Ах ты господи, Криста, успокаивала себя.
При тусклом свете засиженной мухами и затянутой паутиной лампочки отыскала ключ. Прошмыгнет прямо в свою комнату, тетя Гражвиле и не заметит. Конечно, никуда она не1 убежит от ее взглядов, от расспросов и речей. Но очень уж хочется хоть минутку побыть одной, посидеть в уголке дивана и попробовать
разобраться, что с ней творится, что дал ей этот день, такой непохожий на множество, на великое множество других дней. Чем он чреват? Чем заполнил пустоту, образовавшуюся в груди за долгие-долгие годы? Пришло спокойствие? Нет, нет. Спокойнее не стало. Перемешалось все, всплыли из глубины затянутые мутью времени слова и чувства, надежда и вера. Завтра, завтра...
Скрежет издал заржавевший замок. В конце коридора, заставленного всякой рухлядью, возле двери Чесловы, раздался шорох. Кристина нырнула к себе. Ах ты господи! Как она, войдя в калитку, не заметила света в окнах, как не услышала голоса? Но разве она повернула бы назад?
Со стула поднялся Марцелинас. Его лицо озарила по-детски виноватая улыбка и тут же погасла. Взгляд серых, усталых глаз, словно испугавшись удивления и вопроса на лице Кристины, скользнул по полу и уперся в угол.
Кристина стояла у двери боком, чуть подавшись вперед, однако с каждым мгновением все больше приходила в себя, медленно выпрямлялась, все выше поднимала голову.
Шаркая шлепанцами, подошла тетя Гражвиле, кончиками пальцев осторожно коснулась ее плеча, дохнула в лицо запахом липового цвета.
— Гость у нас. Гость долгожданный.
Словно с высоты глядела Кристина — осанистая, величественная, беспощадная. Глядела и молчала, ждала. А может, не находила подходящих слов.
— Где ты носилась до сих пор, детонька? Я так переживала, так переживала.
Кристина не слышала воркованья тети Гражвиле, не чувствовала ее пальцев, осторожно коснувшихся локтя.
— Нитки на тебе сухой нету. Много ли нужно, чтоб захворала, не приведи господи.
Марцелинас не выдержал.
— Заскочил по дороге. В командировку ездил...
Кристина шагнула на середину комнаты. Ведь она
здесь — хозяйка, а не какая-нибудь посторонняя.
— Столько лет, и дороги не забыл?
— Не забыл, Кристина.
— Дорога теперь новая, прямая.
— Прямых дорог нет.
— Она стороной проходит.
«Зачем приехал? — спрашивали глаза Кристины.— Зачем приехал?» — вертелся на языке вопрос.
— Сейчас чайник поставлю, а то еще сляжешь у меня,— засуетилась тетя Гражвиле и бочком удалилась к себе.
«Зачем приехал?» — обжигали глаза Кристины.
— Я уже надежду потерял...
— Надежду?
— Думал, не дождусь тебя.
— Ах ты господи! — грянул колючий смех.— Ты меня ждал. Как красиво с твоей стороны, Марцелинас. Ждал час или целых два. Да, ждал.
Марцелинас схватился руками за высокую спинку стула, потом застегнул пуговицы на пиджаке, опустил голову и, казалось, собрался двинуться к двери.
— Я хотел тебя поздравить,— тяжело махнул рукой на стол, и Кристина только теперь заметила огненные язычки гладиолусов, поставленных в высокую вазу.— Завтра твой день рождения.
Ах, она и забыла про свой день рождения. Какой большой этот день... какой долгий.
— Спасибо, что вспомнил.
— Есть вещи, которые нельзя забыть.
— Не говори так,— дернулись плечи Кристины. Может, от холода — курточка хоть выжми, вся она мокрая. И волосы истерзаны ветром. Вид у нее наверняка просто несчастный, жалкий, как у бродячей кошки.— Я переоденусь.
Схватила из шкафа в охапку первое попавшееся и бросилась в комнату тети Гражвиле. Упала на кровать, уткнулась лицом в сугроб подушек, страстно желая уто- N . и. и нем, исчезнуть, заснуть неожиданно и спать беспробудно, а проснуться только завтра. Завтра?..
Кристина, детонька,— прошептала тетя Гражвиле, оторвала ее от подушек, помогла переодеться, мягким полотенцем вытерла волосы, сунула в руки гребень, сняла со стены зеркало, держала его в руках и что- то шептала так тихо, что Кристина ничего не поняла, да она и не прислушивалась.— Пойдем, детонька,— тетя Гражвиле привела ее за руку на кухню, закрыла дверь.— Выпей,— подала стакан горячего чая.
Кристина выпила, ее щеки порозовели.
— Я все знаю.
Только теперь в голосе тети Гражвиле Кристина уловила какой-то скрытый смысл.
— Что ты знаешь, тетя?
— Что ты с учителем... Что он тебя в легковушку усадил и увез.
Кристина ошеломленно посмотрела на нее. Тетя Гражвиле добавила:
— В нашем городе и у камней есть глаза.
— Если бы еще и сердце...
— Но Марцелинасу я ни-ни. Он-то ничего не знает.
Кристина помолчала, подняла голову.
— Зря ты ему не сказала.
— Детонька! Ты не маленькая, и не мне тебя учить. Однако запомни, что нет большей тяжести, чем в одиночку нести свое бремя. Бывает, хочется собачонкой завыть, да кто тебя услышит, никому до тебя и дела нет... Уступчивее надо быть, детонька. Главная беда женщин, что иногда они не умеют простить, смириться.
Ах, тетя Гражвиле! Не вспомнила ли ты Бенедикта- са и свои юные деньки? Не возненавидела ли ты свое увядшее тело, которое не знало мужской ласки, не испытало безумия близости и пытки родов? Ты всегда казалась счастливой, посвятившей себя людям и богу, всех любила, обо всех заботилась. Неужели только сейчас ты уразумела, что любовь ко всем никогда не заменит любви к одному?
— Не только огород — и сердце пропалывать надо. Вырвала сорняк, детонька, так сажай на его место надежный росток, не мешкай.
Кристина толкнула дверь.
— Я вам чайку принесу,— спохватилась тетя Гражвиле.
Дорога длиной в пять или десять шагов от кухни до комнаты, где ждал Марцелинас, оказалась долгой. Неуверенность, сомнения овладели Кристиной. Надо было на что-то решиться.
— Зачем ты приехал, Марцелинас? — наконец спросила она, потому что чувствовала, что у нее есть право спросить об этом прямо.
Марцелинас снова махнул рукой на букет гладиолусов.
— Я уже говорил.
— Да нет.
— Твой день рождения...
— Не потому ты приехал,— Кристина была несгибаема, непримирима.
Когда он еще совсем вроде бы недавно сидел у нее в Вильнюсе на диване, она не спросила, зачем он явился. Могла ведь спросить, даже была обязана. Долго потом думала о Марцелинасе, о тех словах, которые он так и не сказал. Зачем он приходил? Эта мысль не оставляла ее в покое, она долго строила догадки — нелепые, глупые, беспочвенные — и была зла на себя.
— Тебе хочется, Кристина, чтобы я ответил?
— Да.
— Так будет лучше, разумеется. Только выслушай меня до конца и постарайся понять.
— Ты случайно не спутал адрес? Почему именно я обязана тебя выслушивать?
— У меня никого больше нет.
— Нет? — Кристина чуть не рассмеялась.
— Я снова живу в общежитии — один.
Вот и подтвердились ее недавние догадки, тайные суматошные мысли, которые она отгоняла прочь.
— Выгнала? — злобный смех комком застрял в горле, душил.
— Я сам ушел, Криста. Я не смог больше так жить. Нет, я не хочу взваливать вину на эту женщину, не хочу оправдываться перед тобой, вытряхивать исподнее. Я-то надеялся, что забуду с ней незадачливые наши годы, перечеркну прошлое, но каждый день меня все больше и больше угнетал, я чувствовал, как удаляюсь от нее, удаляюсь, наконец, у меня уже не хватило сил, чтобы отпереть дверь ее квартиры. Это была ее квартира, все было ее, ее, а я — жилец, квартирант, принятый из милости, а может, по случайности, по какому-то недоразумению...
— Ты оставил не только женщину, но и своего сына.
Марцелинас пошатнулся. Будто его ударили.
— Даже сын, может быть, не мой. Ее.
— Думай, что говоришь, Марцелинас.
— Когда я сказал ей, что ухожу, она перед ребенком утверждала, что не я — его отец.
Минутами Кристине казалось, что она слушает чужую историю, к которой совсем равнодушна, поскольку
в жизни доводится услышать и кое-что пострашнее, но иногда ей приходилось крепко прикусывать губу, чтобы физическая боль пригасила хлынувший из глубины души огонь.
— С весны там не живу. Глухой стеной отгородился. Соскучился по сыну, пошел однажды к школе. Выбежал в дверь мой мальчик с огромным ранцем на спине. Первоклассник. «Папочка!» — прижался ко мне. Нос в чернилах, чулки в гармошку. Когда успокоился, пожаловался: «Бьют меня...» — «Кто бьет?» — «Мама бьет, как только тебя вспоминаю». Чем я мог утешить ребенка? Он опять пожаловался: «Все игрушки, что ты купил, выбросила, все книжки... Забери меня, папочка!» Закон на стороне матери, как же я могу встречаться с сыном? Дома он скажет обо мне, а мать за это его будет лупить. Вот оно как, Кристина. Я не верю, что мальчик не мой. Мой! Она нарочно так, в отместку мне. Страшная женская месть, мужчина не пойдет на то, что может сделать женщина.
Долго звенела тишина.
— Отвернулась жизнь и от тебя, Марцелинас.
— А когда она была со мной?
— Была, не спорь. Была!
— Не люблю возвращаться в прошлое.
— Даже теперь не желаешь подумать, почему все так сложилось?
— Я не вижу ответа.
— Ты виноват, Марцелинас! — безжалостно швырнула она.— Если я, женщина, могла тогда запутаться...
— Оправдываешься, Кристина. Значит, признаешь, что и ты...
— Ах, тебе уже полегчало, правда? Даже вину хочешь разделить с кем-то. Ладно, пусть, есть и моя вина. Но ты не мужчина, Марцелинас. Где была твоя, мужская голова?
— У тебя был свой голос, Криста, и ты хотела сама, сама... Ты была как королева.
За дверью кашлянула тетя Гражвиле, поскреблась и вошла, держа в руках расписанный цветами чайник и чашки. Остановилась, будто испугалась вдруг, что ее выругают, робко посмотрела на Кристину, на Марцелинаса.
— Вот и нету лета,— сказала так, словно сообщила
важную весть.— Хоть и не было заморозков — видать, в этом году поздно нагрянут,— но осень уже на пятки наседает.
— Это точно,— согласился Марцелинас.
— Говорят, с топливом будет худо. Хорошо, что с прошлых зим сарай не пустой, но если не привезут... Все обещают да обещают. Обещания не полешки, не согреют.
— Точно,— и с этим согласился Марцелинас.
— Пейте. Травяной настой и зимой и летом на пользу. Покупного чая не признаю, как будто воды из лужи зачерпнешь. Кристина, детонька, ухаживай за гостем.
Кристина в одном углу комнаты, Марцелинас — в другом, между ними бездна, разверзшаяся семь лет назад, даже намека на мостик не осталось, и суета тети Гражвиле, ее беготня с одного берега на другой — как бессмысленное порхание бабочки. Успокойся, тетя, посиди, просят глаза Кристины, но тетя не понимает, ей-то кажется, что племянница зовет ее на помощь. Но чем она поможет другому, если себе не сумела помочь. Хотя другому советовать всегда легче, до чужого сердца твое слово дойдет быстрее...
— Горе ты мое, влетает под вечер на кухню Чеся. Ты ее знаешь, Марцелинас, соседка наша. Тетушка, говорит, нет ли у тебя дрожжей? Что надумала печь, спрашиваю. Пирог, отвечает. Давно, мол, не пекла. Гостей ждешь? Нет, тетушка, для Бронисловаса. Уж так мне хочется для Бронисловаса пирог испечь, уж так хочется... Знаешь, тетушка, говорит, иногда такая доброта нахлынет в сердце, такое желание что-нибудь хорошее для него сделать. Повернулась на одной ноге, обняла меня, расцеловала. И у меня в глазах светлее стало. Вот, говорю, разве не подарок божий женщине, что есть кому пирог испечь. Или когда есть кому цветок принести.
Кристина бросила взгляд на Марцелинаса — не успел ли он рассказать о себе тете Гражвиле. Может, она расспросила его, учинила допрос и теперь считает, что ее долг... Ах, тетя Гражвиле, не ты, не ты все эти годы была унижена, оскорблена да обижена, чтобы понять, что нет пути назад. Даже если бы сердце ненароком оттаяло, голова не позволила бы сменить гнев на милость.
— Тетя, а ты на кухне газ выключила? — неожиданно спросила Кристина.
— Газ?
— Ну да, газ. Проверь, тетя.
Тетя Гражвиле заморгала выцветшими глазками и так скорбно поджала губы, что вокруг них появилось множество глубоких, извилистых морщин. Неспокойно пошарила руками по столу, встала.
— Дело говоришь, детонька... может, и впрямь...
Бочком попятилась к двери, словно ее силой выталкивали из комнаты и она не могла сопротивляться.
— Настой не забудьте,— напомнила от двери.— Кристина, детонька... настой попейте...
На дворе все еще накрапывал дождь. Редкие капли стучали по подоконнику, по жесткому гравию дорожки. Эти капли, казалось, ударяли по плечам, голове, лицу Кристины, ледяными иголками кололи все тело, парализовали мозг, и тишина в комнате, которая воцарилась, когда ушла тетя Гражвиле, стала невыносимой.
— Зачем ты приехал, Марцелинас?
Она опять повторила этот вопрос, словно забыла все, о чем они только что говорили. Однако на сей раз вопрос прозвучал тихо и без прежней твердости, будто и не Кристина спросила. Неожиданно подумала: зачем она сама сюда приехала? Зачем притащилась в Вангай? Все бросила и примчалась. Не убежала ли она от Марцелинаса, испугавшись себя, боясь, что не хватит сил устоять перед словами, которые он произнесет однажды. К кому прибежала? И почему так спешила? Может, все еще длится то головокружение, которое она ощутила совсем недавно, уже после того, как Индре оставила дом. В субботу утром принялась за уборку, прибирала квартиру. Заставила себя взяться за это, надеялась забыться, старалась думать только о том, что перед ней, что в руках. Подняла глаза на освещенное солнцем окно. Стекло пыльное, засижено мухами. Сейчас она его хоть чуть-чуть протрет, почистит. Забралась на подоконник, левой рукой ухватилась за оконную раму, а правой вытирала влажной тряпкой стекло. Веял теплый ветерок, внизу галдели дети. И надо же было случиться, что на какое-то мгновение она забылась и почувствовала только, что клонится. Легко, медленно, всем телом клонится наружу, словно отдаваясь объятиям протянутых рук. Эти руки звали ее, манили, обещая унести в солнечные просторы, куда-то в голубую даль, и она не могла устоять перед этим зовом, только клонилась, клонилась, как подрубленная ель. Выпала тряпка, упорхнула, и тогда какая-то женщина во дворе, по-видимому глядевшая на окно Кристины, взвизгнула:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33