.. Вдруг она бросила взгляд на стену: над кроватью висела в рамке под стеклом большая фотография. Комната была ярко освещена, но Кристина подошла ближе, даже склонилась к портрету девушки. Но ведь это ее, Кристы, портрет! Где и кто ее снял так — на фоне вечернего озера, когда на бегущих волнах поблескивают лучи низкого солнца?
— Да, это я... я... только не понимаю.— Вдруг перед глазами мелькнули фотографии в комнате Чесловы: как две капли воды, только девушка там другая.— Работа Гедониса?
— Угадали. Несколько лет назад Паулюс дал ему карточку, такую малюсенькую, с пол-ладони. Единственная осталась, других ваших фотографий из армии не привез. Думал, увеличит, напечатает. Гедонис разрезал фотографию, наклеил на другую. Дескать, фото
монтаж сделал, поднял на высоту искусства, настроение появилось, жизнь... Паулюс рассердился, сунул фотографию за шкаф, но через месяц опять повесил.
— Где Паулюс?— Кристина резко повернулась к женщине, но ответа так и не дождалась.
Женщина растерянно молчала. Потом снова торопливо заговорила, словно отодвигая тот момент, когда ей придется об этом сказать.
— В этой комнате долго жил один из наших братьев, потом другой, наконец младшая сестренка. Паулюс обо всех заботился, всех выводил в люди, помогал встать на ноги. У меня тоже здесь квартира, на первом этаже. Муж в мелиорации работает, получил право на кооперативную, все сделал, чтобы и Паулюс устроился по соседству. Мы оба учительствуем, только я в начальной. Скоро и первый день учебного года...
— Где Паулюс?—повторила Кристина; ее голос прозвучал требовательно, даже повелительно.
— Пойдем в его комнату.
Кристина хотела оттолкнуть руку женщины, но опять повиновалась.
— Вы вчера были у Паулюса, я знаю.
— Где он?
— Я вам уже говорила — пока его нет. Присядьте, хоть на минуту присядьте. Я хотела бы вам показать, да сама не знаю... Сегодня утром я эти бумажки собрала. Полная комната была порванных, смятых бумажек. Писал да бросал, писал да рвал. Ваше имя нашла. Если вас интересует...
Женщина взяла со стола большой конверт, достала из него горсть обрывков, крохотных клочков.
— Если интересует...
Пальцы не повиновались Кристине. Она хотела отшвырнуть прочь эту кучу бумажек («Мне дела нет до чужих писем!») и уйти от этой странной женщины, бежать от ее взгляда, спастись от того, что скрывалось под ее показным спокойствием. Быстрее, быстрее... Ах ты господи... Однако глаза уже скользнули по строке, торопливо, нервно выведенной синей шариковой ручкой.
«...Своды зари, огненными руками воздев ледяной колокол Северного неба, всему миру вещают о твоей любви и моей привязанности, о юном благовесте радости
твоей и раскрывающемся пурпурном цветке грез моих... Однако страшит меня черная туча...»
Откуда докатилось это запоздалое эхо? Не эхо ли это давнишних солдатских любовных писем, которые Криста, выйдя замуж, однажды сожгла? Чтоб они не напоминали постоянно о Паулюсе, чтоб не попали в руки Марцелинаса; он-то, может, и ничего не сказал бы, но стоит ли...
«...нету, нету, нету. И не будет, доподлинно знаю, однако хочу верить и ждать. Тебе не к лицу черные одежды, не надевай их, Криста, сорви их, позволь, я сам их сорву...»
«...Неправда! — кричу. Ложь! — кричу. Обман! — кричу. Почему ты не отвечаешь? А может, я оглох».
«...часы остановились и заржавели, а мы идем по озерной тропе, приходим из далекой дали, и тропа не кончается, она никогда не кончится, и твои, пальцы никогда не выскользнут из моей руки...»
«...присядь на камень, отдохни, я тебе осенней земляники наберу...»
Испещренные буковками бумажки соскользнули с колен, повисли руки, затуманенные глаза поймали взгляд женщины, все время исподтишка следившей за Кристиной.
— Паулюс в больнице?— сквозь гул в голове Криста не расслышала своего вопроса.
— Ночью брат постучался ко мне. По глазам поняла — худо дело. Как уселся на кухне, слова не могла из него вытащить. Глядит куда-то в одну точку и все пишет, пишет на пустом столе. Только изредка шепнет: «Ты уже не та. Ты не та». Утром мы вызвали врача. Посоветовал отвезти...
Кристина собрала клочки с пола, положила на стол. Сидела, обессилев, погрузившись в раздумье, потом подняла глаза. Снова натолкнулась на взгляд женщины, который ни на миг, казалось, не сходил с нее.
— Вы меня презираете? — подавленно спросила Кристина.— Ненавидите меня?
Женщина вздрогнула.
— Неправда. Нет, нет! — всполошилась она.— За что я должна вас презирать? Почему? Паулюс мне много о вас говорил, и только хорошее.— Помедлив немножко, добавила: — Если хотите знать — я вам завидую.
Ах ты господи...
— Почему? Почему вы мне завидуете?
— Не знаю.
— Думаете, я счастлива?
— Не знаю. В вас что-то есть... было что-то, чего у другой...
Довольно долго обе молчали, пока сестра Паулюса снова не заговорила:
— Пройдут недели две, может, месяц, он вернется, начнет работать, печься о своих учениках. Он показывал вам свою картотеку? Нет? Вот она,— махнула она рукой на посылочные ящики, из которых торчали карточки. — Здесь как бы история каждого его бывшего ученика. Что бы ни узнал, что бы ни услышал, все записывает. Пришпиливает письма от них, фотографии, вырезки из газет. Этим он живет. Книгами и чужими жизнями. Вот почему прошу: оставьте его в покое. Не встречайтесь с ним, не надо. Эти встречи для него невыносимы. Пускай успокоится, пускай живет прошлым, тем временем, когда вы были... когда вы с ним... Эту вашу фотографию он повесил не для украшения.
Лишь выйдя на улицу, Кристина почувствовала, что держит в судорожно сжатой руке листочек. В тусклом свете развернула, разгладила и прочла: «...присядь на камень, отдохни, я тебе осенней земляники наберу...» Положила в сумку.
По низкому подмокшему небу угрожающе ползла черная шуга туч.
Перед домом Криста остановилась. Окна их комнат были так темны, что сердце сжалось. Только не домой! Не домой... Но куда деться?
И в коридоре было темно, она даже не оглянулась к Гражвиле. Шла, выставив руки, высоко поднимая ноги. Постучалась костяшками пальцев. За ней что-то зашуршало, зашелестело. Еще раз постучалась, сильнее, подергала ручку.
Дверь открыла Чеслова и тут же отпрянула. Кристину она не ждала, разумеется. Но почему так растерялась, словно увидела призрак? Почему в ее руке тяжелый утюг? Рука с утюгом, как с позорной уликой, спряталась за спину. На полу валялся провод с вилкой.
Кристина без приглашения перешагнула порог и машинально спросила:
— Бронюса, наверно, нет?
Чеслова попятилась, украдкой поставила утюг на тумбочку, заслонила его спиной. Только когда скрестила руки на груди, широко ухмыльнулась.
— Вот новость — Бронюс понадобился! А почему не тетя Гражвиле? Если хочешь знать, она в больницу убежала. Встретила ее. Надо или нет, все туда бегает. Просила тебе передать. Помирает кто-то.
В голове Кристины молнией вспыхнул тетин рассказ о тяжело больной женщине и тут же погас. На столе она увидела неразрезанный пирог, пустую бутылку, стаканчик с прозрачной жидкостью на донышке, и только теперь до нее дошло — Чеся пьяна. Одна пила? В одиночку?
— Почему так смотришь на меня, Криста? Или я не такая, как всегда? — Как девчонка, пальцами обеих рук взялась за подол платья, приподняла, высоко обнажив грузные бедра, повернулась на одной ноге, покачнулась.— Вот доля моя, долюшка...— Жутковато завыла, встряхнула головой и, перестав кривляться, спросила прямо: — Принесла?
— Чего?
— Динамит кончился.
— Чеся...
— Ой, ой, только не читай мне нотации. Во — сколько их уже наслушалась, наизусть слово в слово знаю. И святую из себя не изображай, Криста, чует мое сердце — ты сама-то ведь тоже в луже... Никак за Паул юсом бегаешь?
Кристина не выдержала ее пристального взгляда, отвернулась.
— Я ухожу, Чеся.
— Вот если принесешь... Почему все так запуталось, вкривь да вкось пошло? А, Криста?
— Не понимаю, о чем ты.
— Да обо всем. О себе. И о тебе тоже. Не нравится, что и тебя в тот же самый гоголь-моголь вбиваю?
Кристина прислонилась плечом к дверному косяку, нашарила пальцами ручку, но ее взгляд устремился к боковой стене, на которой висели фотографии из цикла «Закатов», от которых исходило ощущение пронзительной вечерней тоски. Глядела издали и вместо незнакомой девушки увидела свое изображение на белой стене
комнаты Паулюса. Ах, Бронюс, зачем надо было так?.. Почему ты... почему?..
Наконец Чеслова придвинула стул, и Кристина, совсем обессилев, присела на краешек. Уселась и Чеся: ее руки были неспокойны, не находили себе места.
— Ты хочешь знать, где Бронюс? — выплеснула в рот капли из стаканчика, крутанула его по столу.— Сегодня в обед попросила бригадиршу, чтоб отпустила часика на два. Прибежала, пирог испекла, слоеный, точно по рецепту. Для кого его пекла? Думаешь, для себя? Полакомиться решила? Или к празднику? Может, мне хотелось, чтоб был праздник. А Бронюс с этой шлюхой на мотоцикле носится. Раскорячилась на сиденье, мерзавка. Фотографирует!
Подошла к простенку между окнами, сняла фотографию, глянула с презрением, швырнула наземь, играючи потерла ногой. Потом потянулась за следующей. Кристина схватила ее руки, но Чеся легко высвободилась. Когда все фотографии, истерзанные, валялись на полу, она снова уселась.
— Что ты сделала, Чеся?
— Так надо было,— усмехнулась.
— Еще пожалеешь, Чеся.
Чеся подняла мятую фотографию с изображением девушки.
— Хороша, а? Может, та же самая. Наверняка та же самая шлюха!— и разорвала.
— Пожалеешь, локти будешь кусать.
В коридоре раздался грохот. Чеслова затаила дыхание, вслушалась, уставившись на дверь, всем телом подалась в ту сторону. Отыскала взглядом утюг на тумбочке, рука поднялась было, растопыренные пальцы застыли.
Кристину пронзила страшная мысль.
— Чеся! Что ты думаешь, Чеся!
Чеслова слушала, напружинившись всем телом, потом зажмурилась, оскалила стиснутые зубы.
— Давно уже знала, просто нутром чуяла, но сейчас, когда мне сказали... когда мне все рассказали...
— И ты поверила? Ты как маленькая поверила...
Чеслова уныло процедила сквозь зубы:
— Вот доля моя, долюшка...
— Когда ты женилась на Бронюсе...— ведь это ты на нем женилась, Чеся, ты на нем женилась! — тогда ты не думала, как придется жить?
Чеслова медленно встала, выпрямилась. Ее глаза, густо подведенные синей краской, сузились, прищурились, вонзились в Кристину.
— Я женщина! — через силу просипела, словно этим все уже было сказано и объяснено.
Поднялась и Кристина, наступила на разорванное изображение девушки, в испуге шагнула в сторону.
— Я женщина...— повторила Чеся, руки до локтей у нее были голые, и грозно выпятив крутую грудь.
Кристина шагнула к двери, оглянулась на тяжелый холодный утюг на краю тумбочки и всем телом почувствовала леденящую тревогу, от которой хотелось убежать в темную ночь.
* * *
Как она оказалась у этой дороги, широкой, гудящей, грозной? Чья рука вела ее через горящий огнями город и по пустынной улице, проложенной в чистом поле? На запястье она ощутила пальцы Паулюсовой сестры, увидела устремленный на нее тупой взгляд Чесловы. Кристина стояла на обочине гудящего шоссе, когда вдруг пришла в себя, почувствовав под ногами крупный щебень, увидев пугающий мрак полей и подползающие издалека фары машин. Она ежилась от вечерней прохлады, от окружавшего ее стремящегося куда-то мира, казалась себе маленькой, ничтожной, никому не нужной, лишенной домашнего тепла, по которому всю жизнь тосковала и которого почти не изведала.
Что дальше, Криста? Что дальше?
Подняла налитую свинцом руку, протянула, как за подаянием.
Автомобиль жахнул мимо.
Рука повисла.
«Если что, всегда знай, что есть я...» Унылое фойе кинотеатра, горящие в полумраке глаза Паулюса... «Если что...» Через свою открытую рану хотел он проложить мост и соединить два далеких берега. Это была последняя попытка. «Ты останешься такой... на всю жизнь такой, какой я сейчас тебя вижу,— говорил он под стальным небом Севера, облокотившись и жадно глядя на Кристину сверху, из далеких высот, а в расширенных его зрачках трепетали любовь и страх.—
Я хочу вглядеться в тебя на всю жизнь. Только такой ты будешь, только такой, как сейчас...» Но откуда-то плывут и другие слова Паулюса: «Ты уже не та... ты не та...» Тихий, монотонный голос. Ты-у-же-не-та... ты-не-та... Рокочет барабан, вступает пронзительная мелодия флейт из «Болеро». Ты-у-же-не-та... ты-не-та...
Фары автомобиля бьют в лицо, ранят глаза. Кристина машет рукой как бы по обязанности, как бы по чьему-то принуждению. А когда машина ныряет в темноту, снова погружается в полумрак автостанции.
Что дальше, что?..
С ревом проносятся мимо длинные и высокие машины междугородных рейсов, громыхают пустые грузовики, светясь огромными окнами, проплывает автобус. В одну сторону летят, в другую... в одну сторону, в другую...
Сойди с дороги, сойди, приказывает себе Кристина, однако остается стоять на месте, а вихри, поднятые проносящимися мимо машинами, развевают полы ее плаща, лохматят волосы, колючими крупицами песка ранят лицо.
Что дальше?
О чем думал Марцелинас, когда вчера вечером стоял здесь, на этой большой дороге, возможно, даже на этом самом месте? Он никогда не говорил Кристине о своей любви; даже сватаясь на Тракайской улице, под дырявым зонтом, в дождь, не сказал: «Я тебя люблю». И не спросил: «Любишь ли ты меня?» Годы совместной жизни соединили их кратчайшими узами, только, увы, не крепчайшими. Не было ли в этих узах нитей, которые выпряло желание Кристины забыть прошлое, вычеркнуть его из памяти, не думать, не думать?.. Ах, и сейчас она предпочла бы не думать... Господи, какое блаженство жить настоящим, в забытьи, во сне, в сладком одиночестве, в котором нет ни вопросов, ни ответов.
Проносятся мимо машины — с гулом, с ревом, со свистом, подобно порывам вихря. В одну сторону, в другую... в одну... в другую...
Кристина спохватывается, что давно уже стоит на обочине, не поднимая руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33