Кристина снова бросила взгляд на фотографии на почерневшей стене. В глазах длинноволосой девушки таился упрек.
— Когда ты утром сказала, что живешь одна, не поверила. Не знаю почему. Сейчас верю.
— Почему сейчас веришь?
— Тоже не знаю. Просто вижу.
— Неужто видно?
— От женского глаза ничто не укроется.
— Твоя правда,— согласилась Кристина и снова налила Чеслове.— Еще в школе нам твердили, что каждый кузнец своего счастья, но если в одиночку будешь лупить по наковальне, добра не жди.
Чеслова держала в поднятой руке стаканчик с красным вином, вращала его, глядя на свет, долго так смотрела, пока, наконец, не заговорила:
— Учителя Моркунаса иногда на улице встречаю.
Сказала равнодушно, как бы между прочим, однако
через граненое стекло краешком глаза покосилась на Кристину. Лицо Кристины оставалось спокойным. Через минуту Чеслова снова покосилась на нее.
— Здороваемся, а иногда и болтаем.
Не этого ли разговора ждала Кристина? Не это ли надеялась услышать... Ах ты, господи, Криста...
— Ведь давно знакомы-то, школьные годы вспоминаем.— Внезапно спросила напрямик:— Ты в городе его не встречала?
Кристина, казалось, только теперь пробудилась от
странного оцепенения, непринужденно откинулась на спинку стула.
— Сегодня первый раз на улицу вышла... О, даже не помню, когда его последний раз видела.
Чеслова выпила вино и рассмеялась:
— И на сей раз придется поверить.
— Кому?
— Тебе, Криста. А ведь я думала: ты в кафе с Моркунасом сидела.
Кристина глядела округлившимися глазами, не зная, что делать: рассердиться на Чесю за такую бесцеремонность или все обратить в шутку.
— Дура я, вечно суюсь, куда не надо,— тут же извинилась Чеслова; от вина ее щеки раскраснелись, просто запылали.— В нашем Вангае, как в деревне, никаких тайн нету. Правда, когда ты с Моркунасом дружила, меня здесь не было, но я все знаю.
— Сам учитель рассказал? — с трудом произнесла Кристина.
— Он? Да разве он расскажет!
Чеслова вылила остаток вина в стаканчик.
— В те годы, когда ты училась, Паулюс постоянно сюда приезжал и бродил по берегу озера. Твоя мать не рассказывала ?
...Паулюс как-то написал: «Каждую среду (в среду у меня нет уроков) приезжаю в Вангай, забегаю на почту. Какое счастье — твое письмо! Иду к озеру и только там начинаю читать. Потом хоть несколько раз прохожу по тропе вдоль озера, и мне все кажется, что я с тобой. Стою у нашего камня. Только мы с тобой о нем знаем». И в других письмах намекал: «Мне кажется, что тропа, по которой мы с тобой любили гулять, только от моих ног не зарастает травой...» Письма приходили каждую неделю, а то и чаще. Во время каникул Кристина возвращалась в Вангай. Они гуляли по берегу, катались на старой лодке и разговаривали, разговаривали без конца. «Паулюс, мне скоро уезжать»,— как-то сказала она. Из рук Паулюса выскользнуло весло. «Лето еще только начинается».— «В лагерь попросилась, пионервожатой. Хочу поднакопить денег на осень». И следующим летом Кристина работала с пионерами, а зимой давала уроки, потому что нужны были новые туфельки, платье... ах, все было нужно. Она мечтала хоть чуточку принарядиться, чтобы Паулюс не спускал с нее глаз, чтобы пошел за ней на край света...
— Если по правде, то Паулюс мне тоже нравился. Уже в шестом классе гимназии он был не таким, как другие. Каким? Не знаю, как сказать. Может, слишком серьезным, даже неповоротливым. Все, бывало, ходят на голове, а он глядит со стороны и как бы спрашивает: чего это вы тут?..
— Не помню,— призналась Кристина.— Я ведь позже с ним познакомилась.
— О! — нараспев произнесла Чеслова, откинула голову и рассмеялась. Ее пухлое тело тряслось, лицо еще больше побагровело, и Кристине стало не по себе, этот сиплый горловой смех оскорблял ее.— О! Если б я тогда не повернула другой дорожкой, то еще неизвестно, как все... неизвестно.
— Когда ты вернулась в Вангай, Паулюс был свободен,— тем же отплатила Кристина.
Чеслова застыла, тупо уставилась на Кристину.
— Свободен... Да был ли он когда-нибудь свободен?
Кристина была уже на третьем курсе, когда однажды, вернувшись с лекций, на столике вахтерши в общежитии нашла сложенный вчетверо листок со своей фамилией, выведенной прописными буквами. Сердце екнуло: он, Паулюс! «В восемнадцать часов буду ждать у главпочтамта»... Часиков у Кристины не было, она бросилась туда-сюда — который час? Что, пятнадцать седьмого? Выскочила на улицу со всеми конспектами и взятыми в библиотеке книгами, бежала, задыхаясь.
Замедлила шаг, только когда увидела Паулюса. Прислонившись спиной к серой каменной стене, он читал какой-то журнал. Остановилась перед ним, а Паулюс все не поднимал глаз. И только когда окликнула его, словно проснулся, выпрямился, опустил журнал.
«Уже третья неделя, как от тебя нет письма». Был ли это упрек, Кристина не поняла. Она все еще тяжело дышала и блаженно улыбалась.
«Как хорошо, Паулюс, что ты... Я так удивилась...»— «Третья неделя, как я ничего о тебе не знаю. Что я мог подумать, говори?»— «Но, Паулюс, я ведь уже здесь. Нашла твою записку, и бегом».— «Третья неделя — ни весточки. Ты ведь обещала, Криста, обещала...»— «Начало года, преподаватели нажимают, работой нагружают. Сегодня вечером я бы ус точно...» Они медленно ступали по пожелтевшим листьям каштанов. Был сумрачный вечер, моросило, блестела улица, мощенная тесаными камнями. «Ты, наверное, голодна, Криста?» — когда шли мимо столовой, сказал Паулюс. «Совсем недавно обедала»,— ответила Кристина, хотя с раннего утра у нее маковой росинки во рту не было. «А все-таки...» Он взял ее руку, кивнул головой на открытую дверь. Кристина пошатнулась, сглотнула слюну. «Нет, нет, я совершенно сыта...» Снова шли по длинному проспекту, настырно накрапывал дождик. Паулюс говорил о своей школе, об уроках, о Вангае, в котором был сегодня утром и прошелся по тропе над озером. «Она мне показалась такой печальной, эта тропа. Может, оттого, что осень, озеро холодное. Или что напомнила о тебе».
Кристина больше молчала, к ней никак не возвращалась первая радость встречи. Внезапно Паулюс остановился, сжал кончики пальцев Кристины, коснулся ими своего влажного от дождя лица, губ. Поцеловал их, глядя на диво глубокими, подернутыми дымкой глазами. «Криста,— дрогнул его голос, и Кристина почувствовала всю любовь Паулюса, глубоко скрываемую и оберегаемую, высказать которую словами он никогда не умел.— Криста, если я уйду... если уеду надолго, на целых три года, ты будешь ждать меня?»— «Куда ты?.. Почему ты так?..» — «Скорее всего, еще этой осенью меня заберут в армию». Кристина испугалась, прильнула к Паулюсу, задрожала, наверное, вечерняя прохлада была причиной. «Ты будешь ждать меня, Криста, все эти годы?» — «Неужели я дала тебе повод для сомнений, Паулюс?» — «Ты будешь ждать, Криста? Я хочу услышать».— «Буду ждать, Паулюс». Паулюс наклонился, чтобы поцеловать ее в губы, но Кристина ласково оттолкнула его: «Люди кругом». Они снова шли в обнимку, прижавшись плечами. Под моросящим дождем. Счастливые. Недалеко от вокзала нырнули в подворотню (не Кристина ли потянула Паулюса за рукав?), целовались, шептали бессвязные слова. На перроне Паулюс сказал: «Я тебе напишу, Криста, что да как, но если получу повестку, на Октябрьские приезжай. Обязательно приезжай».— «Я приеду, Паулюс»,— пообещала. Твердо-твердо пообещала.
— Молчишь, Криста, ничего не говоришь,— вздохнула Чеслова, хотя сама тоже давно не раскрывала рта.— Конечно, говори не говори, а жернова жизни мелют да мелют. И не спрашивают: нравится тебе это или не нравится. Все время между жерновами. Или это мне одной так кажется?
Пожалуй, твоя правда, Чеслова, подумала Кристина. Но кто эти жернова вращает? Всемогущее время? Нет, не только оно. И наши собственные руки. Огромные камни ворочаем поднатужившись, и они скрежещут, грохочут.
— Наверное, уже слышала, что не одна баба подсыпалась к Паулюсу, пробовала прибрать к рукам. Лет шесть назад такая Марочка вокруг него увивалась. Тоже учительница, но какая фамилия, не знаю, да вряд ли кто и знал, дети ее Марочкой прозвали. Девушка незамужняя, гораздо моложе Паулюса, с виду симпатичная, очень уж ласковая, бойкая, просто таяла, как за него хотела. И мужики и бабы — все их сватали. Моркунас вроде бы ничего, все шуточками отделывается. А потом слышим — точка. Отверг, забраковал Марочку. А я как раз тогда ей платье шила. Платье у меня в шкафу висит, а Марочка все не идет за ним да не идет. Наконец-то открыла дверь, вся аж черная, как драная кошка. Никак ты про тряпочку свою забыла, учительница? — спрашиваю. Забыть-то, говорит, не забыла, да не мило, говорит, ничего теперь не мило. А летом как уехала, так и не вернулась. Осенью встречаю я Моркунаса и спрашиваю... Мне-то что, почему бы не спросить, ведь не проходим мимо, не поздоровавшись. Почему же ты так, Паулюс, спрашиваю в шутку, почему такой разборчивый? Не подумала, что ему это не понравится, по лицу увидела — лучше бы и не спрашивала. «Был бы я свободен»,— так он мне чудно ответил. Поглядел в сторону какими-то стеклянными глазами и сказал: «Был бы я свободен...» Повторил те же самые слова, что давно уже мне говорил.
Ей говорил, Чеслове? Почему она вздумала так шутить? Чеслова и впрямь рассмеялась. Как-то мрачно хохотнула.
Кто-то словно окликнул Кристину, и она встала. Не могла больше оставаться, сидеть и слушать Чеслову и сама говорить не могла.
— Уходишь? — Чеслова испуганным взглядом об
вела большую комнату, на удивление пустую, неприветливую, с тремя фотографиями «Закатов» на стене.
— Поздний час.
— Бронюс не возвращается,— она посмотрела на лежащий на боку будильник, снова бросила взгляд на фотографии, будто увидела их впервые.
За окнами чернел вечер, где-то на улице монотонно гудел двигатель машины.
— Куда он мог деться? Ведь без прав, вдруг милиция забрала...
На лбу и вокруг глаз у Чесловы проступили глубокие морщины, одутловатое лицо приобрело жесткое выражение, грузные руки одернули куцее платье. Кристина опять, как час назад, подумала: что Бронюс в ней нашел? Где были его глаза?
— Видишь эту девку? — спросила Чеслова, ткнув пальцем в фотографии.— Кто она такая? Я Бронюса не раз спрашивала. Просто так, мол, случайно встретил, попросил позировать.
— Наверное, так оно и было.
— Думаешь?
— Конечно. Спокойной ночи, Чеся.
— Спокойной ночи, Кристина. А поболтать так и не успели. О детях — ни слова.
— В другой раз.
Пропустив Кристину в коридор, Чеслова схватила с тумбочки связку ключей и захлопнула дверь.
— Пойду-ка прошвырнусь.
— Да куда ты, Чеся?
— Не знаю. По улице поброжу.
— Да ведь, Чеся...
— Люблю я иногда по вечерам...
И нырнула в темноту.
Кристина всем телом почувствовала неимоверную усталость. Подкашивались в коленях ноги. Побыстрее
бы добраться до постели.
Спи, тетя Гражвиле, спи, не зная забот, а мне вот неизвестно, когда удастся задремать. Мягкая теплая постель только раздражает, когда ищешь покоя и забытья. Даже глаза не закрываются. В сотый раз себя спрашиваю: вот вернись я тогда на Октябрьские в
Вангай, выбросила бы мне гадальщица карту получше? И не могу ответить. Не нахожу концов оборвавшейся (а может, мною оборванной?) нити, чтобы связать их. А разве можно их связать?..
В середине октября (ровно через неделю после приезда Паулюса) сказали: женский октет во вторник выезжает на праздники в Минск. Вместе с ансамблем. Для ответного концерта. Каждый день репетиции. «Так, так, девица, разве что сам директор освободит. Но с какой стати он должен тебя освобождать?» Я молчала. Не знала, что сказать, как объяснить. Вскоре пришло письмо. Паулюс сообщал, что ранним утром девятого октября он должен явиться в военкомат «с вещами». «Приезжай на проводы. Кровь из носу. Как обещала». Мог и не напоминать. Ни о чем я не забыла, просто горела желанием ехать, как пташка в клетке металась и билась о стены, искала малейшую щелку, через которую могла бы упорхнуть. Наконец твердо решила: шестого ноября, предупредив старосту группы, пропускаю занятия и пулей лечу в Вангай, а следующим вечером возвращаюсь. Написала о своем плане Паулюсу. Он ответил: «Проводы переносим на день раньше. Это пустяк, не переживай. Буду ждать тебя под вечер, отвезу к себе домой, познакомлю с родителями, братьями, сестричками. Сама увидишь, какая славная у нас семейка — полная изба народу. Будут и родственники, и соседи, и учителя. Милая Криста, моя главная мечта и просьба к тебе: пусть этот вечер станет вечером нашей помолвки».
А ведь я не была несмышленой девчушкой — начала двадцать вторую свою осень и уже твердо знала, что легкомысленные забавы —- не мой удел. Все еще подражала походке и манерам товарища Думсене (о том, что подражаю, тогда, конечно, и не подозревала), иногда мне казалось, что я должна прожить значительную жизнь, может, даже совершить подвиг, который бы прославил меня, имя мое напоминало бы всем девушкам— вот как надо жить!.. Ах ты, господи, сколько в этом было тумана — конечно же многокрасочного, соблазнительного, книжного. Поэтому слова Паулюса о помолвке, ждавшей меня в этот заранее определенный вечер, привели меня в растерянность. Не стану отрицать, мы с ним не раз говорили о будущем, не раз сооружали сказочные замки, которые Паулюс иногда, словно
забывшись, разрушал неосторожным словом. Но эти разговоры тоже окутывала оранжевая дымка тумана. А теперь мне придется войти в просторную деревенскую избу, полную незнакомых людей, и глаза их вонзятся в меня. «Она, она, она...» — зашепчут их губы. Стало тревожно, даже страшно, и я призналась в очередном письме: «Если бы ты знал, Паулюс, как трепещет мое сердце. Не понимаю себя, просто не узнаю. Словно я уже не я. Ах, Паулюс, если б ты мог взять меня за руку и вести, вести без конца. Мы бы шли всю эту ночь вдвоем, только вдвоем. Разве это не была бы наша помолвка?» Письмо я кончила: «Да будет так, как ты хочешь. До скорого свидания. Навеки твоя Криста».
Навеки твоя...
Оставалось два дня до праздников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33