Такой меня застала Индре.
— Что с тобой, мама?— испуганно смотрела она с порога.
Мешочек с ползунками, белым костюмчиком, вязаными шапочками соскользнул с моих колен, упал на пол. Я подняла его.
— Что с тобой?
Я взглянула на дочку, потом мрачно осмотрела комнату — нет, мне не стало жалко уничтоженных вещей, и стыда перед Индре я не почувствовала. Снова посмотрела ей прямо в лицо и не испытала ни сочувствия, ни жалости, ни злости — только какое-то неуемное смятение.
— Твой отец женился,— сказала я, раздельно произнося каждое слово.
Я знала, что Марцелинас когда-нибудь позвонит. Если не мне, то Индре. Подниму трубку и услышу его голос. Днем и ночью прикидывала, что скажу ему. Что он мне ответит и что я ему. Я вела с ним бесконечный мысленный диалог, от этого начинала болеть голова. Не помогали даже таблетки, которые глотала теперь без всякой меры. Все старалась подыскать слова — спокойные, точные и тяжелые, как свинец. Я должна сказать всю правду, хоть и понимала, что это ничего не изменит, но все-таки пускай услышит, думала, пускай почувствует. Наконец-то...
— Это я, Криста,— робко проговорил он, замолк и, как Индре, когда она провинится, покорно ждал, чтобы я начала ругаться.
Куда подевались слова, которые я подбирала и выстраивала из них фразы?
Швырнула трубку и, может, только через полчаса подумала: почему я не выложила ему всей правды?
Как-то, вернувшись с работы, увидела, что на Индре новые джинсы.
— Откуда взяла?
Она стояла, опустив голову, кончики пальцев засунуты в карманы джинсов. МОКТАЫА — плясали желтыми змейками буквы на медной нашлепке.
— Отец дал?
Индре виновато улыбнулась.
Я прошла мимо, не сказав больше ни слова, непослушными руками сняла одежду, принялась выгружать из сумки, которую с трудом дотащила, бутылки с молоком, хлеб, сметану. В дверях кухни торчала Индре, следила за мной, за моими нервными движениями.
— Если хочешь, мама, я их не буду носить.
Рассыпались крошки творожного сыра. Я нагнулась,
чтобы собрать их, голова кружилась, я ухватилась за открытую дверцу шкафчика. Выпрямилась, окинула взглядом дочь.
— Почему, носи. Джинсы тебе в самый раз.
В тот же миг лицо Индре расплылось от счастья. Она была еще ребенком, хоть и переросла меня.
Когда мы сели ужинать, я спросила:
— Заходил?
Индре кивнула, с опаской поглядела на меня.
— Хорошо, что проведал,— заставила я себя сказать.— Он же твой отец.
Вдруг словно кто-то развязал Индре язык: рассказывала, что нового в школе, как ей везло сегодня, вчера, как понравился спектакль, который видела еще месяц назад. Я не могла вспомнить, когда она так беззаботно щебетала. Даже помыла посуду. Мыла, поглядывала на меня и все трещала как заведенная. Ах ты господи, как хорошо, что я не одна, подумала я, обняла девочку, поцеловала. Мы растерянно переглянулись, потом рассмеялись.
— Ты будь такой всегда, мама.
— Какой? Ну какой?
— Такой...
Снова смеялись.
За эти полгода после женитьбы Марцелинаса я впервые так радостно смеялась, однако едва легла в постель, как на меня опять навалились грустные мысли.
)
Я все спрашивала себя, тысячу раз спрашивала: как жить дальше? Неужто все надежды на лучшую жизнь, на счастье рассеялись как дым? Неужто и впрямь остались одни вздохи? Конечно, я пыталась как-то утешить себя, успокоить. Ведь я еще не старуха и не уродина, есть у меня и смелость, и хватка... Сколько женщин разводится (и впрямь, мало ли знакомых), и не одна не пропала, находят себе друга, снова выходят замуж (Габия с третьим мужем живет). Однако при мысли, что я снова могла бы выйти замуж, меня просто передергивало. Нет, нет, твердила я, никогда больше не свяжу руки, дочке себя отдам, внукам. Еще несколько лет и я, как знать, может, стану бабушкой. И все? И ничего больше? Мужская рука не обнимет, не привлечет, губы не прошепчут на ухо: «Криста, ты такая... огонь так не обжигает...» Ах, почему мне вспомнились слова Марцелинаса... Прочь! Надо все забыть, забыть... выбросить из головы, ведь все, что было,— фальшь в исполнении Марцелинаса. Сыгранная любовь и верность, сыгранные обещания.
— Ты его все еще любишь? — спросила Марта По- дерене, когда мы сидели в углу маленькой кофейни.
Я оторопела.
— Нет.
— Любила, Криста.
— Нет, нет!
— Если бы ты его не любила...
— Перестань, Марта.
Я не преувеличиваю, Марта была хорошей подругой, понимала меня, сочувствовала всем своим добрым сердцем.
— Выкинь прошлое из головы. Все выкинь, золотце.
— Хорошо советовать.
— Это необходимо. Ведь по-другому не будет.— Марта выпустила дым, прищурила глаз.— Вот что я скажу, знаю точно. У Марцелинаса сын.
Я выдержала устремленный на меня взгляд Марты, даже сумела желчно усмехнуться.
— Этого надо было ждать.
— Два месяца назад родился. Хоть тебе и неинтересно, но подсчитай, Криста... Ведь поженились они совсем недавно. Видать, бойкая была девица, сразу на мужика короткую узду надела. Ты их ни разу не встретила?
— Кого? — Я словно проснулась, отпила кофейной гущи.— Не хочу. Не хочу ни видеть, ни слышать.
Когда мы вышли на улицу, Марта Подерене поинтересовалась, как я собираюсь провести отпуск. Я ответила, что еще ничего не решила. Подерене-то уже переговорила с председателем месткома Руткаускасом, тот обещал ей путевку на юг. Хороший мужик, бывший однокашник. Но она может и насчет Кристины... И впрямь, завтра, долго не откладывая, замолвит словечко.
— Нет, лучше давай вместе зайдем. К красивым женщинам Руткаускас неравнодушен.
В конце мая мы с Мартой, приткнувшись к иллюминатору самолета, смотрели, как удаляются зеленые холмы Вильнюса, сизой мглой окутываются поблескивающие в раннем утреннем солнце крыши домов и острые башни костелов. Я летела, надеясь там, далеко, у Черного моря, найти забытье, спокойствие, хотя бы передохнуть.
— Как после долгой болезни учись снова ходить, делать первый шаг,— добра, только добра желала мне Марта Подерене.
Вдвоем получили комнатушку, вдвоем ходили в столовую и к морю, вдвоем купались, валялись на солнце, карабкались по горам, а по вечерам бродили по набережной, усевшись на белую скамью под платанами, долго глядели на мерцающие воды, на какое-то тяжелое черное небо. В основном трепались о всякой чепухе, и эта трепотня вскоре нам самим надоела, особенно Марте. Не секрет — она любила общество, не избегала знакомств и сама отлично умела завязывать их. К нам присоединились две женщины, каждая со своей, откровенно рассказанной историей, пристроились мужчины, и мы проводили вечера уже всей компанией, а однажды отправились в ресторан, и Марта сказала: «Не будь дурой, Кристина. Развлечемся...» За мной ухаживал некто Виктор, мужчина уже в годах, инженер из Риги.
— Завидую тебе, Кристина,— сказала Марта, объявившись где-то за полночь.
— Чего ты мне завидуешь?
— Еще спрашиваешь. Этот... твой партнер.
— Какая чушь.
— Я на полном серьезе. Красивый, интеллигентный, с виду несчастный. Разведен?
— Не знаю.
— Мой-то — хвастун. С женой не в ладах. Сумасшедший какой-то, в первый же вечер многого захотел.
— Они все такие.
— И твой? Как это его... а, Виктор.
— Проводил. Я уже давно дома.
— И все? Золотце!
— Давай спать, Марта.
Однако Марта легко заснуть не могла. Рассмеялась уже на койке, подняла голову.
— Слыхала, Криста, говорят, курортных мужиков можно разделить на три группы. Первая группа — мужики-волки, которые сразу же кидаются на женщин; вторая группа — львы, которые медленно подкрадываются, озираются и наконец хватают; и третья группа — ослы, которые приезжают со своими женами.
Марта радостно хохотала.
— А ты почему не смеешься, золотце?
— Давай спать.
С Виктором мы ходили в кино или на концерт, изредка сидели где-нибудь в кафе, говорили о работе, Вильнюсе и Риге, о Банионисе и Артмане, даже общих знакомых нашли. Как-то, сильно выпив, он схватил меня в темной аллее за плечи и спросил:
— Кристина, почему я с тобой такой робкий, не мужественный?
— Ты хотел сказать — не курортный?
— Может, и так. Почему?
— Потому что ты меня уважаешь. И себя уважаешь, Виктор.
Поздней ночью Марта возвращалась тихонько, шурша как мышка, и учиняла мне экзамен. Не удовлетворенная ответами, снова и снова принималась объяснять, что мне необходимо забыться, что новые, острые эмоции помогут все выбросить из головы. В душе я соглашалась, поддакивала, долго не засыпала, в полудреме даже чудилось, что меня касаются мужские руки. Завтра... Ах, завтра, завтра... Назавтра я снова вспоминала оставленную у тети Гражвиле Индре, вспоминала Марцелинаса и его измену, а вечером, когда Виктор попробовал обнять меня и поцеловать, руками уперлась ему в грудь. Виктор глядел странно прищуренными глазами,
стиснув зубы, в ярости, казалось, возьмет и отругает последними словами: «Да пошла ты... Чего я с тобой вожусь...» Однако он только усмехнулся горько и взял меня под руку: «Давай провожу...»
Я была «занята», другие мужчины не приставали, даже Марта перестала допрашивать, по-видимому, решила, что я набралась-таки ума, а ждать, что я исповедаюсь перед ней, нечего.
Когда самолет, накренившись над морем, сделал полукруг, Марта спросила:
— Не жалеешь, что вытащила тебя на курорт?
— Да что ты, Марта,— ответила я с беспечностью, правда, несколько наигранной, но Марта не заметила фальши.
Она помолчала и сказала:
— Если в Вильнюсе пойдут какие-нибудь разговоры, ты стой за меня стеной. Хорошо, золотце?
— Будь спокойна, Марта.
— Никогда не можешь быть уверен, что не объявится какой-нибудь мерзавец, который, улучив момент, непременно тебя ужалит. Вот так-то. Тебе-то хорошо, Кристина.
— Конечно, мне-то что,— ответила я, однако Марта и на сей раз не услышала горечи в моем голосе — она была слишком занята собственными заботами.
Жарким и длинным было это лето. Я наскребла еще немного денег, вручила Индре (по лицу видела — переживала, что так мало) и отправила ее в Палангу. Уехала она со старшей подругой у которой там была тетя, так что за койку, дескать, не придется платить. Осталась одна в опустевшей квартире и опустевшем Вильнюсе. В институте работы было немного, все начальство в отпуске, и мы беззаботно проводили часы и дни, иногда уже в обеденный перерыв забирались в переполненный троллейбус и мчались на пляж.
В тот день, когда позвонила Индре и сказала, что остается у моря еще на всю неделю («На что жить будешь?» — «Подруга одолжит, она копеек не считает»,— ужалила), прошел хороший дождь, и вечером город благоухал зеленью лип, цветами газонов. Я раскрыла «Новости экрана», просмотрела рекламу. «Казимир» — зацепился взгляд. О, ведь это старая веселая комедия с прелестным Фернанделем. Помню как в тумане, но почему не посмотреть еще раз? Купила билет. До
начала сеанса сорок минут. Взяла мороженое, уселась в скверике. Я люблю иногда вот так посидеть в одиночестве, глядя на плывущих по широкому тротуару людей, на эту серую, шумную толчею. Часы на башне кафедрального собора пробили шесть раз, и последний их удар долго гудел у меня в ушах, во всем теле.
Под высокими колесами детской коляски заскрипел влажный гравий дорожки, зашелестели размеренные шаги. Я подняла глаза и увидела Марцелинаса. Толкал он голубую коляску обеими руками, наклонившись, уставившись на младенца. Рядом шагала высокая, стройная женщина в голубом просвечивающем платье. Черные распущенные волосы падали на плечи, обнаженные загорелые руки отливали медью. Бронзовое лицо со строгими, но правильными чертами.
— Остановись,— сказала она грудным голосом и нагнулась к плетеной коляске.
Марцелинас глубоко перевел дух, посмотрел на высокие верхушки лип, а потом медленно опустил голову и терпеливо ждал, пока женщина из прозрачной баночки не вынула стерильную пустышку и не подала младенцу. Я просто дрожала — только бы Марцелинас не обернулся, только бы наши взгляды не встретились. Не за себя боялась, за него. Сама не знаю почему.
— Поехали,— снова услышала я этот грудной голос.
Толкал Марцелинас коляску с трудом, даже поднатужившись, словно в ней был не его ребенок, а наши с ним вместе прожитые годы. Женщина вцепилась в его локоть, что-то шепнула на ухо, рассмеялась. Ах ты господи, я наверняка выглядела дура дурой с этими раскисшими вафлями, и слава богу, что Марцелинас не обернулся. Выбросила мороженое в мусорную урну. Ведь должна была однажды их увидеть, вот и увидела. Носовым платком тщательно вытерла руки. Мне даже хотелось их встретить, я ждала этого дня. Вытерла пятно на платье, придется горячей водой промыть. Но куда они ушли, в какую сторону свернули? Выскочила из скверика на тротуар, огляделась. Текла, бурлила людская река. Чье-то плечо задело меня, я пошатнулась и поплелась, еле волоча ноги. Если буду вот так идти... если буду идти и идти, может, не буду чувствовать себя одинокой. Я не хочу быть одна...
Подойдя к главпочтамту, не колеблясь взбежала по лестнице и попросила, чтобы соединили с Ригой. Очень
ли удивится Виктор, когда скажу, что приезжаю ночным поездом?
В понедельник утром на работе я громко говорила, хохотала, даже рассказала два анекдота, привезенные из Риги. Марта Подерене не спускала с меня глаз, похвалила ажурный мельхиоровый браслет, который мне подарил Виктор, однако я и словом не обмолвилась о поездке.
— Ты опять начинаешь жить, Криста.
— Начинаю? — лукаво усмехнулась я: пускай думает, что ей угодно.
— Мне так кажется, золотце. Я уверена, что не ошибаюсь.
А может, Марта все-таки ошиблась? С Виктором мы изредка встречались. Этих встреч, по правде говоря, я и ждала и боялась. Больше всего боялась себя, боялась мыслей, которые наседали, когда я снова оставалась одна. Неужели только чужой муж мог разбудить во мне женщину? Неужели только с чужим я могла испытать страсть, блаженство безумия, когда тело исчезает и уплывает в небытие? Где ты раньше был, Марцелинас? Где была я? Знаю, что мщу тебе, но почему это чувство подслащивает мои коротенькие мгновения счастья?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33