Индре, девочка!.. Кристина не смогла произнести даже этих двух слов. Глядела на дочку, раскрыв рот, горло что-то сдавило до боли. Задыхаясь, изнемогая от пронизывающего звона в висках, смотрела она на Индре и молча спрашивала: неужели это ты... так выросла, почти взрослая... полная скорби и ярости, готовая наброситься... ударить... Неужели это ты?..
— От любви не бегут. Знаю... я все знаю...
Когда же Индре успела так повзрослеть?.. Кажется,
Криста каждый день ее видела, каждый день в школу отправляла, ужин подавала. Разговаривала каждый день, хотя, может быть, ни о чем особенном не говорили, но все равно каждый день, каждый день...
— А может, скажешь, что папа тебя не любил?
Это был второй удар, и Кристина вздрогнула, покачнулась.
— Ты быстро... ты очень быстро судишь других. Почему так спешишь, дочка? Куда спешишь?
— Говоришь, как учительница. Не будь учительницей.
Индре и требовала внести ясность, не давала матери рта раскрыть, набрасывалась на нее, как зверек. Ополчилась и на отца, когда тот, явившись однажды, поднялся уходить.
— Оставляешь?— прижалась спиной к двери.
— Так надо, Индре.
— Надо? Почему надо?
— Мы с твоей мамой... мы решили жить отдельно.
— И решили, что я маленькая, глупенькая, ничего не понимаю?
Марцелинас топтался перед Индре растерянный, просто вне себя. Бросил взгляд на Кристину, в глазах просьба: не молчи...
— А мы-то думали, Индре, что ты гораздо умнее и дашь нам отдохнуть. Мы устали, мы ужасно устали и не можем... это невозможно, пойми...
Он наклонился, как бы уменьшился, видно, почувствовал себя смешным и снова покосился на Кристину: ну, чего молчишь?
— Не мучай отца, Индре. Он опять придет.
— Да, точно, завтра или послезавтра я обязательно забегу. Ты уже большая, Индре... Отойди от двери.
Индре вздернула подбородок, в ее серых глазах блеснуло обжигающее презрение.
— Ха! Ты решил, что я хочу тебя удержать?— Она отошла от двери, повернулась к стене, узкие приподнятые плечи задрожали.— А я все верила, что ты не только... не только... но еще и мужчина...
— Да что ты смыслишь, Индре!— набросилась Кристина.
— Настанет время, и ты, Индре, будешь думать
совсем по-другому. И тебе будет стыдно за то, что ты сейчас наплела.
— Можешь убираться, папаша.— Хрупкие, совсем еще детские плечики поникли.
— Индре!— крикнула Кристина.
— Можешь убираться, оставь нас.
Казалось, Индре вот-вот бросится к двери, откроет ее и крикнет: «Убирайся...»
Конечно, со временем Индре притерпелась, успокоилась. Кристине даже казалось — образумилась девочка. Бывает, приходит отец, а она сидит спокойно, шелестит страницами учебника, даже начинает что-то читать вполголоса. «Как дела, Индре?»—«Ничего».— «Покажи дневник».—«В школе».— «Двоек нету?»— «Нету».— «Завтра воскресенье, что собираешься делать?»— «Не знаю».— «Может, в кино или в театр пойдем?»*— «Нет».—«Я тебе оставлю пару рублей».— «Не надо».— «А все-таки, Индре».— «Как хочешь». Марцелинас не только рубль-другой дочке совал, но и подарки таскал, как-то даже недорогой магнитофон купил. Не отставала и мать. И она баловала девочку как могла и как умела, поскольку не знала, чем искупить свою вину или хоть смягчить ее.
— Может, сегодня папа придет. Ждешь?
— Жду,— покорно ответила Индре.
— Может, он однажды придет и останется,— Кристина перебросила мост в будущее.— И мы снова будем жить как раньше. Ведь ты бы хотела, Индре?
Индре усмехнулась краешком губ. Ее усмешки Криста не поняла, однако подумала: через год-другой Марцелинас вернется, и это должно будет стать победой Индре. Все заговорят — дочка примирила родителей. И Криста с Марцелинасом так скажут. И все поверят, долго не смогут забыть. Эту созданную воображением, подкрашенную историю Криста поведала и Марцелинасу, однако он как-то не впечатлился. Кристине стало горько.
— Если б я знала, что будет так невыносимо... Ах ты господи, если б могла проклясть, то прокляла бы тот день, когда мы решили... Ты слышишь, Марцелинас?
Марцелинас сидел на краю кровати, облокотившись о колени, острыми костяшками кулаков сжимая виски. Был обеденный час, та пора, когда они, убежав пораньше с работы, изредка тайком встречались дома. Марце-
линяс все опасался, как бы кто не заметил, что он захаживает к бывшей жене. Пойдут разговоры, могут что-нибудь заподозрить, так что лучше уж глядеть в оба, ведь с его завода в этом доме, как нарочно, трое живут.
— Иногда мне даже кажется, что тебе надоели наши встречи, что ты через силу навещаешь меня, Индре,— шептала Кристина, обняв Марцелинаса за плечи, и страстно ждала его ответа, который бы развеял ее недобрые мысли, рассеял нелепую подозрительность.
— Не говори так, Криста.
— Мне столько всего в голову приходит.
— Не надо.
— Не могу. Никак с собой не справлюсь.
— И мне не легко.
— Знаю. Но все-таки тебе не так, тебя никто не осудит, о тебе не будут сплетничать. С мужчины как с гуся вода.
— Надо терпеливо ждать.
— Ты не догадаешься, о чем я вчера подумала. Нет, нет, не догадаешься.
— Не угадаю.
— Ужас, какая мысль пришла: хорошо, подумала, что моя мать умерла.
— Криста, ради бога.
— Я так и подумала, Марцелинас: хорошо, что моя мать умерла.
— Почему? Почему, Криста?
— Как бы я ей сказала, что мы живем врозь? Она бы не перенесла ни нашей правды, ни нашего вранья.
— А может, ты?..
— Что я? Что?
— Если б твоя мать была жива, может, ты бы... Может, мы оба?..
Они посмотрели друг на друга во внезапном испуге, однако тут же опустили глаза. И, как нарочно, в воцарившейся в эту минуту тишине, такой напряженной и звенящей, услышали, что в двери заскрежетал ключ, лязгнул замок. Кто-то поддал плечом, однако дверь не открылась. Раздался звонок. Индре!— поняли оба и переглянулись. Кристина торопливо прибрала кровать, набросила халатик и, застегиваясь, выскочила в прихожую. Дверной звонок нетерпеливо верещал.
— Ты не на работе?— удивилась Индре.
— А ты почему не на уроках?— в свою очередь спросила Кристина.
— Удрала.
Индре стояла на пороге, не спуская глаз с матери.
— Всем классом? Закрой дверь.
В прихожую вышел Марцелинас. Вышел робко, в одних носках. Щеки Индре вспыхнули.
— Послушай, Индре, нехорошо ведь...
Не успел он отчитать дочь, как та сделала шаг назад и кубарем полетела вниз по лестнице.
— Индре!— окликнула Кристина.
Когда хлопнула дверь подъезда, она бросилась в кухню, навалилась грудью на подоконник и успела увидеть, что дочка убегает вдоль дома. Потом обернулась к Марцелинасу.
— Из-за тебя! Все из-за тебя!— набросилась на него.— Разве не говорила я, что не надо сегодня. Подожди, говорила,— потом запричитала: — Куда теперь Индре бежит? Куда она побежит? Ах ты господи!.. Вернусь с работы, а ее нету. Где искать? К кому обращаться?
Вечером Индре сидела в комнате, однако, когда мать пристала с расспросами, только плечами пожимала. Кристина оставила ее в покое, хлопотала на кухне, потому что работы здесь никогда не убывало. Сунула спичку под кастрюлю. Хорошо, что мать умерла,— снова обожгла мысль. От этой преследующей ее мысли Кристина ощутила в груди пустоту, словно кто-то вырвал сердце. Как и в тот дождливый, ветреный вечер, когда сестры бросили мать, разозлились на нее, на Кристину. «Или я их не растила? — мать всем своим весом давила на плечо Кристины, брела тяжело, казалось, вот-вот свалится.— Или я их не любила? От тебя кусок урывала, им совала. Все им да им, что только могла. Так откуда у них эта лисья натура?» А когда вечером мать сказала: «Потому я тебе отписала эти пол дома, что ты больше всего, что ты... и что я точно знаю — ты не обидишь тетю Гражвиле...» Кристине тяжело было говорить, и она молчала, придавленная виной — сестер и своей, маминой болью, немощью. То же чувство сковало губы Кристины и полтора года спустя. В один осенний день она добралась до Вангая и открыла дверь. Опоздала, пронзила мысль, когда увидела лицо матери без признаков жизни, остекленевшие глаза сестер, тетю Гражвиле со
свечой в руке. Однако Гражвиле наклонилась к больной, прошептала:
— Моникуте! Ты слышишь, Моникуте? Кристина приехала. Кристина.
На сером, как иссушенная солнцем земля, лице не дрогнула ни одна мышца.
Кристина взяла руку матери, бессильную, прохладную, с уже почерневшими ногтями.
— Мама...
— Моникуте, это Криста...
Мать, словно ее разбудили, вздрогнула, приоткрыла глаза и снова закрыла. Но тут же повернулась к ней.
— Приехала,— зашевелились губы.— Одна?
— У Марцелинаса работа, Индре в школе.
— Хорошо, что приехала.
— В другой раз все приедем, мама.
— Другого раза не будет. Я ухожу.
— Маменька!— взвизгнула Виргиния.— Не надо так говорить, маменька.
— Ты еще встанешь, мама,— утешала Гедре.— Я лекарство привезла, импортное.
Когда Виргиния с Гедре успокоились, мать снова повторила жутко спокойным, остывшим, уже как бы с того света идущим голосом:
— Мне легче уходить, чем вашему отцу когда-то. У каждого своя жизнь... Криста... Я еще хотела...
— Маменька.
— Вот увидишь, мама, эти лекарства...
— Маменька, еще не поздно, и ты бы могла все по-новому... насчет этого дома...
— Правда, мама, мы нотариуса привезем, перепиши... Только молви словечко, мама...
Кристина сгорбилась, втянула голову, как под градом ударов.
Тетя Гражвиле зажгла свечу.
За окном светило солнце, куст смородины, залитый свежей зеленью, трепыхался на майском ветру.
— Вечная ей память,— вздохнула тетя Гражвиле.
Под вечер Кристина с тетей Гражвиле обмыли
покойницу, одели в чистое. Мать для нее все еще была живой, только бессильной и как никогда нуждающейся в помощи. Сестры разъехались устраивать похороны («Обряжать? Нет, нет, у меня сердце слабое»,— замахала руками Виргиния. «Только не я, ох, нет»,— попятилась Гедре). Кристина даже была довольна, что в этот час она рядом с матерью, что может прикасаться к ее стынущему телу, к высохшим, уставшим от работы рукам и ногам. Прости, мысленно говорит она, проводит пальцем по леденеющему лбу, и ее рука, взлетев, застывает над маминым лицом — неожиданно она видит себя, ушедшую безвозвратно, не дозваться... Но кто будет звать ее, Кристину? В чьем сердце, в чьей памяти останется она? Кто будет стоять вот так рядом, чьи пальцы коснутся ее лба?..
...Хорошо, что мать умерла... Кристина оцепенела, прислонилась спиной к стене.
— Что ты делаешь, Индре?— пролепетала омертвелыми губами.
Марцелинас наведывался все реже и был все осторожнее. Так надо. Чтоб кто-нибудь не заметил, не заподозрил, не сообщил ему на работу. Кроме того — Индре. Что Индре думает? Как-то они в конце недели уехали в Каунас (на этой поездке настаивал Марцелинас), остановились в гостинице, однако, перебросившись несколькими словами, почувствовали: что-то не так, словно без устали наблюдает за ними чужое око. Даже не знали, о чем говорить. Все о том же. Заспорили, поссорились. Каждый считал, что он прав.
— Когда уходит последний автобус?— устало спросила Кристина.
— Еще добрых полчаса.
— Еду домой.
— Криста...
— Еду. Чего мы сюда притащились, не понимаю.
— Однако, Криста...
— Еду. Что Индре делает?
Помолчали. Обоих угнетала неприветливая, трепетная тишина. И когда Кристина еще раз повторила, что едет домой, Марцелинас встряхнул шевелюрой, вскочил, уставился на нее.
— Давай бросим эту игру, Криста.
— Какую игру?
— Не притворяйся, что не понимаешь. Не могу больше, возвращаюсь домой, и давай жить по-старому.
— В этом гробу?
— Да хоть в гробу, но честно.
— Во!— Кристина покрутила пальцем у своего виска, а потом у виска Марцелинаса.— После всего, что
было? Терпели почти целый год? Столько ждать и отказаться?
Для Кристины была невыносимой мысль о том, что она может отступить, спасовать, собственными руками разрушить замок, который так долго строила из кубиков. Неужто они безвольны, им не хватит решимости? Неужто они настолько не любят друг друга, что эта треклятая бракоразводная бумажонка может угрожать их семейной жизни? Неужто и дочка их не связывает? И как она будет счастлива, когда они снова съедутся, но только тогда... тогда, когда распахнутся двери новой квартиры... Надо подождать, Марцелинас, надо... Ведь ты сам когда-то говорил: чем лучше те, которые находят знакомого, какого-нибудь зама, и тот начинает «их вопрос» согласовывать, кому надо напоминает, включает в соответствующую графу, проталкивает?..
Кристина пересела на кровать Марцелинаса, взяла его мягкую руку. Рука судорожно дернулась. Он совсем перестал владеть собой, весь затрясся.
— Что с тобой, Марцюс?
Он отвернул голову и сквозь зубы мучительно процедил:
— Что мы сделали, Криста? Что мы сделали со своей жизнью? Что сделали?
Тянулись дни, полные ожидания, надежд.
Марцелинас бывал все реже и реже, а при встрече прятал глаза. Кристина чувствовала: его что-то угнетает, он хочет что-то сказать, но не в силах. Работа изнуряет да такая жизнь, думала она. Как-то он сказал, что должен уехать в Таллин. На целый месяц. Такая командировка.
— Криста,— в полумраке улицы он с яростью глянул на нее, однако снова только мотнул головой.— Не могу... Давай помолчим.
Дома Криста сияла пальто, и оно выскользнуло из
рук. Страшная мысль явилась ей.
Неужели Марцелинас может мне изменять? Потрясенная я выбежала на улицу, словно надеялась, что встречу его там, однако побродила по городу, взяла себя в руки и вернулась домой более или менее спокойная. Квартира была запущена, захламлена. Глядя на весь
этот беспорядок, я вдруг почувствовала, как руки мои наливаются силой, стиснула зубы и прежде всего швырнула на пол роскошный торшер, скинула со шкафа чешский хрустальный светильник, швырнула в угол высокую керамическую вазу, завернутую в фирменную бумагу... Хотела уничтожить все, что предназначалось для новой квартиры, что так заботливо скупала и тащила домой, мечтая об уютных, просторных светлых комнатах. Потом схватила аккуратно сложенную детскую одежонку, уже замахнулась, собираясь и ее бросить на груду черепков и осколков, но сдержалась и упала в кресло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33