бледная, нервная, РОЭ — двадцать пять, гемоглобин — восемь. Бывает, возвращается из школы чуть живая. Трудный возраст созревания. Нет своей комнаты, возможности спокойно отдохнуть. В десять часов в постель ее не загонишь, пока родители не лягут, и она сидит. Да и спит как зайчишка под кустом. А когда ранней весной расхворалась, даже лекарства не смогли сбить жар, врачиха сказала: надо изолировать девочку, и только тогда увидела, что всего- то одна комната. Грипп уложил и Марцелинаса. Но ведь больной мужик хуже малого дитяти. Криста бегала, сбиваясь с ног, думала, что сама отдаст богу душу, потому что жар и ее сжигал изнутри, но разве могли улечься все трое...
Ах ты господи, стала все чаще вздыхать Кристина. Точь-в-точь как мать когда-то.
— ...Я тебя спрашиваю, Криста... Уже который раз спрашиваю: ты правда так думаешь?
Ей хотелось бы скрыться. Не только от взгляда Марцелинаса, но и из этой клетушки с обшарпанными стенами, увешанными дешевыми случайными картинами, от этой жалкой, по одной штуке купленной мебели, от штабеля книг в углу... От всего... от всего мира она хотела бы уйти. Уйти от себя... От себя-то больше всего, поскольку уже довольно давно Криста ловит себя на том, что ее устами словно бы говорит другая женщина, утратившая покой, надежду, веру; женщина, которая сбитыми в многолетней схватке, окровавленными пальцами цепляется за скалистый берег и не может, ну никак не может больше оставаться Золушкой.
;
— Я ничего тебе не сказала,— не Криста — та, другая женщина отрицает, качает головой.— Я ничего не говорила, я просто думаю. Когда так... когда все вот так... человек может бог весть что выдумать...
— Но ты же намекнула, Криста...
— Я? Почему я? Не ты ли сам... добрых полгода назад...
Марцелинас откидывается на спинку стула, взгляд устремляет в окно, за которым ветер срывает покрасневшие листья клена, и сидит, выставив подбородок, склонив голову набок. Не так ли он сидел и полгода назад, когда Кристина открыла дверь комнаты. Только за окном тогда сияла весна, свежей зеленью блестела верхушка дерева, а в руках Марцелинаса была тоненькая книжица. Рука с этой книжицей бессильно лежала на коленях.
-— Чего ты так?
— А что?
— Почему так сидишь?
— Сижу. Вот,— обернулся, двинул рукой с книжицей; рука была словно парализована.
Кристина взяла книжицу — коленкоровую папочку, поглядела и швырнула на угол стола.
— Диплом,— усмехнулась криво.— Диплом об окончании университета. Ну и что?
— Красный диплом.
— Ну и что с того?
— Ничего. То-то и оно, что ничего. А я когда-то верил. Думал, дадут в руки этот документ, и я буду работать, жить. Жить! Поняла? Человеку нужен огонь. А где он? Кто его погасил?
Кристина только теперь почувствовала, что держит в руках тяжелую сумку с покупками — поставила ее на пол, швырнула на диванчик полупальто, присела. Будто не домой вернулась. Будто собиралась тут же отправиться дальше. Это ощущение ненадежности, временности липкой завесой окутало ее, и Криста не смогла даже пальцем шевельнуть.
— И у тебя похожая книжка. И ты верила. Признавайся, ведь верила? Знаю, чуть не молилась на диплом. Ждала чуда. Ждала, Криста.
Марцелинас невидящим взором уставился на раскачивающиеся за окном ветки клена. Вздернутый подбородок заострился, стал похож на клин.
—- Сегодня опять был в горисполкоме. Отсидел в очереди полдня, приняли на пять минут, выслушали, руками развели. Вот и все.
Гнетущая вечерняя тишина, нарушаемая лишь шелестом клена, катила их по булыжнику будней.
— Выпил?—спокойно спросила Кристина.— Вижу, что выпил.
— С приятелем посидели.
Оба снова долго слушали этот зеленый мрачноватый шелест.
— Не умеем мы жить, Марцелинас. Уже очевидно, что не умеем.
— Как расщепить атомное ядро, ясно. Что такое теория относительности, ясно. Что за штука квантовая электроника — тоже... Хотя о лазерах и лазерной технике, когда мы учились, и разговоров не было, однако все-таки... Высоких материй нам полную башку напихали, а когда оказались за забором альма-матер, то почувствовали себя дипломированными самоучками. Самого главного...— досада сжала горло. Марцелинас помолчал и с горечью добавил:—Даже как воду превратить в вино, никто не объяснил.
— А если бы объяснили?
— Да скорее всего не сумели бы воспользоваться советом,— перевел дух, посмотрел на Кристину с сочувствием.— Чтоб было веселее, расскажу. Пьяного гражданина везут в вытрезви. «Кто такой?»— спрашивают. «Продавец из мясного отдела». Блюстители порядка держат совет: давайте домой отвезем, познакомимся, авось понадобится. Привозят и спрашивают жену: «В каком магазине ваш муж работает?» А жена: «Он только по пьянке себя мясником величает, на самом-то деле он профессор».
Веселей не стало. Еще тяжелее давила тишина.
Сумка вдруг повалилась набок, и этот стук, казалось, разбудил их, вернул к действительности. Кристина подхватила сумку — слава богу, молоко не разлилось,— спросила:
— Когда у тебя получка?
— В пятницу.
— Еще три дня.
— Потратилась?
— На туфельки для Индре напала, пришлось взять. Давно ищу, дорогие. У подруги одолжила.
— В этот месяц на книжку ничего не положу.
— Может, я деньгами сорю? Сама разутая. Придет зима, в чем на работу ходить?
— Разве я что говорю, Криста.
— Мужикам все проще. Они и в кафе посидят, и копеечек считать не станут...
— Попрекаешь?
На кухне выгрузила сумку, надела халат, сунула ноги в шлепанцы. Когда снова вернулась в комнату, Марцелинас, уже оживившись, топтался между столом и диванчиком.
— Помнишь такого Гелажюса? Бывший мой однокурсник, когда-то тебя знакомил.
— Этот разведенный?
— Встретились неожиданно, давно не виделись, по ковшику портера тяпнули. Удивишься, когда скажу: женился!
— Было бы чему удивляться.
— Но ты спроси, на ком женился?
— Тоже мне... На дочке министра? На него похоже.
— Головой ручаюсь — не угадаешь.— В глазах Марцелинаса мелькнули странные огоньки.— Когда-то мы тесно дружили. Этот Гелажюс был парень хоть куда. Женился на последнем курсе, на филолог, и сразу же ушел на производство. Несколько лет спустя встретились. Говорит, жена второго ждет, двухкомнатную квартирку вышиб, правда, кухня общая. Однако доволен Гелажюс. Еще несколько лет спустя встречаю. Ну как? Развелся, говорит. А вот сегодня Гелажюс опять улыбается, весел. Женился, Марцелинас, говорит, на своей жене женился.
— На своей жене?!— Кристина так и плюхнулась на диван.
— Да, на своей жене. Три года спустя Гелажюс женился на своей жене. Пикантная история...— голос Марцелинаса задрожал.
— Но ведь это чудесно!— Кристина хлопнула в ладоши.— Это просто чудесно. Перед истинной любовью даже развод бессилен. От любви при всем желании не убежишь.
Марцелинас прошелся по комнате, задел за стол, со злостью оттолкнул стул, снова вернулся и, словно ударившись о прутья клетки, застыл у окна. Кристина посмотрела на его спину, сутулую, обтянутую клетча
той фланелевой рубашке, из-под которой выпирали острые лопатки, и почувствовала, как сердце снова погружается в мрачную стылую тень.
— Марцюс...
Не отозвался.
— Что ты надумал, Марцюс?
Марцелинас, все так же ссутулившись, молчал.
— Ты-то веришь, что воду можно обратить в вино? Что и мы когда-нибудь... Веришь?
Марцелинас обернулся резко, не поднимая головы.
— Я ни во что не верю! Ни во что не верю! Ни во что, ни во что, ни во что!..
Повторял это, как заклинание, с яростью, цедил сквозь зубы, вонзив прищуренные глаза в жену, словно она единственная была виновата в его... в их занюханной жизни, в том, что они живут в этой яме, из которой никак не могут выкарабкаться.
— ...Если ты действительно так думаешь, Криста...
Не может быть и речи о недоверии, мы же...
— Криста, золотце, что с тобой?
— Ах, Марта!..
— Уж давно с тебя глаз не спускаю — не та. Совсем не та.
— Лучше не спрашивай.
— Скрытничаешь, Криста. Да разве мы с тобой... да разве я не подруга тебе? Дома что-нибудь?
— Дома.
— Индре?
— Да нет!
— Марцелинас?
Кристина опустила голову, молчала. Хватит ли ей сил заговорить, пожаловаться?
— Давай выйдем в коридор,— шепнула Марта Подерене.— Нет, лучше в буфет спустимся.
На первом этаже института, в буфете, Марта усадила Кристину за маленький столик, а сама наклонилась мимо кофейного аппарата к краснощекой женщине и что-то сказала вполголоса. Вскоре им подали две чашки ароматного кофе. Кристина отхлебнула — кофе оказался с коньяком. Улыбнулась подруге. И Марта ответила улыбкой.
— Поцапались? Разругались?
— Если б было так, Марта.
— Что? Серьезнее?
— Совсем серьезно.
Марта из своей вместительной сумочки торопливо достала пачку сигарет, спички. Сигарету предложила и Кристе, сама зажгла. Кристина курила по-детски, не затягиваясь, не очень-то понимая, что делает.
— Можешь на меня положиться, Криста. От меня можешь ничего не скрывать, золотце.
— Да нет у меня никаких секретов.— Господи, как трудно раскрыть рот! Но ведь надо, надо.— Хочешь удивляйся, хочешь — нет, Марта, но вот что — дело идет к разводу.
Марта не вскочила, даже руками не всплеснула. Медленно отпила кофе, курила сигарету и из-под длинных прищуренных ресниц вгляделась в Кристину, у которой все ярче пылали щеки.
— Чуяло мое сердце. Давно чуяло.
Криста так и оторопела. Облокотилась о край столика и из-за сплетенных рук украдкой посмотрела на подругу.
— Марцелинаса не первый год знаю, и всегда он мне казался каким-то... Только ты не обижайся, Криста, я хочу спросить. У него есть женщина?
— Нет. Он говорит, что нет.
— И все-таки не ты его оставляешь, а он тебя?
— Он. Конечно, он. Но и я... И я, Марта...
— Что — ты? Неужели у тебя есть партнер?— Марта схватила руку подруги и так крепко сжала, что у Кристины даже сигарета выпала из пальцев.— Есть? Криста, золотце...
— Да будет тебе, Марта! Мы просто давно не ладим. Оба одинаково устали от постоянных свар и споров. Оба одинаково нуждаемся в покое.
Кристина сказала это с пылом, как затверженную молитву отбарабанила, и неожиданно почувствовала, что напряжение схлынуло. Разве в этих славах нет правды?
— Нет, не хочу я винить Марцелинаса, может, вы и оба виноваты, как ты говоришь. Однако, Криста, золотце, ты уж мне поверь...
Кристина бросила взгляд на часики.
— Нас не хватились?
— Не беда,— Марта взяла новую сигарету, уже третью.— Климат в семье в основном зависит от мужа. Я-то давно заметила: Марцелинас принадлежит к той категории мужчин, которые,— даже если они в сущности хорошие, порядочные, верные, впрочем, верность... как бы тут сказать...— не могут женщину понять, посочувствовать ей, оценить по достоинству. Им чуждо самопожертвование, они не могут отречься от собственного «я», для них мало что значит уют, семейный очаг. Это мужчины-общественники, технократы; ты можешь приготовить им вкуснейший обед, а они этого даже не заметят, больше того — нажравшись, еще бросят тебе обвинение: как можно в нашу эпоху столько времени ухлопать на кухне...
— Перестань, Марта.
— Криста, если тебе понадобятся свидетели...
— А что ты можешь показать, Мартуте?
— Что потребуется. Разве я не знала, как вы живете?
Еще вечером того же дня позвонила Риманте. Какая- то испуганная, робкая. Спросит о том, о другом, вопросы повисают в воздухе. И все вокруг да около. Кристина молчала, о главном — ни звука. В ее голосе — ни большой радости, ни глубокого горя. Наконец условились о встрече. Завтра, в обеденный перерыв. Только повесила трубку, опять звонок. Габия. И снова те же вопросы: как поживаешь? что нового, а на работе как? а дома? как у Марцелинаса дела?.. Марцелинас еще не вернулся из политехникума. Индре сидела перед телевизором и смотрела какой-то старый фильм про любовь. Кристина рассказывала, а изнутри поднимался горький колючий комок, застрял в горле, зажал голос. Швырнула трубку, убежала в кухню и легла грудью на стол. Вошел Марцелинас, а у нее опухшие глаза. Криста так и не сумела объяснить ему, что случилось. Всхлипывала, скулила и не видела, ни что из холодильника берет, ни что на стол ставит.
— Что мы делаем, Марцелинас?
Марцелинас отвернулся, уставился в угол, забыв про ужин,
— Что мы делаем?
Марцелинас встал, подержал на весу крепко сжатые кулаки, словно собирался кого-то ударить, но опять грузно опустился на стул, просто развалился на нем.
— Еще не поздно, Криста,— ответил, почему-то избегая взгляда жены.— Пока еще не поздно, Криста... говорю, пока не поздно...
Телевизор в комнате молчал. Криста обернулась и увидела в дверях Индре. Бросилась, обняла дочку, прижалась мокрой щекой к ее голове.
— Это я... это я... вечно всего придумываю,— залепетала невесть что, окончательно растерялась, потом даже натужно улыбнулась: дескать, вот какая глупая...— Почему спать не идешь, девочка, поздний час. А может, поужинаешь? Садись за стол вместе с отцом.
— Что случилось?— спросила Индре, поглядывая то на мать, то на отца.— Что случилось?
— Ничего не случилось, дочь,— Кристина попыталась выдавить улыбку, губы подрагивали.
—- Ничего,— поддакнул Марцелинас.
— Это я... совсем зря, дочка.
— Мама устала. Береги мамино здоровье, Индре.
Думала, расскажет друзьям и знакомым банальную
историю о несовпадении характеров, о неврозах нашего века, разбитых надеждах, они почешут языки и забудут. Так оно и было.
Думала, бумажка о разводе откроет перед Марцелинасом дверь общежития, а его фамилия окажется на первой странице списка специалистов без жилья. Й впрямь, так оно и было.
Думала, расскажет Индре сказку о папочке и мамочке, которые горячо любили дочку, однако вместе жить не могли (Почему? Ах, ты еще слишком мала, чтобы все понять. Ведь главное, что они оба тебя любят. Папа тебя не забудет, будет часто приходить...), и Индре поверит. Увы...
— Я знаю, ты не любила папу, поэтому он ушел!— прокричала Индре обвинительный приговор, оборвав мамину сказочку.
Бывает, испытав потрясение, человек вдруг увидит все другими глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33