— Да, для этого нужна смелость, невероятная смелость.— Он помолчал.— Я тебе рассказывал об Ангеле. Он умел заглянуть в себя, его ждало необычайное будущее.
Кристина вдруг вспомнила давнишний рассказ Марцелинаса о том, что когда он был ребенком, все считали, что у него необычайные способности, и пророчили ему великое будущее. Отчетливо увидела его — замотанного, совсем сникшего.
— Ты хотел, чтобы Ангел побыстрей получил аттестат зрелости, поскорей окончил университет. А что он может слишком рано разочароваться в жизни, не подумал?
Паулюс понял намек Кристины, его глаза безжалостно блеснули:
— Ты имеешь в виду, что диплом сам по себе не даст положения, не принесет богатства?
Дребезжащая легковушка, казалось, вот-вот разлетится на части. Кристина кончиками пальцев легонько коснулась руки Паулюса, сжимавшей руль.
— Не лети.
— Виноват, Криста,— он нажал на тормоза.— Виноват.
Автомобиль прильнул к кювету, остановился. Руки Паулюса бессильно лежали на коленях, только глаза все еще глядели вперед.
— В чем ты себя обвиняешь, Паулюс? — повернувшись к нему, прошептала Кристина.
— Минутами мне кажется, что это я подтолкнул Ан-
тела... Я ведь первый стал ему твердить о совершенстве. Не только о научных знаниях, о систематическом их накоплении. Я говорил ему о духовном совершенстве, о самонаблюдении и самопожертвовании. Говорил, как надо побеждать себя, как физические силы нацелить на раскрепощение духа. На его хрупкие плечи взвалил бремя, какое и взрослому не под силу.
Паулюс по-прежнему смотрел на дорогу, словно был один, говорил так, словно Кристина сидела где-то очень далеко и вряд ли могла его слышать.
— Я считал, что много ему даю. Я все требовал, требовал, забывая предупредить, постеречь... Иногда мы отваживаемся сооружать высокое прекрасное здание, забыв про фундамент.
Кристина как-то вдруг обессилела. Вспомнилась Индре, ее сдерживаемое колючее горе, всплыло ясно лицо Данаса, в ушах затрепетали флейты, зарокотали барабаны, но тут же все пропало, замолкло, она глядела на руки Паулюса, какие-то нежные, в сетке голубых прожилок, очень хотела взять их, погладить, но не посмела. Не знала и что сказать, какие слова найти, чтоб не ранить. Молчала в оцепенении, и тревога Паулюса, казалось, стекала в нее, в ее открытое, все принимающее сердце. Неужели он не чувствует этих таинственных токов, неужели ему ничуть не полегчало?
Навстречу летели машины, над далекой полоской горизонта светило мглистое солнце. В автомобиле стало душно, Паулюс опустил стекло, завел двигатель.
Пятнадцать минут спустя они въехали в Вангай.
— Паулюс, я все-таки хочу тебя спросить.
— Спрашивай.
— У тебя есть фотография Ангела?
— Не одна.
— Мог бы мне показать?
Усталые глаза Паулюса ответили: «Только не сегодня», руки повернули руль, направляя автомобиль на улицу Танкистов, ведущую к Шанхаю.
Женщина и впрямь сидела на лавочке. Только не в сквере под липами — рядом с затихшей улицей, в чистом поле, ровно на полпути между Старым городом и Шанхаем. В сгущающихся сумерках Кристина шла медленно, словно изнемогая от усталости, и даже не оглянулась на нее. Увидеть-то она ее увидела, но так смутно, туманно, что мысли не оборвались, не рассеялись, перед глазами все еще стояло открытое, мыслящее лицо паренька с фотографии, которую подал ей Паулюс. Кристина долго смотрела на это изображение, юный пристальный взгляд вонзился в нее, даже сердце заныло.
— В его глазах вопрос. Не один — тысяча вопросов. И какое-то удивление.
— Может, поэтому большинство учителей считали Ангела нахалом, пересмешником, готовым при всех их унизить, посадить в калошу.
— У него были друзья среди ровесников?
— Можно сказать, что нет. Они обожали издеваться над ним, демонстрировали силу, превосходство. Как- то у озера я увидел, что они тащат Ангела в лодку. Дескать, погребут на середину, выбросят, и ему придется плыть. Ангел всегда панически боялся воды. И в тот раз упирался, почернев лицом.
Кристина положила фотографию на заваленный книгами стол. В одной руке Паулюс держал бутылку коньяка, в другой — рюмку.
-— Не выпьешь9
— Спасибо, нет.
— Я выпью. Теперь уже могу выпить.
Осушил рюмку до последней капли.
— Ты напрасно себя обвиняешь, Паулюс, ей-богу.
Паулюс стоя снова наполнил рюмку. Он не предложил Кристине сесть, да и сам не сел. По правде говоря, в комнате, которая напоминала книжный склад, был только один стул — у стола, а на двух других у стены высились кипы старых газет и журналов, на полу выстроились посылочные ящики, заполненные пожелтевшими карточками.
Паулюс поставил бутылку с рюмкой на объемистый том математической энциклопедии.
— Я требовал, чтоб он начал плавать, сам его учил. Конечно, кое-как он научился, кажется, совсем неплохо плавал. Но я чувствовал — страх не покидает его, сковывает каждое движение. И вот сегодня мать Ангела показала мне листок — недавно обнаружила в книге, которую он читал перед самой смертью. Он написал на нем: «Грош цена человеку, который не преодолел страха и не смог смело сказать: я победил!» Ангел буквально повторил мои слова.
Кристина снова вспомнила Индре и Данелюса. Разве они не стремились освободиться от страха, разве не пробовали оторваться от земли и подняться; преодолеть... Себя преодолеть, свое ничтожество, сбросить с ног тянущие на дно железные оковы...
— Скажешь, я не виноват? Я!
Его голос взрывной волной ударился о Кристину, о полки, набитые книгами, заметался в зеленом стеклянном абажуре настольной лампы.
Кристина попятилась, словно это на нее накричали. Никогда она не видела Паулюса в подобном состоянии, не знала за ним такого. Сейчас он страшил ее, но и притягивал. Однако у Кристины хватило такта понять, что она здесь незваная гостья: сама навязалась, напросилась.
— Я ухожу, Паулюс.
Произнесла эти слова осторожно и затаив дыхание ждала, не скажет ли он — побудь. А может, даже — останься... Конечно, она в любом случае уйдет, обязательно уйдет. Однако Паулюс молчал, ни малейшего намека, ни жеста. Его рука снова потянулась к коньяку.
— Будь здоров...
Она открыла дверь. Все еще медлила переступать порог? Нет, в эту минуту от мертвящей усталости у нее отнялись ноги, и ей показалось — она споткнется, тут же, на пороге споткнется, стоит только выпустить дверную ручку.
— Завтра, Кристина...— услышала она приглушенный голос Паулюса, неясный, долетевший как бы издалека.— Завтра... завтра... завтра...
Куда она теперь идет? Сумеречная улица пустынна, вокруг ни души, только старуха там, на обочине. Одна, усталая. Как и она, Кристина. Но ведь это товарищ Думсене?! Бросила взгляд через плечо. Да, сидит на лавочке. Бывшая... Вернется, она сейчас же вернется и заговорит с ней... спросит...
Все-таки не хватило смелости. Старуха сидела, уткнувшись подбородком в грудь, слегка покачиваясь в стороны, опираясь руками на согнувшуюся палочку.
И Кристина повернула назад.
— Поздний час, а вы так сидите.
Думсене склонила голову к плечу, выставила заострившийся нос, как-то чудно покосилась одним глазом.
— Сижу,— проскрипела, сухо кашлянула.
— Может, чем-нибудь помочь?
Женщина вся перекосилась.
— Скажу вам правду, приятный для меня сюрприз.
Кристина растерялась.
— В чем?
— Что ты подошла, что спросила.
— А может, правда?..
— Нет, покамест еще свои косточки сама ношу. Благодарю покорно.
Думсене снова навалилась грудью на палочку, словно давая понять — можешь уходить. И Кристина на самом деле сделала несколько шагов, решив оставить ее в покое, однако обернулась и сказала:
— Я вас помню.
Старуха не ответила, только искривленные артритом пальцы зашевелились на палке.
— Вы товарищ Думсене.
Та еще круче сгорбилась.
— Хм, может, товарища Думсене ты и помнишь.
— Но это же вы...— опешила Кристина.
Старуха снова склонила голову набок; жутковато
блеснули лихорадочно блестящие глаза.
— Тебе кажется, что я похожа на товарища Думсене? Чем же я похожа?
Но ведь мне не снится... мне и впрямь не снится это, подумала Кристина.
— Чем же я похожа? — уже со злостью проскрипела старуха.— Может, осанкой похожа? Лицом, руками? Или голосом похожа?
— Товарищ Думсене...
— Нет товарища Думсене. Давно нету.
Старуха заерзала, казалось, она вот-вот встанет и уйдет. Еще раз оглядела Кристину с головы до ног лихорадочно блестящими глазами.
— А ты кто будешь?— спросила уже мягче.
— Не здешняя, но росла в Вангае.
— Школу здесь кончала?
— В пятьдесят четвертом, когда вы... когда товарищ Думсене работала...
— Да, она тогда работала в Вангае. Если не торопишься, присядь, отдохни.
Кристина пристроилась боком, чтобы лучше видеть ее, и ей невольно почудилось, что она толкует с какой- то горемычной, замученной хворями старушенцией об их общей знакомой.
— Я тогда не раз слышала выступления товарища Думсене.
— Она любила встречаться с молодежью, ты права.
— И по сей день помню, как товарищ Думсене нам, выпускницам, рассказывала сказку о Золушке.
Женщина чуточку откинулась, пытаясь выпрямить скрюченную спину, но напрасно. Бессильно взмахнула высохшей костлявой рукой.
— О Золушке?
— Сказку о Золушке. Красивая сказка, товарищ Думсене красиво рассказала ее. Да что с того?
— Ты спрашиваешь — что с того?
— Я спрашиваю. Мне хотелось бы спросить товарища Думсене, верит ли она еще сказке о Золушке?
— Нет больше товарища Думсене,— напомнила женщина, почему-то опять разозлившись.
— А если бы она была, что бы ответила? Она все еще верит в то, что нам тогда так щедро обещала?
В вечерних сумерках женщина напоминала черную тень, уменьшающуюся, сходящую на нет.
— Все еще верит? — Кристина ждала ответа.
Пробежал ветерок. Черная тень в конце лавочки
зашевелилась.
— Да, я верю, ответила бы. Я верю в свои слова, в свои обещания, ответила бы она.
— И добавила бы, что Золушка таки стала королевой?
— Я уверена.
Кристина рассмеялась. Смех был безжалостным, жутковатым, каким-то судорожным.
Мимо промчался автомобиль, свет фар пробежал по ним, сидящим у дороги, таким чужим, далеким, и мрак еще больше сгустился.
— Не думаю, чтобы товарищ Думсене и сейчас так ответила,— негромко сказала Кристина.— Она была честная женщина, откровенная. Мы ей верили.
— Жизнь вас разочаровала? Не нашли обещанных сокровищ? Ударились лбом о стену? Все еще приходится мыть грязную посуду? Нет мраморного бассейна с шампанским? Верно? Стало быть, вы, девочки, не поняли товарища Думсене.
Не поняли? Не поняли товарища Думсене? Не поняли сказочку, которую она рассказывала? Может быть, все может быть... Но как понять человека, который и много лет спустя готов повторять ту же самую сказочку?
— Почему вы скрываетесь? Почему вы не признаетесь, что вы товарищ Думсене?
— Я не раз уже повторила — ее больше нет.
— Умерла? Да?
— Нет. Покамест нет.
— Ах ты господи! Так где же она?
— Неужто жизнь человека — только коротенький отрезок времени? Как магнитофонная лента — кончилась, щелк, и тишина. А может, время человека беспредельно? Его продолжение — в детях и в детях детей. Это продолжение — память, работа, все, с чем соприкасаешься...
В чем же мое продолжение? — вздрогнула Кристина. В бумагах, отчетах, в столбиках цифр сводок? А может, в памяти Индре? Индре хочет все забыть. Но в силах ли она? Можно ли уничтожить прошлое, приходящее из сказок и убегающее в грядущий, далекий-далекий день. И не исчезающее, как ничто не исчезает на этом свете.
— Что ты знаешь о товарище Думсене? На нее нагрузили, она везла и даже радовалась иногда, что может за полночь свалиться в постель, обессилев, как фанатичная монашенка, целый день истязавшая плетью свою плоть. Но у нее было сердце. Как ей жить? Как жить дальше? Мужчины избегали Думсене, держались на расстоянии, только на расстоянии. Товарищ Думсене решила: уедет из Вангая туда, где ее никто не знает, и начнет новую жизнь, встретит близкого человека. Уехала в далекий район, но работа и там завладела ею. Другой быть она не умела. И все с высоко поднятой головой, недоступная и всеми уважаемая... Вскоре дали о себе знать военные годы. Вражеское кольцо апрельской ночью, когда она скрывалась в болотной тине, за кочкой, а фашисты с собаками рыскали по берегу. Или ночные походы в слякоть, засады... И вот начались странствия по санаториям, хождения по больницам.
Потом пенсия, одиночество. Тоска по местам ее молодости, по этой округе, где все леса исхожены, где когда-то работала, где погиб муж...
Кристину бросило в озноб. С полей долетел едкий осенний запах сжигаемой картофельной ботвы, где-то далеко уныло шлепали колеса телеги по вязкой пашне, фыркнула лошадь. В ложбине, за мостом через реку, светились городские огни, и небо там как будто было выше и светлее.
Старуха, скрипя суставами, поднялась с лавочки, потопталась на месте, постучала палочкой по тропе. Согнувшаяся в три погибели, какая-то скукоженная. Призрак. Чучело. Не она, нет, не она произносила эти речи, полные надежды и веры, нет, не она сидела в президиумах и гордая, прямая как трость проходила по улицам так уверенно и так легко, что женщины провожали ее завистливыми взглядами. Не она... нет, не она, качает головой Кристина.
— И все-таки королева стала Золушкой. Таков конец сказки.
Старуха чуть было не споткнулась, словно ее подтолкнули, и из темноты ответила:
— Нет, нет, Золушка стала королевой!
Тихий, но отчетливый голос — словно просвистел ветер, пронизывающий, холодный, леденящий, и Кристина скрестила руки на груди, ссутулилась.
— Королева она... королева...— под ногами удаляющейся старухи скрипел щебень обочины.
Кристина бежала по самой середине пустой улицы, все так же прижимая руки к груди, будто боялась, как бы не выпало колотящееся сердце. Бежала с горки, дробными шажками рассекая вечернюю тишину. На мосту, запыхавшись, остановилась, раскрытым ртом ловила воздух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33