— Ты еще не знаешь, Кристина, не знаешь... Только когда жизнь доживаешь, чувствуешь: не можешь без своих стен и порога, без окна на Родниковую улицу. Вот так, Криста, вот так. Ты меня проводишь.
— Провожу, мама,— повторила Кристина, потом взяла ее руку — бессильную, посеревшую и высохшую, как бы плетенку из одних жил — и, кивнув, прижалась к ней губами, словно к спекшемуся на солнце комку земли.
...У самой площади свободы Кристину догнало шлепанье сползающих башмаков. Ее догонял старик, опаздывающий в суд, бежал, отдуваясь.
— Слава богу, вспомнил! — выдохнул он, размахивая руками.— Наверняка еще фабричные не уехали. Есть, голубчики!
Кристина снова внимательно вгляделась в продолговатое лицо старика и вспомнила ледяную маску официантки «Гилутиса». И тут же узнала самого старика. Это он когда-то дергал сипящую гармонь, лупил ногой по полу в такт польки и напевал: «По веревочке да по веревочке...»
— Дядя, это не ваша внучка в ресторане работает?
— Знакомы? А как же, моя,— обрадовался старик, даже остановился.— А мать ее — в бухгалтерии...
— Аудроне?
— Никак вместе в Вангай учились? Ух ты... Аудроне она, Аудроне. Только вот горюшко у нас, не скрою. Нагрянули ревизоры и недостачу нашли. Сегодня суд. Дочка свое семейство в «жигулек» запихала и унеслась, а я вот... Авось фабричный автобус возьмет, попрошу...
Убежал старик с легкой улыбочкой, казалось, единственная забота — чтоб в автобус взяли.
На краю площади, перед универмагом, стояли два длинных автобуса. За грязными окнами сидели рабочие. Они толпились у открытых дверей, жадно делали последние затяжки и, швырнув наземь окурки, растирали их каблуками и забирались в автобус. Мужчины появлялись из узких переулков, из ворот и подворотен и шли прямо через площадь. Издалека по-приятельски окликали друг друга, желали доброго утра, пожимали руки; кое-кто жаловался, что в горле пересохло и, хоть плачь, надо смазать... Хлопали себя по карманам. Мужчины, почти одни мужчины, их рук через час ждали мясокомбинат, машиностроительный завод, консервная фабрика... Заведенные двигатели автобусов изредка чихали, словно поторапливали, и мужчины уже валом валили в двери. Кристина увидела, как с Родниковой улицы бегом выскочил Бронисловас с объемистой сумкой через плечо; огляделся, застыл на минутку и понесся к автобусам. Где Чеся ночью его разыскала? Откуда привела? А может, пригнала хворостиной, как заблудившегося теленка?
Дойдя до своей улицы, Кристина обернулась: автобусы тронулись. К вечеру они вернутся, привезут мужчин — почти одних мужчин, усталых, выбившихся из сил, с головой, одуревшей от пива или липкой бормотухи, но день для них еще не кончится: их ждут дом и злые попреки жен, ждут копны отавы, собранной на лугах, и мешки с ранней картошкой, а в сумерках ждут соломенные вдовушки или бойкие девицы, заранее позаботившиеся о запасных стеклах для окон. Кристина, хоть и редко бывала в родном городе, знала, что жизнь в нем течет так же, как десять или двадцать лет назад, когда она еще не чувствовала себя гостьей в Вангае.
На крыльце стояла тетя Гражвиле. Увидев Кристину, спустилась во дворик.
— Детонька, где же ты бродишь ни свет ни заря? Горе ты мое..!
Озабоченная, даже испуганная. Кончиками пальцев коснулась плеча Кристины, ласково нажала.
— Слышала, ночью тебе не спалось, металась. Все слышно через дощатую переборку-то. Когда встала, поглядела в щелочку, а тебя нету! Душа в пятки ушла, не знаю, куда бежать.
В половине десятого... в одиннадцать...— снова мелькнула перед глазами табличка с расписанием.
— Утром-то уже прохладно, простудиться могла.
— Я думаю, тетя...
В половине десятого... Нет, лучше в одиннадцать, куда ей спешить...
— Чайку горячего попей. Без ужина легла. Криста, детонька, разве можно так? Если сама за собой не приглядишь, кто приглядит?
И уже в комнате, пахнущей отваром чебреца и малиновым вареньем, Кристина сказала:
— Иногда мне приходит в голову, тетя: а кому же я нужна?
— Вот так так. Я, старуха, и то нужна. Вот, на днях женщину привезли, уже четвертый раз ее кладут, и все в мою палату. Совсем износилась, бедняжка, ходить не может. Сердце. Обрадовалась, когда меня увидела, даже слезу пустила. Нянечка, говорит, только ты меня не бросай... Господи боже, можно подумать, что я ее лечила, а нате... Как же без меня в больнице? Как ты без меня, детонька?
— Скажешь, часто я тебя навещаю? Скажешь, забочусь?
— Но думаешь обо мне. Не говори, что не вспоминаешь. А мне ничего другого и не надо. И я о тебе думаю. А разве твоей Индре ты не нужна?
Как будто треснула окружавшая Кристину замутненная стеклянная оболочка и в щелочку ворвались звуки музыки. Прикатились издалека, сопровождаемые резвым звоном тамбуринов. Однако вскоре зарокотали барабаны, угрожающе завизжали кларнеты. «Хватит, Индре, хватит...» — услышала Криста и свой голос, умоляющий выключить эту музыку.
— Не нужна, тетя.
—- Кто не нужна?
— Индре я не нужна.
Тетя Гражвиле покачала головой.
— Чушь говоришь, детонька! Как ты можешь, так, не от сердца...
Кристина вдруг отяжелевшей рукой мешала чай, ложечка как-то зловеще позвякивала о стакан, и даже этот режущий звук не мог заглушить болеро, звучащее в ушах.
— Могу повторить: Индре я не нужна.
— Горе ты мое! В конце-то концов, если сегодня и не нужна, завтра понадобишься. Не только сегодняшним днем жив человек.
Кристина подняла затуманенные глаза.
— Как бы мне хотелось, тетя, жить только этим днем, все-все выбросить из головы. Ты понимаешь, тетя: все, что было, чтоб не осталось никаких следов, чтоб я могла забыть, забыть, забыть...
Обеими руками обхватила стакан, пила маленькими глоточками обжигающий настой, чувствовала, как горят губы, горло, грудь, но все равно отхлебывала.
Тетя Гражвиле глядела со стороны, склонив голову набок, совсем как мать когда-то.
— Тебе отдохнуть надо, детонька. Пройдет неделя- другая, и увидишь: жизнь как жизнь, не слишком хорошая, не слишком плохая. Главное, что человек никому не в тягость, что он сам еще может...
Поставила пустой стакан на блюдечко.
— Хорошо людям с тобой, тетя.
— Не жалуются на меня люди, не слыхала. Да и я на них не в обиде.
— И тебе хорошо, тетя. А моя жизнь... сама знаешь. Иногда кажется, голова треснет. Потому и говорю: как хотелось бы не думать.
Всякие туманные речи, казалось тете Гражвиле, говорятся только от безделья и распущенности. Однако Кристину обвинить в этом она не могла, поэтому не знала, что ей ответить, что посоветовать.
•— Была бы ты верующая, молебен бы заказала,— не то всерьез, не то в шутку промолвила тетя Гражвиле.
Кристина внимательно посмотрела на нее, их взгляды встретились, и они улыбнулись друг другу. Улыбка у Кристины была тусклая, вялая, но тетя Гражвиле наверняка этого не заметила.
— Детонька...— она обняла Кристину за плечи, прижалась щекой к ее щеке.
Надо ей сказать, что я... в половине десятого... нет, нет, в одиннадцать...
— Як озеру иду,— неожиданно для себя произнесла Кристина.
Он выскочил из лодки, взял цепь, продел ее конец в ушко железного прута, защелкнул замок. Потом выпрямился — в руке босоножки, штаны закатаны до колен — прыгнул на росистую траву и оторопел.
На тропинке под плотной крышей из веток стояла Кристина. Кто позвал ее в этот утренний час к озеру? Кто привел и показал на плывущую к берегу лодку? «Он, ей-богу, он»,— даже шепнул на ухо.
Не спуская взгляда с Кристины, Паулюс смешно поводил босыми ступнями по траве, бросил босоножки, не глядя сунул в них ноги, потоптался на месте. Казалось, вот-вот отвернется как от незнакомого человека и уйдет восвояси.
— Люблю по утрам ходить на веслах, хорошая зарядка,— шагнул он наконец к Кристине; загорелое лицо раскраснелось, на лбу поблескивала испарина.
— Твоя лодка? — поинтересовалась Кристина и удивилась, что они так запросто, по-дружески встретились, спокойно говорят.
— Могу покатать.
Кристине показалось, что Паулюс уже хотел подать ей руку и помочь забраться в лодку, однако сдержался, полез в карман за ключом.
Высоко поднявшееся солнце грело ласково, поблескивала спокойная вода, лишь местами по озеру пробегала рябь.
— Длинное в этом году лето,— сказал Паулюс, когда оттолкнулся от берега и взял в руки весла.
— Хорошее было лето,— поддакнула Кристина.
— Вот-вот начало сентября.
— Даже не верится.
— Нередко и в сентябре бывает солнце.
— Противно, когда дожди...
Ах, господи, какую чушь они несут! А может, это и хорошо? Может, эта пустая болтовня вроде передышки.
Замолчали. Шлепали по воде, легко взлетая, весла, волны расходились в стороны, все дальше удалялся
берег. Изредка их взгляды встречались, но, будто испугавшись чего-то, они отводили глаза.
— Знал, что приехала,— промолвил Паулюс как бы невзначай и тут же крепко сжал губы, словно сожалея о том, что сказал.
— Знал? Правда?
Он как-то по-детски кивнул, помолчал.
— Знаю, что вчера по Шанхаю ходила. Что в кафе одна сидела.
Кристина откинула голову.
— Ты хороший шпик, Паулюс.
Ах, не воспринял ли он эти слова как напоминание о том дне, когда Паулюс разыскал ее в Вильнюсе? Но сейчас он только скупо усмехнулся.
— Наша справка не дремлет. Издавна так, будто ты не знаешь.
Снова плыли молча. Приблизившись к острову, лодка медленно повернула направо, сделала большой круг. Взлетела утиная стая, закрякала, забила крыльями.
— Вчера утром я как раз в этом месте был. Ты шла по берегу.
— Ты видел меня? — удивилась Кристина.
— Видел.
— С такого расстояния...
— Обычно педагоги на старости лет жалуются на зрение. Я не могу пожаловаться.
— Взор орла.
— Старого ворона.
А вдруг... вдруг Паулюс, увидев ее, весь день не отходил от окна?..
— А потом?
— Что потом? — не понял Паулюс.
— Вчера... потом, днем?
— Весь денек псу под хвост — проторчал в районе на учительской конференции. Но хоть одно хорошо — встретил старых знакомых, поболтали, пива выпили.
— Разочарован работой?
— Нет, да что ты, Криста,— потряс головой.— Нет! Работа — одно, а переливание из пустого в порожнее — другое. Столько за годы работы наслушался наставлений, советов, указаний, требований, всевозможных рекомендаций, что теперь хочу очень немногого, но вместе с тем и многого: позвольте мне работать по своему разумению.
Паулюс оживился, словно освободился от каких-то невидимых оков, сильнее замахал руками, голос его выровнялся.
— В школе никогда легко не было, работа есть работа. Но не потому тяжело, что ученики не желают учиться, что они какие-то тупицы, как некоторые считают. Мне-то всегда казалось, что ученики гораздо сообразительнее, чем педагоги.
Паулюс оглянулся через плечо на быстро приближающийся берег, поднял весла.
— Сегодня у меня такой трудный день...— он смотрел широко открытыми глазами. Ледок, затягивавший раньше их зрачки, уже растаял, исчез.— Надеюсь, ты еще побудешь в Вангае?
Кристина пожала плечами.
Он первым выскочил из лодки, протянул руку Кристине. Рука была крепкая, прохладная.
— Если б не дела... В Лепоряй мне надо съездить, вот что,— сказал уже на тропе.
Кристина навострила уши.
— В Лепоряй моя сестра.
— Живет там?
— Да.
«И хорошо живет»,— улыбнулась Кристина про себя, хотела что-то добавить, но сдержалась.
Стояли, вроде не зная, как попрощаться. Завтра встретиться? Когда? Где?
— Давно не видела сестру? — неожиданно спросил Паулюс.— В моей карете места достаточно.
Кристина так и оторопела. Ах, господи, сейчас запрыгает на одной ноге, как девчушка! Однако приосанилась, отвела глаза в сторону.
— Говоришь, к сестре,— степенно рассуждала она, а все существо кричало: «Еду, еду!» — Не знаю... Просто не знаю, как быть.
— Как хочешь...
Повернется и уйдет. Уйдет...
— Ну, если... Еду! Знаешь что, еду.
— Тогда в двенадцать... Нет, может, в час. Ровно в час.
— Где?
— Где?— Паулюс насупил лоб. Кристине показалось, что он вспомнил про «справку» и чего-то испугался.— Буду ждать у книжного. Как раз собирался в книжный заскочить.
Когда Паулюс исчез за выступом высокого берега, Кристина попыталась ускорить шаг, однако ноги, казалось, онемели. Все тело покалывали иголки, словно и оно затекло. За что хвататься, как успеть? Ведь она непричесанная, без маникюра. Волосы слиплись прядями, маникюр облупился — не поедешь же в таком виде. В парикмахерскую бежать? А кто может поручиться, что не выйдешь из нее чучелом. От вангайской парикмахерской не жди добра, даже в Вильнюсе нередко случается... Не лучше ли принести ведро озерной воды, нагреть, вымыть голову и самой причесаться. На дне шкафа увидела оставшиеся от старых времен бигуди, шпильки. Жаль, фен не прихватила. Ей-богу, сама приведет в порядок прическу и ногти, будет выглядеть просто, скромно.
В час... будет ждать... в час дня...
Смутно мелькнуло: в половине десятого... в одиннадцать... Мелькнуло и пропало автобусное расписание.
Словно и не было недавно других планов.
* * *
На заднем сиденье автомобиля краснел большой букет астр, пахнущий осенью. Паулюс Моркунас поймал взгляд Кристины.
— Перед первым сентября я всегда езжу в Лепоряй. Уже который год.
Старенький автомобиль с облупившейся краской, отломанными дверными ручками сипло стрекотал, на выбоинах тарахтел, как телега. Паулюс правил напряженно, чуть наклонясь вперед, сосредоточенно глядя на ныряющую под колеса полосу дороги, словно в любую минуту ждал несчастья. Полотняная кепка с захватанным козырьком, не новый рябенький костюмчик, на шее туго затянут крупный узел галстука,— не похоже, чтобы он следил за своей внешностью. А может, хотел подчеркнуть, что чихал он на свою спутницу... что ему безразлично, кто сидит рядом. Потому, наверное, и замолк. Сказал, и все тут. Если тебя интересует, спрашивай, он ответит.
Удобно откинувшись, заложив ногу за ногу, Кристина краешком глаза наблюдала за Паулюсом, за его жилистыми руками, крепко сжимающими обтянутый кожей руль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33