, пересекаемой глубокими ущельями и отвесными скалами. Деревья тянулись из пропасти к свету; можно было ухватиться за верхушку, соскользнуть по стволу вниз и очутиться в непроходимом хаосе каменных глыб, оплетенных сухими стеблями жимолости и ежевики. Между глыбами виднелись впадины с черным илом на дне, там в темноте что-то постоянно бурлило и кипело, и вдруг неожиданно начиналось движение, как будто со дна медленно
приподнималось какое-то огромное мохнатое существо. Тогда нас охватывал панический ужас, и мы кидались прочь, толкая друг друга и торопясь как можно скорее вылезти наверх.
— Там что-то было, — сказал раз Георг. — Как ты думаешь, что?
— Медведь, — робко ответил я.
— Глупости, ты хорошо знаешь, что на Борнхольме нет никаких медведей. Пожалуй, это был тролль. — Зоология не в силах была опровергнуть такое утверждение, и мы порешили, что это был тролль. Но когда мы собрались двигаться дальше, обнаружилось, что брат потерял внизу свой деревянный башмак.
— Сбегай-ка туда и принеси его, — сказал он небрежно. — Ты ведь обут.
Но у меня не хватало смелости.
— А сам-то ты разве боишься? — сказал я, решив сразу перейти в наступление.
— Боюсь? Тебе на роду написано остаться дураком. Ты думаешь, тролли кусаются? Они это время года проводят в спячке, дуралей ты этакий. Беги же скорей. За это я буду расправляться со всеми мальчишками, которые захотят побить тебя.
Слова Георга звучали очень убедительно, и мне ничего другого не оставалось как пойти. Но это была вовсе не легкая экспедиция, и я вздохнул свободно, только когда снова очутился рядом с братом.
— Ну что, не так уж страшно было? — спросил Георг беззаботно.—Да посмел бы он тебе сделать какой-нибудь вред, я бы ему задал! — Он держал в руке большой камень.
На скалах мы собирали ягоды терновника и плоды дикой яблони; их уже прихватило ночным морозом, который отбил всю горечь, и в печеном виде они были очень вкусны.
Но таких светлых дней у нас выдавалось не много. На холмах было холодно, камни постоянно заносило снегом, и они, отсырев, с трудом поддавались обработке; кроме того, на морозе камень и инструменты прилипали к рукам. Отцовский стальной лом обжигал ладони, как раскаленное железо, а я никогда не умел работать в рукавицах. Утомительный это был труд — бить щебень. Приходилось сидеть верхом на камне, подложив под себя тонкую соломенную подстилку; когда я поднимался, мне было трудно ходить и я не мог мочиться. Мы с братом тогда нажили себе болезнь, от которой страдали потом много лет; часто по ночам постель наша оказывалась мокрой. В первые годы, когда я работал у чужих, это было для меня источником многих тяжелых переживаний.
Мы переехали от красильщика к Маттису Йенсену, в дом разорившихся крестьян. Землю у них отобрали; тогда они приспособили под жилье, для сдачи внаем, часть дома, служившую прежде кладовой. Теперь у нас стало на одну комнату больше, и мы пользовались уголком сада, но уже без вида на море: перед нашими окнами стоял сарай, загораживавший собою все. Мать была этому рада.
— Теперь есть хоть немножко зелени перед окнами, а не это бесконечное море, от которого только холодом несет, — говорила она.
Со времени переезда сюда она возненавидела море. Но нам, мальчикам, было тяжело не видеть моря; раньше нас постоянно убаюкивал морской прибой или звон льдинок у берега в тихие морозные ночи. Теперь мы уже не могли наблюдать, как пароходы стараются уйти подальше от предательского побережья, не могли первыми сообщать о крушениях. Как интересно было смотреть на суда, застигнутые штормом! Сильно кренясь, с трудом огибали они северную или южную оконечность острова, бросали якорь, убирали последние паруса и оставались у берега, как подбитые бурей птицы, пережидая непогоду. Но если ветер внезапно менялся, на судах поднималась суматоха. Многие спасались лишь тем, что обрубали железные цепи и жертвовали якорями; но некоторые все равно не могли спастись и садились на мель. Однажды утром в бухте к югу от города очутилось пять потерпевших крушение судов. Значит, можно было заработать, вылавливая прибитые к берегу товары. Мы прыгали в море и, стараясь держаться ближе к берегу, где вода доходила до пояса, вытаскивали груз под наблюдением береговой охраны. Все выловленное продавалось с аукциона, а нам платили деньги за работу. Теперь же другие мальчики всегда опережали нас. Конец! Конец всему, что имело какую-нибудь ценность, — так казалось нам, когда мы смотрели на высокий забор, загораживавший от нас весь мир.
В саду хозяина, за высокой каменной оградой, росли старые яблони. Нам видны были лишь их верхушки; на голых ветвях еще с лета уцелели яблоки, и в щели ограды виднелись плоды, лежавшие на земле.
— Перестаньте смотреть туда, — говорила мать,— тогда никто не назовет вас скверными детьми. А то, если яблоки пропадут, всякий заподозрит вас.
Яблоки оставались на своих местах еще долгое время после того, как мы с Георгом исследовали территорию за высокой оградой, — нас теперь не так тянуло к фруктам, как в Копенгагене; здесь мы гораздо легче их доставали.
Жилье наше оказалось сырым, нездоровым, оно было пропитано всякими неприятными запахами и лишено солнечного света. Вода в колодце из-за близости моря была солоноватая и для питья не годилась.
Этот дом не оставил у меня приятных воспоминаний; над ним как будто тяготел злой рок. В хлеву стояли две коровы с болячками на вымени. Так как земли больше не было, их никогда не пасли и кормили прелым болотным сеном, которое Маттис покупал на торгах; поэтому та капля молока, что они давали, была желтого цвета и с примесью крови. Люди думали, что коров сглазили; однажды к хозяйскому дому подошла женшина из гавани, по имени Свиза, и попросила милостыню, но ей ничего не дали; за это она и сглазила коров. Теперь хозяева вынуждены были позвать ее, чтобы снять порчу, но ничего из этого не вышло: она могла колдовать, вызывать из-под земли злых духов, но загонять их обратно в землю не умела.
Все здесь производило удручающее впечатление. Хозяин, рослый и сильный мужчина, день-деньской стоял возле дома, прислонясь спиной к столбу, засунув руки в карманы, с соломинками в растрепанных волосах. Казалось, он ровно ничем не интересовался, только стоял понурясь, с угасшим взглядом. Жена его была разбитная женщина, падкая до мужчин, но собственного мужа она не жаловала: ему приходилось спать на прелом сене на чердаке, в то время как жена его принимала гостей — моряков и шведских поденщиков.
Теперь у нас был закуток для свиней, и мы в первый раз выкормили поросенка. Мы, дети, все лето собирали для него зелень, крапиву и чертополох, а во время жатвы я и сестра Сине подбирали на полях колосья, самый питательный корм. Поросенок вырос большущим и должен был только нагулять еще немного жирку. Мы запасли для него хороший корм на жнивье, и к ноябрю он так разжирел, что еле мог дойти от своего закутка до корыта. Мать гордилась поросенком и приглашала соседок полюбоваться на него. Сколько кадок мяса засолим мы на зиму! Каких колбас наделаем!.. Мы заранее обсуждали с матерью, кому отнесем колбасы. Но однажды, незадолго до рождества, пришел мясник и взял поросенка. Он грубо стянул нашему любимцу веревкой рыло и ноги и попросил Маттиса помочь взвалить свинью на телегу, а мы, дети, ревели хором. Мать сидела у окна и тоже плакала.
Казалось, жизнь дает одною рукой только затем, чтобы тут же все грубо отнять другой. В конце концов нас всегда ждала неудача. Вот и теперь, в новой обстановке, у нас не осталось никаких запасов, чтобы встретить зиму. У отца были большие подряды, но что толку? Просчитался ли он и доложил деньги из собственного кармана, или случилось еще что-нибудь? Даже долги от прошлой зимы были не все погашены, лавочник и булочник не давали нам покоя со старыми счетами; а теперь вновь наступила зима, и, чтобы не голодать, требовался новый кредит.
— Куда же девался весь заработок? — спрашивала в отчаянии мать.
— Да его и не было вовсе! — сказал Георг. — Отец ведь не умеет считать.
— Не умеет считать? Да что ты, мальчик!—Мать в замешательстве смотрела то на меня, то на брата.
— Конечно, он просто неправильно считает. Вот потому-то они и предпочитают, чтоб он сам брал подрядные работы, тогда не надо платить ему большого жалованья.
Мать прямо остолбенела.
— Так ты думаешь, он просчитался? Что же тогда в муниципалитете смотрят? Ведь не могут же они наживаться на просчетах отца, заставлять его расплачиваться за них!
— Они только смеются. Я сам слышал, как об этом говорили. Там просто потешаются над ним.
Мать начала как-то странно икать, потом засмеялась. Уже давно я не видел ее в таком состоянии. И вдруг смех перешел в плач.
— А деньги за поросенка, за нашего чудесного поросенка! Это же были вовсе не его деньги! Мы сами выкормили поросенка... нашего хорошенького поросенка...
— А получил их Толстяк Масс. Это ведь он присылал за поросенком.
Мать снова так же странно засмеялась.
— Что ж, значит он был пропит? Наш поросенок, чудес... чу... чу... — И она разразилась рыданиями.
Каким же образом все это произошло? Отец пользовался постоянным кредитом у Толстяка Масса. Когда на холмах случалась какая-нибудь работа, отец не приходил домой и сидел весь вечер в трактире; если же была плохая погода или работы не предвиделось, он проводил там целый день. Он не обедал дома, и мать для него не готовила; по субботам он уже не приносил денег. Мать получила кредит у булочника, и всю эту зиму мы просидели на одном черном хлебе и американском свином жире.
По вечерам мы засиживались допоздна, ожидая отца. Мы не смели ложиться — мы ждали; читали немного вслух, разговаривали шепотом и — ждали. Время от времени мы с Георгом уходили в потемках на поиски. Однажды, поздно вечером, мы нашли отца без чувств, полузанесенного снегом, около старого сарая. С помощью матери нам удалось дотащить его до дома и уложить в постель. Мать надорвалась, и у нее открылось кровотечение; она вынуждена была на несколько дней слечь в постель. Георг ходил важный, с таинственным видом. Он понимал, чем заболела мать, но мне не полагалось этого знать. Каждый раз, когда я его расспрашивал, он отвечал:
— Ну, это просто такая штука, из которой ничего не вышло.
В другой раз, когда мы, как всегда, сидели и ждали отца до поздней ночи, мы услыхали, как он толкнулся в калитку и упал у стены дома. Мать тогда еще не успела оправиться, у нее совсем не было сил, а мы, сколько ни старались, не могли втащить отца в дом, такой он был неподвижный и тяжелый.
— Пусть его лежит там, — решила мать; голос ее дрожал от ненависти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22