.. Наука теперь такие каверзные вопросы изучает, тетя Гражвиле, что начни я тебе объяснять...
Тетя Гражвиле махнула рукой:
— Не надо, детонька, не начинай.
Однако Кристина, словно желая покрасоваться перед тетей Гражвиле своими познаниями, добавила:
— Скоро возьмут капельку крови, исследуют и скажут, что тебя ждет, какими болезнями будешь хворать и даже когда умрешь.
Тетя Гражвиле посмотрела грустно и спросила:
— А разве так будет лучше? Разве человеку от этого станет легче? Ох, не хотелось бы мне, не хотелось... Но кто все-таки скажет, за что иногда человека так страшно карают? Почему жизнь для него становится лютой мачехой? Горе ты мое... А если не можешь ответить попросту, то и не отвечай. Мы много чего не знаем, не понимаем.
Кристина заставила себя перекусить и выскользнула в дверь. Заглянула во дворик Миколаса Тауринскаса, там двое незнакомых мужчин доставали из прицепа трактора тяжелые мешки. Она спустилась к озеру. Перед глазами все еще маячила Думсене — и та, из прошлого, говорившая прекрасные звонкие речи, и сегодняшняя... «Тень... исковерканная, поломанная». Почему так? Почему? Ах, сколь наивен вопрос тети Гражвиле. И все-таки... Кристина застыла, словно напоролась на что-то ногой. На мостках, высоко подоткнув подолы пестрых платьев, стирали две женщины. Другие с лодок полоскали белые простыни, сорочки. Звякали ведра, плескала вода, по лугу вереницей носились дети. Кристина, казалось, никого не видела, не узнавала. Свернула на тропинку, ведущую влево, по которой ходила утром, и чуть не побежала. Возле валунов, торчащих на краю озера, разулась, огляделась и вошла в воду. -Который же из эти^ валунов — их? Где ее и Паулюса камень? Ах вот этот, с вогнутым, словно седло, хребтом, со скошенным боком, обращенным к просторам озера. Но где же буквы? Где каменная клят
ва — К. и П.? Криста протянула руку (как когда-то) и кончиками пальцев (как когда-то) коснулась валуна. Но бок камня был гладким, отшлифованным, вылизанным волнами.
Как девочка-подросток уселась на валуне, подогнула ноги, обхватила руками колени. Ах ты, господи, какая ты, Криста, небось все еще веришь в старую сказку? «Принц усадил Золушку на коня и ускакал...» А ты, товарищ Думсене, веришь? Злая усмешка скользнула по губам, губы дрогнули — скажешь, не Думсене зажгла в тебе желание продолжать учебу? Скажешь, не по ее наущению ты заупрямилась — не я буду, если не стану такой, как... И ты оставила Ван- гай, оставила Паулюса... Может, побоялась стать Золушкой? Ах ты, господи, какая ты...
Мелкие спокойные волны катили к берегу, плескались о валун.
А может, это и не тот валун? Может, тот валун давно вытащили на берег и взорвали? Сколько лет прошло, не упомнишь...
Кристина упиралась, отнекивалась — как-нибудь в другой раз,— однако Чеслова не отпускала ее руки, тащила в густой полумрак коридора.
— Разве не соседки, не старые знакомые? В детстве все вместе да вместе, потом же опять...
Они столкнулись лицом к лицу у входной двери. Кристина возвращалась с озера — задумавшись, глядя себе под ноги,— а Чеслова свернула с улицы, добежала до двора и, увидев ее, хлопнула в ладоши: будто заранее условились! Ее крепкие пальцы сжимали локоть как клещами.
— Посидим, потреплемся.
Кристина, которую чуть ли не силой толкнули в дверь, прежде всего увидела согбенную спину мужчины. У окна, верхом на стуле, положив подбородок на спинку, сидел мужчина, держал перед собой в вытянутых руках фотографию женщины и так пристально глядел на нее, что не сразу расслышал шаги. Когда расслышал, плечи вздрогнули и руки поспешно опустились.
— Присаживайся, Криста,— Чеся ладонью смахнула со стула крошки и ткнула пальцем в мужчину.— Бронюс! Оглох, что ли, Бронисловас?
Бронюс Гедонис все еще медлил, плотная фотобумага шелестела в его руке.
— Гостья у нас.
Бронюс повернул голову, покосился через плечо и повернулся вместе со скрипучим стулом и фотографией. Близорукие покрасневшие глаза замигали, затрепетали редкие ресницы, взлетели выцветшие брови. Спохватившись, надел очки с толстыми стеклами, ухмыльнулся до ушей и стал оправдываться:
— Занят по горло, погружен без остатка... Будем знакомы,— вскочил, протянул вялую руку с порыжевшими от проявителя пальцами.— Чеслова мне о вас много рассказывала.
— Фотографией интересуетесь? — сказала Кристина — должна же была что-то сказать — и торопливо выдернула пальцы из его узкой потной ладони.
— Интересуюсь? Не то слово. Живу. Как уже говорил, погружен без остатка.
— Знаю.
— Может, читали в прессе? — оживился Бронюс, взял со стола пухлую папку с фотографиями.— Участвовал в зональной выставке, и один обозреватель обо мне с похвалой написал. Перспективен! Или видели фотоэтюд? Этой весной в «Женщине» напечатали, полумиллионным тиражом!
— Увы, нет. Тетя Гражвиле мне рассказывала.
Бронюс разочарованно швырнул папку обратно на
стол, однако снова потянулся за ней.
— Хоть и времени в обрез... а то мне как раз надо...
Чеся подбоченилась.
— Куда побежал?
— Куда? Не так просто ответить определенно, Чеслова. Есть у меня один замысел. Надо немедленно его реализовать.
— Не дури, Бронисловас.
— Я дурю, значит? — Бронюс потер ладони о рыжие вельветовые штаны.— Если б я дурил, то сегодня не обедал бы... Уважаемая соседка...— вспомнил про Кристину, взвесил папку в вытянутой руке.— Вот мой капитал за каких-нибудь пять лет. Лучшие работы. Многим знатокам показывал, хвалят. А с чего все началось? Долго искал свою тему, признаюсь, мучился. И вот...
Вы, соседка, как выросшая над озером, полагаю, поймете мою идею и своей подруге Чеслове скажете: есть смысл...
Глаза Бронюса заблестели. Он, казалось, слезно умолял: выслушайте, поймите, поверьте и моей жене Чеслове растолкуйте...
— Представьте себе, катаюсь как-то на лодке. Время года как сейчас, скоро осень, солнце низко, небо на западе в облаках. Я все гляжу, гляжу в ту сторону. Фотоаппарат в руке, весла брошены на волю волн, а я все гляжу на берег, на солнце, какое-то мглистое, на лошадь, пасущуюся на берегу, на идущего по тропинке человека, на их вытянувшиеся тени... Так вот, сижу я так, гляжу, и вдруг меня озарило! Закат! Вы понимаете — закат! Закат и человек. Старый человек, молодой, маленький ребенок... Закат и природа, деревья, животный мир. Вы обращали внимание на закатное небо перед грозой, перед стужей?.. О, сколько здесь всевозможных нюансов!..
— И вы снимаете закаты?
— Да! Моя сокровенная мечта — цикл «Закатов». Это должна быть гигантская работа, ей стоит посвятить всю жизнь. Еще хочу вас спросить: вы уловили философский заряд этого замысла? А лирический драматизм? Хрупкость? Внутреннее напряжение? Уважаемая соседка! — Бронюс, казалось, не сам встал со стула, его подняли какие-то невидимые крылья, и он едва касается ногами пола.— Приходите как-нибудь, я покажу вам, что мною уже сделано, увидите. А сейчас я действительно вынужден вас покинуть, ибо, если не... Я чувствую: получится что-то ценное...— Вдруг он, при- щурясь, уставился на Кристину так внимательно, что той даже стало не по себе: — Где же я видел ваше лицо? Точно видел... на фоне заката... Жаль, я тороплюсь...
Чеся тоже встала. Ее щеки побагровели, губы искривились в злобной гримасе.
— Бронисловас! Это не ты говорил, что сегодня вечером будешь сидеть дома?
— Да разве я знал...
— Чего ты не знал?
— Ничего не знал. Ведь я же не знал...
— Бронисловас!— еще раз рявкнула Чеся, но Бронюс пугливо юркнул в соседнюю комнату и тут же
выскочил из нее с сумкой и грязным шлемом мотоциклиста. Остановился, провел свободной рукой по коротко остриженной голове, одернул полы легкого пиджачка.
— Что поделаешь, такой уж я уродился...— и пожал плечами.
Чеся бросилась к двери; но шаги Бронюся уже удалялись по коридору. Не погналась за ним. Вернулась, криво усмехнулась и уселась напротив.
Кристина в растерянности не знала, что делать: посидеть еще минутку или сразу уйти?
Вечернее солнце соскользнуло с окна и спряталось за соседним домом, в комнате сгустился полумрак. Ветерок взметнул пеструю занавеску, повеяло прохладой полей. Тишину нарушил яростный треск мотоцикла. Бронюс уехал. Родниковая улица исподволь затихала.
— Вот так, Криста, и живем,— вздохнула Чеслова, надула жирно подкрашенные губы.
— Такая у него работа,— Кристина попробовала заступиться за Бронюса.— Наверняка ему самому не сладко.
— А кому сладко? — пронзила острым взглядом Чеся.— Скажешь, мне сахар?
— Все-таки замысел Бронюса стоит...
— Ха, уже заговорил зубы!
— Мне хотелось бы верить, Чеся.
— И я когда-то верила. Но когда столько лет одна болтовня — он же сам сказал, пятый год,— начинаешь черт что думать.
— Нельзя хотеть, чтоб все раз-два...
— Что ни заработает, в эту свою фотографию всаживает. Аппараты нужны, химикалии нужны, рамки нужны, бумага нужна. Только эту песенку и слышу. А мне-то что с этого? Корми, обстирывай, да еще неизвестно...— Чеся горько усмехнулась, глянула в окно.— Что мне известно? Да ничего мне не известно.
Встала, прошлась по комнате, положила сплетенные руки на затылок и уныло затянула привычную песенку:
— Эх, доля моя, долюшка...
Рассмеялась, встряхнула головой,
— Пригласить-то пригласила, а угостить нечем. Только со мной такое может быть.
— Не переживай, Чеся.
— Стыдно, да ты уж прости. Черт эту бутылку взял.
— Не надо ничего. Правда, не надо,— бодро ответила Кристина и, чтоб поднять ее настроение, добавила: — Я сегодня уже успела выпить рюмку коньяка.
И Чеслова повеселела, хлопнула в ладоши.
— С кем? — И тут же спохватилась:—Нет-нет, какое мне дело, просто так сорвалось...
— Одна. Совсем одна.
— Знаешь, а мы с бабами без подливки не обедаем. У других скотина или детьми нагружены, бегут в обед домой, как с цепи сорвались, а мы втроем... Такова жизнь, Криста. Жизнь меня никогда не баловала, но я говорила и буду говорить: радуйся тому, что есть. А чем плохо? Еще несколько лет назад каждый день в райцентр моталась, а теперь у нас в Вангае швейный цех. Удобно стало. Хочешь, покажу?— Лукаво усмехнулась, выдвинула ящик стола, порылась среди лоскутков материи, катушек с нитками и достала лист плотной бумаги.— Вручили. Грамота. С моей фамилией. Не за красивые глаза дают. Сидишь как приклеенная к стулу, сдуреть можно. А в обед потихонечку капельку примешь, и механизм опять смазан. Послушай, Криста, может, я сбегаю?.. Ты посиди, подожди.
— Нет, Чеся,— Кристина покачала головой.
— Я мигом, ты только...
— Нет-нет. Я же на минутку забежала.
Кристина отодвинулась от стола, казалось,
вот-вот вскочит и бросится к двери; но что ее удерживало? Почему она медлила, на что надеялась? Вспомнила детство, полумрак коридора, дворик, тропинку, по которой ходили к озеру. Хотя мать иногда запрещала водиться с Чесей, прямо говорила: «Эта девка моего ребенка всему научит», однако Кристу увлекали проказы и речи старшей подруги. А что теперь?
Чеся подняла голову, прислушалась к чему-то, обвела взглядом комнату.
— Так и есть. Точно. Со всей своей аппаратурой и бутылку уволок. В сумку засунул. А я-то дуреха... Ах ты!
Лежавшие на столе руки нервно взметнулись, до хруста в костяшках сжались пальцы.
Воцарилась неуютная тишина. Только тикал будильник с одной ножкой, лежащий на боку на старой облупленной тумбочке, в углах все смелее собирался вечерний мрак, заливая железную койку у стены с неубранной постелью и бросая тень на три огромные фотографии, пришпиленные в простенке между окнами. Это были этюды из цикла «Закатов», от них веяло спокойствием. Озеро, покрытое легкой рябью, умиротворенное лицо девушки, тоска угасающего дня. Кристина хотела подойти и вглядеться получше, но сдержалась и даже отвернулась: не надо, чтобы Чеслова заметила, что ее интересуют работы Бронюса. Пускай остынет. Еще раз украдкой покосилась на девушку с длинными распущенными волосами на всех трех фотографиях, почему-то сравнила ее с Чесей, такой одутловатой, угрюмой, и подумала: что он нашел в ней? Неужели он, так чутко воспринимающий красоту природы, так слеп по отношению к человеку, с которым живет?
Чеслова поймала взгляд Кристины, и чутье подсказало ей, о чем та подумала.
— Износилась?
— Да что ты, Чеся...— ужаснулась Кристина.
— Знаю, что уже не молода, и себя не обманываю. Но мне еще жить хочется, Криста. Хочется любить. И любимой быть хочется.
— Этого мы все хотим.
— Все, конечно. Когда мы с Бронисловасом расписались, сколько разговоров пошло, сколько бабы помоев на наши головы вылили!.. Мне-то что, видать, такая я уродилась, что всю жизнь босиком по горящим угольям хожу, и ничего, а он, мой-то, скоро пошатнулся, не выдержал, стал людей чураться, бросил работу в Ван- гае, теперь в райцентр ездит. Славный он, от всей души тебе говорю, и мне иногда так его жалко, так жалко бывает, хоть реви. Если б еще Лев под ногами не путался... Но ведь это мой сын, что я могу...— Поглядела печальными глазами.— Ах, как бы пригодилась сейчас бутылочка. Может, найдешь дома, Криста? Выручай.
На душе у Кристины отлегло. Хотя разум сопротивлялся, подмигнула Чеслове и убежала. Тетя Гражвиле выпучила глаза: «Детонька...» — и не нашла что сказать. «Надо, тетя, во как надо». Тетя Гражвиле
достала початую бутылку вина и опять закатила глаза: «Однако, детонька...» Криста чмокнула тетю в щеку, и назад. Зачем она спешила? Чего ждала от Чеси, на что надеялась?
На столе уже поблескивал стограммовый стаканчик. Под потолком горела лампочка, и в ее свете все в комнате показалось до того унылым, что Кристина так и застыла с бутылкой в руке. Зачем она сюда пришла? Но это длилось несколько мгновений. Уселась на прежнее место, принужденно улыбнулась. Улыбнулась и Чеслова, зачмокала пересохшими губами.
— Молодец, Криста. Налей. Себе налей и мне.
Кристина нацедила несколько капель, выпила, а
Чеслове налила полный стаканчик, подвинула к ней через стол.
— У каждой из нас свои беды. Хватает их.
Чеслова опрокинула стаканчик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33