Вспомнила Паулюса; он, наверное, на кладбище, а может, у родителей Ангела. Паулюс вылетел у нее из головы. Но почему она должна?.. Ах ты господи, Криста... Подумала о Гедре и услышала ее вопрос: «Слыхала, что твоя Индре... Где она теперь?» Перед глазами появились мать и дом на Родниковой улице, как из тумана вынырнул Марцелинас, его пронизывающий взгляд...
— Ты правда так думаешь, Кристина?
— ...Ты правда так думаешь, Кристина?
Она не смотрит на Марцелинаса, избегает его взгляда. Но разве ему не все равно, что она думает, что творится у нее в душе? За эти годы трудов праведных, семейного счастья и яркой, насыщенной жизни иная бы давно спятила, только она, Кристина, все еще не теряет надежды и изредка бухается лбом о каменную стену — авось прошибет. Ясное дело, прошибить-то не прошибет, однако, когда гаснут посыпавшиеся из глаз искры, когда стихает боль, она испытывает какое-то облегчение и даже замечает, что за окном светит солнце. Увы, это длится недолго: небо заволакивают тучи, а поселившийся в сердце древоточец снова принимается за дело, и тогда не надейся, Марцелинас, что тебе удастся спокойно посидеть у телевизора или почитать книгу. Запрись ты хоть в ванной или в туалете, все равно помешаешь, как не на место положенная вещь, заступишь дорогу.
Такой ли жизни ждала Кристина? О таких ли деньках она мечтала когда-то? В памяти еще раздаются иногда слова товарища Думсене о том, что для молодежи открыты все дороги, о труде, возвышающем женщину, о всеобщей заботе о человеке и внимании к
нему, об уважении, любви, доверии... Но этими воспоминаниями, как пламенем чужого очага, даже озябшие руки не согреешь. За чьей мощной спиной укрыться, за чью сильную руку ухватиться? Марцелинас... Ах, Марцелинас Рандис. Совсем еще нёдавно с гордостью обмолвился, что вместе с группой инженеров представлен к премии («Внедрение автоматической линии — эффект в миллион рублей!»); несколько недель спустя — что приглашают заместителем начальника конструкторского бюро («Желанием не горю, но, может, все-таки имеет смысл сразиться с разгильдяйством и бестолковщиной, как по-твоему, Криста?»). И вот ни с того ни с сего схлестнулся с «твердолобыми». Хоть бы с глазу на глаз, когда дверь кабинета закрыта. А то публично, при гостях из министерства. Не диктуйте, мол, прописи, как детям, позвольте самим решать, не заставляйте, мол, обманывать ни себя, ни государство навязанным планированием и корректировкой планов. Погорячился. Марцелинас ведь молчит, молчит, стиснув зубы, а когда взорвется, теряет и меру, и такт, и самообладание. Тут же и заявление на стол. Конечно, назавтра ему еще предложили призадуматься и «сделать выводы», однако он настоял на своем.
— И опять твое новое начальство квартиру обещает?— не без иронии спросила Кристина.
Марцелинас поначалу горько усмехнулся, помолчал, а потом в нем вспыхнула ярость.
— А ты бы хотела, чтоб из-за этой треклятой квартиры я стал тряпкой, о которую кто хочет, тот и вытирает ноги?
— О, разумеется, куда лучше быть принципиальным чудаком.
— А может, ты хотела бы, чтоб я впутался в какие-нибудь махинации, стал воровать и набил карманы сотнями? Хотела бы?
— Перестань, Марцелинас! Сам знаешь, какой малости я хочу. Не роскоши, не какого-то дворца...
Марцелинас откинул голову, отбросил со лба волосы, но они опять упали на глаза.
— Или я не работаю? Или пропиваю, что заработал? Или ты не работаешь? Так что же нам делать?
В голосе Кристины прозвучала горькая ирония.
— Ничего не будем делать.
— Как ничего?
.—- Ничего. Вот так усядемся, сложа руки, и будем сидеть.
Марцелинас схватил пиджак, сигареты и бросился на балкон. Хлестал осенний дождь, завывал ветер, пестрели неяркие городские огни. Сутулясь, пытался прикурить, щелкал зажигалкой, голубые искры все гасли да гасли, руки тряслись.
Влачили они дни, словно камни в гору катили. Голыми руками. Угловатые, большие камни.
— Измоталась, едва жива,— пожаловалась Индре своему рыжему мишке. Не своими словами пожаловалась, мамиными. Но девочка уже была большая. Кристина каждое утро провожала ее в школу (Марцелинас уходил на работу раньше, еще до восьми), в обед забирала, торопливо кормила тем, что приготовила еще затемно, заставляла себя что-нибудь на ходу перекусить. Убегая на работу, вешала Индре на шею ключ, наказывала долго во дворе не играть и приготовить уроки... И так каждый день, каждый божий день... На работе сидела как на иголках, знай поглядывала на часики, каждый телефонный звонок бросал в дрожь. Что делает девочка во дворе? Только б не забралась куда, не выскочила на улицу... Мимо проносится машина «скорой помощи». Может, с Индре что?.. Что Кристина делает, даже сама не видит. Что вычисляет, не понимает. На пятиминутке склоняет ее фамилию («...невнимательность... недопонимание...»). Марта Подерене иногда проверяет ее бумаги. «Не принимай близко к сердцу, Криста».— «Хорошо тебе говорить, когда дети в интернате...»— «А что я еще могла сделать, здоровье каждый день портить — не по мне». Кристина не знает, завидовать ли подруге или обвинять ее в жестокосердии. «Если хочешь, Криста, могу переговорить с одной знакомой из министерства просвещения, но ничего не обещаю, жуть как трудно, разве что раздобудешь бумажку, что в семье что-нибудь...»—«Нет, нет, Марта, не могу себе представить, как отдала бы девочку...»—«Ко всему привыкают».— «Не говори, Марта, нет...» На пятиминутке опять: «Хотелось бы спросить товарища Рандене: где вы вчера после обеда порхали?»—«Дочка... Несколько раз позвонила, она не ответила. Давно должна была сидеть дома, но не ответила».— «Товарищ Рандене, у всех у нас дети... Кстати, с пятнадцатого ноября решили послать вас на курсы...»—«Меня?!»—«Да, вас,
товарищ Рандене. Вам необходимо усовершенствоваться...» Кристина, оторопев, долго не могла отдышаться. «Я не смогу...»—«Неужели вы не желаете работать в нашем институте?..»—«Ведь моя девочка...»—«Еще раз напоминаю: у всех у нас дети». С пятнадцатого ноября две длинных-предлинных недели она и ночи спокойно не проспала в гостинице на окраине Киева — не выходили из головы Индре, Марцелинас. А когда вернулась, от радости слезы на глаза навернулись: господи, хоть и повернуться негде, но какое счастье, что ты дома: Марцелинас однажды сказал, что его приятель с вечернего отделения политехникума предложил ему вести занятия. Согласиться или отказаться? Все-таки набралось бы около восьмидесяти рублей в месяц. Ну как? Не кот начхал. За год — посчитай. Кристина не возражала. Рубли-то скользкие, никогда их много не бывает. Однако вскоре Марцелинас надумал класть эти «вечерние гроши» на сберкнижку. Пройдет несколько лет, и они обзаведутся автомобилем.
— Если бы еще и ты, Криста...
— А куда Индре девать?
— Ах да, Индре. Нет, ты лучше по вечерам сиди дома, на будущий год я еще больше часов возьму, и мы понемногу разживемся.
— Ты в автомобиле собираешься Индре спать укладывать?
Глаза Марцелинаса стали метать молнии.
— Мои нервы, Криста...
— Не у тебя одного нервы.
— Криста!..
Хлопнул дверью и убежал. В этот свой политехникум. Есть где спрятаться.
— ...Ты правда так думаешь?
Глаза Марцелинаса до боли пронзают Кристину, острыми буравчиками вонзаются в сердце. Но почему он так уставился, словно Кристина бог весть что... Она сказала... ну ладно — сказала... Ах, она же ничего не сказала, это ее устами кто-то... кто-то, смелее ее, кто-то, желающий добра ей, Марцелинасу, Индре.
Индре росла как на дрожжах, вытянулась, стала уже вровень с матерью. Купленную полгода назад одежду или обувь хоть выбрасывай — не влезает, не вмещается. Всякой детской чепухой — платьицами, вязаными костюмчиками, туфельками — наполнили
два картонных ящика, пересыпали нафталином, поставили на шкаф. Пускай стоят, понадобятся, ведь еще не все. Она была готова рожать, растить. Но Кристина была не такой, как ее мать или бабушка, которым и в голову не приходило спрашивать себя или своего мужа: а где детей растить? Есть крыша над головой (пускай и протекает в дождь), четыре стены с окошком на божий свет (пускай и ветры свистят в щелях), так чего же еще надо? Конечно, только детей, и чтоб их побольше было за столом (что на стол поставить? А что бог пошлет).
— Будь осторожен, Марцелинас, не забывайся,— каждый раз напоминала Кристина.
Индре лежала в той же самой комнате, на диванчике, и они ночью боялись лишний раз пошевельнуться, поэтому изредка забегали домой в обеденный перерыв. Девочка в школе. Да, сегодня у нее шесть уроков, вернется только около трех.
— Поторопись, Марцелинас.
Каждую минуту ей чудилось, что вот-вот заскребется ключ в замке, заверещит звонок. Почему вы заперлись?— спросит. А может, и не спросит, только посмотрит такими глазами, которые уже все понимают. Все-таки двенадцать лет. Кристина стирала в ванной, дочка просунула в дверь голову. «Переодень штанишки, постираю».— «Не надо, мама».— «Вот какая пена. Переодень. Чистые в шкафу».— «Нет, я сама постираю». Ее лицо покраснело. Кристина обо всем догадалась, а потом, поговорив о какой-то чепухе, начала издалека: «Тебе даже в голову не приходит, но твой организм уже приготовился... ты можешь стать матерью...» Индре слушала, оторопев, перепугавшись насмерть, руками ухватилась за край стола с такой силой, что пальцы побелели, стали похожи на тоненькие мелки. Вот-вот, думала Кристина, приходит час, когда младенец, которого ты родила и носила на руках, становится женщиной, а в твоих жилах все еще течет горячая кровь, сердце тревожится, тело жаждет ласки.
— Ах, Марцелинас...
Он лежал зажмурившись, все еще держа руку на ее груди. На лице улыбка минутного счастья.
— Если б у нас теперь появился ребенок...
Марцелинас поднял голову.
— Уже?..
— Почему ты испугался?
— Я ничуть не испугался.
— У тебя такие глаза...
— Неправда, Криста.
— Может... Я только хотела сказать, что если б у нас теперь появился ребенок, то растить его было бы легче, Индре бы помогала.
— А я-то подумал... Послушай, Криста, ведь мы тогда жили бы вчетвером. Ты поняла? Вне очереди получили бы квартиру. Тогда уж железно.
— Через сколько лет получили бы?
— Год бы прошел, два, и дали бы.
Она взяла руку Марцелинаса, осторожно, как фаянсовую посудину, сняла с груди, опустила ноги, посидела, уставившись в одну точку, и стала одеваться.
— Конечно, Криста, нелегкие это были бы годы, пришлось бы потерпеть.
Кристина одевалась, крепко сжав губы. Потерпеть... А коляску где поставишь, кроватку? Где пеленки повесишь? Где приляжешь хоть на минутку отдохнуть? Тебе-то хорошо, уйдешь в этот свой политехникум, на ночь нажрешься таблеток и будешь дрыхнуть, чтобы не слышать детского писка...
— На работу опоздаешь,— миролюбиво напомнила.
— Сказал, что иду в министерство, а там можно и застрять.
— Я тоже сказала...
Переглянулись, как заговорщики.
— Хорошо живем, Марцелинас.
— Красиво живем, Криста.
Улыбка на их лицах переросла в горькую гримасу. Она достала губную помаду и застыла перед зеркалом.
— Седых волос все больше и больше.
— Не каждого седина старит.
Марцелинас встал за спиной у Кристины, взял за плечи, уткнулся лицом в волосы. Жест любви?.. Когда поднял голову, в его выцветших глазах блестели боль, неуверенность. Мысли его, казалось, витали где-то далеко-далеко.
— Видно, долго нам еще придется ждать,— покачала головой Кристина.
Его руки потяжелели, скользнули по ее плечам.
— Ты что-то сказала?— наконец очнулся он.— Ждать? Ну да, конечно. Завтра-послезавтра я поинтересуюсь, Криста. Я все время буду их тормошить, не давать покоя.
— Кто тебя будет слушать, ты же новенький. Скажут, поработай хоть пять годков, тогда поговорим.
— Нет, нет, Криста. Пять годков... С ума можно сойти. Но ведь люди получают хорошие квартиры, живут.
Она водила помадой по губам.
— Получают, живут.
— А почему мы?
— Вот-вот, почему мы?
— Чем мы хуже?
— Чем мы хуже?
Кристина тихонько вторила, и это передразнивание, которое она иногда себе позволяла, всегда Марцелинаса вышибало из равновесия. Сдерживаясь, он засунул руки в карманы брюк, отвернулся к окну, сгорбился.
— А может, я виноват?— покосился через плечо.
— А может, я виновата?— посмотрела через плечо и Кристина, и этот ее вопрос, теперь уже нечаянно совпавший с вопросом Марцелинаса, высек искру.
— Невозможно! Невозможно с тобой жить!
— Зато с тобой очень легко.
— Раз ты такая умница, скажи, на кой черт держишь квартиру в Вангае? Не моргай глазками, как невинная овечка, не играй. Мать оставила, вот и воспользуйся, чтоб не висела камнем на шее. Подай в газету объявление, вдруг кто захочет поменяться. Или продай, кооперативную купим. И будем жить как все люди. И кончится эта нервотрепка.
Кристина не прерывала его. Стиснув зубы, выслушала Марцелинаса, подождала, пока он замолкнет. Подождала еще минуточку и тогда звонко щелкнула замком сумочки.
— Я тебе не раз рассказывала про квартиру в Вангае, но, видно, у тебя короткая память. Повторю. Там живет моя родная тетя. Тетя Гражвиле. И она будет там жить, пока жива.
Марцелинас нажал на дверную ручку.
— Вот так-то, Марцелинас. Этой квартирой можешь больше не попрекать. Хватит с меня разговоров моих сестричек. По сей день в ушах жужжат.
Марцелинас тихонько выскользнул в дверь, тихонько, даже как-то осторожненько затворил ее. Тихими, едва слышными были и его шаги, когда он спускался
по лестнице. Почему он в последние годы так затих, присмирел? Хоть иногда и хорохорится, как петух, захлопает крыльями да запоет, но песня обрывается неожиданно, голос сипнет. Старость? Перевалило за сорок и уже выдохся, опустил руки, покорно склонил голову, стал ко всему равнодушен? Даже газеты и те не читает — пробежит глазами спортивные новости, программу телевидения и бросит.
Кристина швырнула в рот две таблетки, налила воды из крана, сделала глоток. Не только в ее сумке были лекарства — за стеклом шкафчика выстроились бутылочки, тюбики, коробочки в целлофане — успокаивающие нервы, навевающие сон, снимающие головную боль, лечащие гастрит, печень, горошины витаминов и таблетки для Индре:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33