Кристина тоже молчала, вцепившись обеими руками в привязной ремень на груди.
Автомобиль они оставили на площадке у беседки
и направились к холму, заросшему орешником, берестяным, раскидистыми ольхами. Тропа привела их к широкой лестнице, поворачивающей направо. Теперь они ступали по дубовым плашкам, таким чистым, дышащим влагой, словно их омыл только что прошумевший дождь.
— Радушно нас встречают,— Кристина огляделась.
— Не удивился бы даже, если бы лестницу выстлали коврами.
— А разве может быть такое?
— Все может быть.
Они переглянулись и улыбнулись — как много лет назад над своими дурачествами — и с легкостью одолели последние ступени.
Лучи клонившегося к закату солнца били прямо в лицо. Кристина заслонила рукой глаза: перед ней вдруг открылся замок, окруженный кудрявыми дубами, словно часовыми. Стена из тесаных бревен, ставни из дубовых досок, двери с завитушками из черного металла, две островерхие башенки с узкими оконцами- витражами, зубчатая стена, обитая медной жестью,— все должно было говорить о примитиве начала четырнадцатого и изощренности девятнадцатого веков. Из дубовой конуры, гремя цепью, вылез волкодав и злобно залаял. Кристина схватила Паулюса за руку.
— Не бойся, на привязи.
Лай собаки доносился как из рупора.
— Куда мы попали, Паулюс?
Приоткрылась широкая дверь, вышел невысокий, но крепко сколоченный мужчина в черном костюме. Дверь за собой притворил, подпер плечами. Пес тут же замолк.
— Минуточку,— сказал Паулюс.
Пока он беседовал с этим здоровяком, Кристина, почувствовав в ногах усталость, присела у забора на тесаное дубовое бревно, которое держали в лапах два вырезанных из дерева медведя. Даже забор здесь был вроде частокола из дубовых бревен, забитых в землю. Все из дубовых бревен, срублено, сколочено на века.
Человек в черном исчез за дверью, на сей раз оставив ее приоткрытой, а Паулюс поманил Кристину. В просторном холле, один угол которого был загроможден вешалками из лосиных рогов, их встретила пышно- телая женщина в пепельном парике, подала руку и
окинула ленивым взглядом, словно все еще не знала: приглашать внутрь или нет. У двери, заложив руки за спину, стоял этот страж, жевал что-то бульдожьими челюстями.
— Жалко, сегодня такой день, готовимся к банкету,— говорила женщина медленно, будто продолжая решать труднейшую задачу.— Но вам, учитель, мне трудно отказать.
— Мы быстро.
— Разве что на полчаса, ну, на час, только не дольше.
— Чем-нибудь угостите?
— Из горячих ничего пока нет.
— Сойдут и холодные.
— Прошу вас,— женщина открыла дверь из мореного дуба, вошла и заговорила, как экскурсовод:—Главная зала украшена охотничьими трофеями, одновременно в ней помещается пятьдесят персон, не считая музыкантов.
Сдвинутые вместе массивные дубовые столы были уже сервированы, два молодца в зеленых рубашках расставляли на них огромные продолговатые блюда с фаршированными щуками, копчеными угрями, жареным мясом.
— Свадьба? — полюбопытствовал Паулюс и почувствовал себя неловко.
— Да нет, просто так... Мало ли в районе мероприятий,— неопределенно ответила женщина и гордо откинула голову, давая понять, что иногда она предпочитает умолчать.
Уселись они на крытой террасе, и перед глазами открылась спокойная, позолоченная солнцем вода Немана, зеленые, украшенные рыжеющими верхушками березок обрывы над рекой, густой сосняк на том берегу,
— Могла бы сидеть так и сидеть,— глубоко вдохнула легкий, напоенный уже почти осенними запахами воздух, блаженно откинулась на спинку стула Кристина и с благодарностью посмотрела на Паулюса.
— Ты бы увидела эти кручи солнечным октябрьским днем, когда деревья окрашены во все цвета радуги.
— Могу себе представить.
— Или в мае, когда зелень еще свежая, когда черемуха цветет.
— Здесь всегда божественно.
— Мне хотелось, чтобы ты хоть сейчас увидела это.
— Спасибо, Паулюс. Все-таки, как ты сюда проник?
— Знакомства.
— Ты умеешь использовать знакомства?
— Тебя удивляет? В наши времена?
— Но ты же...
Паулюс со смехом облокотился на дубовый барьер террасы.
— Эта женщина — бывшая моя ученица. На выпускном экзамене я из жалости поставил ей троечку. На редкость была куриная головка, а сейчас — владетельная княгиня вот в этом замке.
— Ничего себе «Затишье».
— Наши районные деятели — народ скромный,— в голосе Паулюса дрогнула насмешка.— Покипятились, правда, некоторые нахалы: дескать, курган осквернили, дубовую рощу вырубили. И прикусили язык. Мало ли по берегам Немана курганов и дубовых рощ? Да и какая польза от этих экскурсантов. А поедет ли нужный человек осматривать пустые дикие места? Лучше уж тихо мирно окультурим их, решили. Вот и мы здесь сидим. Уют, красота. А что под нами? Земля. Бессловесная земля. Она все терпит, все выносит. Вот почему мне хотелось, чтобы ты побывала здесь.
Молодцеватый парень с выправкой акробата поставил на столик бокалы с белым вином, тарелки с закусками, откупорил две бутылочки пепси-колы, кофе пообещал принести потом.
Паулюс поднял бокал. Звякнуло стекло, взгляды встретились, встревожились, убежали к искрящейся голубизне Немана. Они впервые вот так сидят. Вдвоем за столиком, с бокалами в руках. Но ведь когда они дружили, не было такой моды — ходить по ресторанам и кафе. Да и что они могли найти в этой вангайской корчме, в которой из кружек пили до упаду. Паулюс угощал Кристину конфетами, бывало, их пальцы соприкоснутся в кульке из плотной бумаги, нежно переплетутся и по всему телу внезапно заструится жар.
— За встречу, Паулюс.
— За встречу.
Паулюс отпил крохотный глоток и поставил бокал.
— Не могу, я за рулем.
Господи, как бы мне хотелось, чтоб он забылся, свалял дурака, подумала Кристина. Учитель. Образцовый учитель, все рассчитывающий математик.
Холодный венгерский рислинг притупил горечь, и Кристина вдруг призналась:
— Я надеялась тебя встретить.
— И для этого приехала в Вангай.
— Это ирония?
— Несколько лет тебя не было.
— По тете Гражвиле соскучилась.
— Она уже надежду потеряла.
— Вы разговариваете?
— Симпатичная старушенция.
Он знает, пронзила мысль. Паулюс все обо мне знает, вся моя жизнь ему известна. Вдруг спохватилась: неправда, ни тетя Гражвиле, ни он ни о чем не догадываются. Ни о чем. Ведь и я сама не знаю, что могла бы рассказать, какими словами излить душу. Но хочет ли этого Паулюс, согласится ли он выслушать, поверит ли? Можно ли вернуться в прошлое, в эти далекие дни, утопленные в трясине забвения?
Какое-то время они молча ели блюда, предназначавшиеся для банкетного стола,— по-видимому, хозяйка «Затишья» решила показать своему бывшему учителю, чем потчуют отборных гостей. В другой раз Кристйна смаковала бы каждый кусочек, но сейчас не чувствовала вкуса, равнодушно жевала, даже глотала с трудом. Снова подняли бокалы, смочили губы. Нет, нет, Кристина не может больше молчать...
— Помнишь, Паулюс, тот мартовский вечер, когда ты меня ждал на улице, у подъезда института?
— Помню ли я? — он только усмехнулся, но с такой болью, с такой болью.
— Когда ты ушел, мне стало просто невмоготу, я не знала, куда деваться.
— Ты торопилась забрать девочку из садика.
— Да, торопилась, но едва сделала несколько шагов, как бросилась назад, искала тебя в толпе. Поехала на вокзал, побежала к автовокзалу. Всюду тебя искала.
Во взгляде Паулюса Кристина уловила недоверие.
— Зря я тебе рассказываю.
Паулюс не поддержал разговор, словно предпочитал не вспоминать ту встречу. А может, вообще не
хотел возвращаться в прошлое? Кристина почувствовала себя неловко, приуныла, затуманившимся взором окинула кусты на крутом обрыве, уставилась на рябину, облепленную алыми гроздьями. Долго глядела так, не отрывая глаз, и эти сочные гроздья вызвали в памяти те далекие осени, когда Паулюс потчевал ее прихваченной заморозками рябиной, ел сам, они морщились от горчащей кислинки, а влажные губы их улыбались. «Хорошее рябиновое вино?» — спрашивал Паулюс. «Отменное рябиновое вино»,— отвечала Кристина. Ты помнишь, Паулюс? — поднимает глаза Кристина, но во рту оскомина от давней рябиновой кислинки, и не осмеливается заговорить. Лицо у Паулюса оцепеневшее, со страдальческими морщинками на лбу, с обострившимися скулами. Его прохладные, какие-то мглистые глаза, казалось, говорят — он на полпути между тем, что было, и тем, что есть; он боится перешагнуть грань, за которой начинаются неподвластные воле воспоминания.
— Я очень извиняюсь,— кельнер двумя пальцами придвинул Паулюсу счет.
На столе благоухал кофе.
— Нам пора?
— Так точно,— кельнер выпрямился как солдат, и банкнот исчез в его ладони.
— Хотела бы как-нибудь посидеть здесь спокойно,— Кристина сказала это даже чуть мечтательно.
— Это нетрудно,— ответил Паулюс.
— Увы, не для меня.
Молча допили кофе.
— Надо чаще вспоминать Вангай. Надолго приехала?
Кристина растерялась. Она просто не узнавала голоса Паулюса, его теплого открытого взгляда.
Когда они шли мимо столов, на которых теперь красовались хорошо подрумяненные, лоснящиеся жиром поросята с зелеными пучками петрушки в рыльцах, с Паулюсом, не спуская взгляда с Кристины, заговорила пышная хозяйка «Затишья»:
— Как провели время, учитель?
Паулюс задел стул. Высокий дубовый стул громыхнул, по всему залу пронесся гул.
— Не забывайте нас, учитель.
Плечистый здоровяк распахнул дверь, вежливо
пожелал счастливого пути. И бдительный пес не вскочил, не загремел цепью — радушно провожал их, глядя волчьими глазами, пока они удалялись по тропе, мощенной дубовыми чурками. Кристина обернулась, посмотрела на замок под сенью вековых дубов и криво усмехнулась:
— Какой дурак сказал, что мы не черпаем из прошлого.
Паулюс не обернулся, изредка останавливаясь, он спускался по лестнице. Кристина догнала его, кончиками пальцев коснулась его локтя, словно желая опереться, и почувствовала, как обмякла рука Паулюса.
Когда автомобиль уже медленно катил по дорожке через лес, Паулюс сказал:
— Ты мне так и не ответила — надолго к нам?
Кристина сжала губы, чтобы не сорвались слова,
о которых потом пожалеешь. Лучше помолчит, ведь истинная же правда — она не знает, что ждет ее завтра или послезавтра. Зачем она приехала в Вангай? Зачем?
— Не только «Затишье» — в округе много любопытного, стоит посмотреть. На отсутствие инициативы мы никогда не жаловались, всё стремились быть первыми. Даже тогда... в наше время.
Ах ты господи, как он сказал... какая сладость в этих словах.
— В наше время? — переспросила Кристина, вслушиваясь в звучание этих слов. Ждала, не повторит ли Паулюс их еще раз.
— Помнишь тогдашних руководителей Вангая? Особенно того, которого все величали Головой?
— Помню смутно.
— О, это был боевой мужик. Будем рубить сплеча — любил приговаривать. Ну и махал направо и налево. И все ради лучезарных идеалов. Пройдет год- другой, все изменится неузнаваемо! — кричал с трибуны. И впрямь, через год-другой мы не узнали город — не только новые дома, но и новые названия улиц. Не узнали каменную синагогу. Не узнали площадь Свободы — ее не только перекрестили, поставили на ней цементный постамент, водрузили на него медведя да покрасили в белый цвет. «Знаешь, где белые медведи живут?» — спрашивал Голова при случае. А когда упразднили Вангайский район, заметался Голова, стал ездить к вышестоящим, жалобы строчил, и ничего. Лет десять
колхозом поруководил, правда, но и там с кулаками... В Шанхае особняк отгрохал, рядышком — теплица. Цветы теперь выращивает, возит на базар. Смирный дяденька, детям и внукам помогает материально.
— Почему ты рассказываешь мне эту историю?
— Это история бывших.
— Бывших?
— Иногда на лавочке в скверике можно увидеть трех или четырех стариков. Это экс-головы. О чем они толкуют, не знаю, но каждый наверняка начинает так: «Когда я был...»
— И товарищ Думсене с ними сидит?
— Не замечал. Но она бы украсила эту теплую компанию.
— Ты безжалостен, Паулюс.
— Конечно, приходит время, и все мы становимся бывшими. Только не на одну лавочку садимся.
— А вдруг рядом с тобой присядет твой бывший ученик?
— Когда-то я прикинул, что преподавал чуть ли не трем тысячам ребятишек. Из них вышло пять докторов наук, тринадцать кандидатов, два художника, семь журналистов. А сколько инженеров, рабочих, педагогов! А вот этой весной получил письмо: «Учитель, я вспомнил вас. Мне дали семь лет. Стыдно вам писать...» Съездил к нему, потолковали. Раз уж вспомнил меня...
Дорожка бежала через пустое вспаханное поле, приближалась лента асфальта, обсаженная вековыми тополями. Паулюс притормозил, а на перекрестке вдруг выросла оранжевая машина ГАИ с мигалкой, и на проселок одна за другой стали сворачивать «Волги». Кристина глядела на несущуюся мимо кавалькаду, видела веселые, раскрасневшиеся от речей лица, пышные женские прически, казалось, еще поблескивающие капельками лака.
В последней «Волге» — в шестой или седьмой — Кристина заметила Виргинию. Она сидела сзади, у окна, придерживала откинутой рукой волосы и смеялась. Кристине показалось, что она даже ее смех расслышала. Наверху блаженства, что не забыли, отобрали, удостоили. Наверняка толкнет застольную речь, предложит тост за нашу женщину, которая... которой... которую...
По очереди на все падежи просклоняет и захмелеет от аплодисментов.
— Бьюсь об заклад — никто из них сейчас не думает, что когда-нибудь станет бывшим и усядется на лавочке в скверике,— сказал Паулюс, въехав на широкую автостраду.
— Разве обязательно думать об этом уже сейчас?
— Кто живет только этим днем, конечно, не задумывается о будущем. Говорить-то о нем говорит, может, каждый день этим словом жонглирует, но и пальцем не шевельнет, чтобы сбросить свою скорлупу, вызволить свою душонку и хоть разик увидеть ее голенькой.
— Не каждый человек способен пойти на очную ставку со своей душой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33