Но даже будь у него такие благодетели, Кристина уверена,— он оттолкнул бы их щедрую руку: «Спасибо, я уж как-нибудь сам...» Он был гордым, несчастным упрямцем, и Кристина нередко жалела его как не по годам вытянувшегося подростка, который всем мешает, спотыкается на ровном месте. «Будь Марцелинас оборотистее, не такая была бы у вас квартира»,— сказала как-то Марта Подерене. Сказала без задней мысли, и Кристина не обиделась. Она блаженствовала в теплой гостиной Марты, расслабилась, положив руки на бархатные подлокотники кресла: сидеть бы так и сидеть, забыв свой дом, все на свете забыв... «Да не умеет он...» — вроде бы пожаловалась. «А кто умеет?» — «Твой-то в министерстве работает, пара пустяков».— «И там никто ничего не сунет, если будешь бездействовать. Везде потасовка».
Ах, будь Марцелинас оборотистее — Кристина ловила себя на том, что уже сама так думает.
В тот день вышла она после работы на мартовский морозец. На улице еще было светло, хотя небо заложили тучи, по-видимому, перед оттепелью. В витринах магазинов горел свет, широкий тротуар был запружен людьми. Насидевшись за день в духоте (семь женщин в одном кабинете), одурев от заполнения сводок и всяких форм, Кристина шагала медленно, дышала глубоко и думала о предстоящих делах. Возьмет из садика Индре, через весь город дотащится до вязальщицы, потом заскочит в хозтовары, затем поищет для девочки весенние туфельки, забежит в аптеку, в гастроном... И всюду давка, всюду длиннющие очереди; сумки в обеих руках будут все тяжелее, и Индре начнет хныкать от усталости...
Услышала приближающиеся шаги, с ней кто-то поравнялся. Она остановилась, взглянула. Это был Паулюс.
— Я тебя увидел, Криста...
— Как ты тут очутился, Паулюс?
— Учусь, на заочном. Уже третий год.
— Математика?
-— Хочу закончить... Я тебя позавчера на улице неожиданно заметил.
— И не заговорил?
— Шел за тобой и боялся... Прости, что я так... Потом ты вошла в этот дом, и я понял, что ты здесь работаешь, в этом институте.
— Из тебя бы получился неплохой шпик, Паулюс,— проронила Кристина, и от этих слов ей самой стало не по себе.
Паулюс схватил затрепанный конец выбившегося шарфа и неуклюже стал засовывать его под лацкан осеннего пальтеца.
— Может, зайдем куда-нибудь, Криста. Мне бы очень хотелось хоть двумя словами с тобой перекинуться...
Криста поняла, что Паулюсу стоило немалых усилий заговорить с ней, воскресить то, что давно уже сплыло... Сплыло?...— екнуло сердце.
— Я в садик спешу, меня Индре ждет.
Лицо Паулюса напряглось.
— В другой раз, Паулюс.
— Сегодня вечером я уезжаю. Я все откладывал... Завтра уроки.
Ах, как хотелось Кристине поднять голову, приосаниться, посмотреть ему прямо в глаза, чтобы Паулюс без слов понял: она счастлива... Счастлива! Увы, она была не в силах это сделать, не могла. Чувствовала, как приливает к лицу краска.
— Проводи до троллейбуса... Нет, вот тут кино, может, в фойе не будет народу.
И впрямь, просторное и прохладное фойе пустовало. Они остановились у окна. О чем говорить? Кристина начала первой:
— Жизнь сильнее нас.
— Жизнь?
— Ты, конечно, другой, но я... Зачем ты ждал меня? Зачем теперь подошел?
Паулюс шевельнул плечами, словно сбрасывая с них каменную глыбу.
— Хочу тебе сказать, Криста. Если что-нибудь... Если что-нибудь случится в твоей жизни... Нет, нет, я тебе этого не желаю, не думай так...
Он поднял к груди руки, но руки тут же бессильно упали.
— Если что-нибудь, всегда знай, что есть я... Я, Криста, всегда...
И тут Кристина горько рассмеялась. Приглушенным, каким-то сиплым смехом.
— Ах, Паулюс, Паулюс... Будто не знаешь, что такое женские клятвы.
Паулюс покачнулся, лицо его исказила гримаса, он вышел на улицу.
Вечером Кристина уложила Индре, открыла книгу, прочитала страницу, но не запомнила ни одного слова.
Марцелинас рассказывал о своей новой работе.
— Другой коллектив, начальство — толковые люди. Конечно, говорят, квартиру выделим не сразу, придется подождать, но надежда есть, ручаемся. Вот бы получили три комнаты... Криста, ты слышишь, я не забыл твоей мечты. Я серьезно — как хорошо было бы иметь парочку. А?
Кристина отложила в сторону книгу, села на подлокотник кресла, в котором отдыхал Марцелинас. Растопыренными пальцами приглаживала его буйную шевелюру, глядела, прищурившись, в ей одной видимую даль, потом отогнала ненужные мысли и жаркими руками обняла Марцелинаса, прижала грудью так крепко, что даже задрожала.
— Люблю...
Спала ли она? Нет. Скорей всего, нет.
Набросив на плечи курточку, тихонько отперла дверь, ведущую в коридор. Ранняя утренняя пора, город пронизан мрачным спокойствием рассеивающейся тьмы и сыроватой прохладой, волнами приплывающей от озера. Асфальт мостовой и тротуары блестят, по-видимому, на рассвете прошумел дождь. Но почему Кристина не расслышала? Она же ничего не слышала. Даже если бы гроза прогремела, и то, пожалуй...
Запахнула курточку, подняла воротник, прибавила шагу. Шла не оглядываясь, зажав сумочку под мышкой, скрестив зябнущие руки под грудью. А может, стояла, откинув голову, наклонясь вперед, а мимо нее плыли пожелтевшие садики с росистыми яблоками, лиловыми сливами, заросшими сорной травой огородиками, поникшие головы георгинов у заборов, деревянные и каменные дома с задвинутыми занавесками, скрывающие последние минуты утреннего сна, расслабление отекших суставов и зевоту, сладость скоропалительной любви. Кристиной ведь не так уж редко овладевает нелепое чувство: кажется, застыла она в оцепенении, словно вытолкнули ее из вагона, а поезд-то катит мимо, летит... Все летит мимо, мимо, все мимо нее...
Лишь отойдя довольно далеко от площади Свободы, этого недремлющего ока городишка Вангай, Кристина подумала: пусто ли было на площади? Никого там не было или слышен был говор? Не вспомнила. Будто с завязанными глазами прошла. Стало как-то не по себе, а в висках возникла такая острая боль, что Кристина с опаской огляделась: в своем ли она городе, не блуждает ли по чистому полю? Куда она идет? И зачем идет?
Совсем уже близко протянулась высокая насыпь новой автострады с откосами, исполосованными укреплениями из хвороста и дождевыми рытвинами. На площадке пыхтел автобус, из-за запыленных стекол сонно глядели пассажиры. Перед низким зданием с плоской крышей толпились бабы с пухлыми сумками в руках. Когда Кристина подошла к станции, автобус, сердито стрельнув выхлопными газами, удалился. Заржавевшее расписание гласило: В ВИЛЬНЮС — 7 ЧАС. Значит, этот как раз ушел. Следующий в Вильнюс—9 час. 30 мин., 11 час. Ну, конечно, в половине десятого, лучше всего в половине десятого. Примерно в час дня будет в Вильнюсе, сядет в троллейбус и спустя двадцать минут отопрет свою дверь. Ее ждет пустая квартира («Это гроб, гроб! Нас здесь похоронят!» — вопил когда-то Марцелинас). Но наверняка квартира тотчас наполнится веселым трезвоном телефона, и Криста услышит удивленный голос Марты Подерене: «Ты? Криста? Золотце! Думала, навеки пропала. Криста, ведь завтра же... Надеюсь, ты не забыла?..» А потом позвонила бы Габия: «Набираю, набираю, а тебя нету, какой-то кошмар. Криста, как хочешь, но завтра...» И Риманте, и Альбинуте... Все они ищут Кристину, перезваниваются и гадают: где же Криста?.. Как же мы без Кристы?.. Столько лет всегда вместе, а тут... В половине десятого, в половине десятого... Конечно, пора уезжать отсюда, пора в Вильнюс... Но по ком ты стосковалась там, Криста? Кто тебя ждет с распростертыми объятиями? Подруги? Ах, подруги, милые подруги — посудачить (Была у косметички, и знаешь, что она мне посоветовала? Маску из дрожжей с теплым молоком...), повздыхать (До пенсии далеко, а молодости не воротишь...), поворошить пепел чужого очага (Такая была любовь, взявшись за руки ходили, и нате...). Кто еще тебя там ждет? Кто?
В половине десятого... в одиннадцать...
Кому я здесь нужна...
Шагнула в сторону.
— Гляжу издалека и все прикидываю, та или не та,— заговорила с ней женщина, подтягивая на шее углы цветастого платка. Крепенькая, глаза живые, блестят весело. Моцкувене! В начале Родниковой улицы ее дом.
— Она самая, тетушка, она самая.
— Вот теперь-то уж точно признала. Такой вот, малышкой помню. Ходила к озеру стирать — через ваш двор проходила,— а ты все с матерью... Спрашиваю: будешь, Виргуте, моей снохой?..
Кристина рассмеялась.
— Да я, тетушка, совсем не Виргиния.
Моцкувене попятилась на шажок, заморгала.
— Не Виргиния? Да что ты говоришь!.. Вот головушка у меня. А, Гедруте, вспомнила.
— Кристина, тетушка, Кристина.
— Что? Старшая? О господи,— женщина захлопала руками, окинула Кристину взглядом с головы до ног, потом с ног до головы и уставилась в лицо.— Так ты же как молодуха. Как липка молодая. Нет, нет, в жизни бы не подумала.
— Ах, тетушка...
Из-за пятиэтажных домов Шанхая всходило солнце. Алое, ясное, умытое, обещающее погожий день конца лета. Заблестели, заискрились окна домов, сверкающие оцинкованной жестью башни костела, с росистых крыш взмыл серый дымок. Теплый луч солнца лизнул лицо Кристины.
— К дочке еду, к младшенькой. Может, помнишь, куда моложе тебя, однако вот!..— Женщина раскинула руки.— Две или три таких, как ты, надо бы вместе сложить. Зато хорошо девочка устроилась — архитектор! Из старой водяной мельницы, рассказывала, музей сделает. Уж как начнет она расписывать, заслушаешься...
Остановился автобус. Моцкувене подхватила свою сумку, первой подбежала к двери, протиснулась в нее и, усевшись у окна, блаженно улыбнулась.
Кристина повернула назад.
В половине десятого... в одиннадцать...— повторила про себя.
Солнце все выше карабкалось по сизому небу, светило в лицо. Кристина вспомнила, что в сумочке есть темные очки, но не стала их надевать. Утреннее солнце было добрым, ласковым, бросало плотную и мягкую тень от веток деревьев. «Как молодуха. Как липка молодая»,— прозвучали в ушах слова Моцкувене, и Кристина горько усмехнулась. Кому нужна эта липка молодая. Отшумела липка, отцвела. Всему свой час. Только вишня, бывает, расцветает и осенью, но до чего тоскливо это цветенье.
Из узкой мощеной улочки выскочил пожилой человек. Увидел Кристину, идущую от станции.
— Автобуса не было?.. Районного,— спросил, задыхаясь.
— Ушел.
— Да что ты говоришь?!
— Ушел.
Старик сдвинул кожаную шляпчонку на макушку и привалился к стволу акации. Кристине показалось, что видела его тьму раз, с детства знакомы ей эти черты лица.
— Вот так так! Как теперь быть? — Его глаза беспокойно блуждали.— Вызвали в суд свидетелем, в девять начало. Как же я доберусь, раз автобус ушел. Другая была жизнь, когда на месте были власть и суд. Тогда и тракт прямо через город шел, и станция на самой площади была. А что у нас теперь? Шиш. Деревня. Одно слово, деревня.
Кристина оставила старика, пускай сам себе жалуется на Вангай. Знала, что не он один так недоволен. И правда, чем виноват городок, что испокон веков дороги обходят его стороной? Ни большой реки поблизости, ни железной дороги: в захолустье вырос Вангай, среди лесов и холмистых полей, на берегу озера Гилутис. Может, рыбацкая деревушка когда-то здесь была или жили лесорубы, угольщики? Правда, еще четыре века назад Вангай завел собственный герб — медведя, держащего в лапах соты, а в конце прошлого века был
он центром не какой-нибудь захирелой волости, а целого уезда. С тремя костелами, водочной лавкой и девятью корчмами. И так — не одно десятилетие. Даже после войны на всех бумагах писали: Вангайский уезд... Потом — Вангайский район, а потом вышел указ — присоединить к... и районным центром считать... Кристина к тому времени уже кончила среднюю школу и не видела этого дележа, великого переселения начальства и чиновного люда. Народ говорил: зачахнет Вангай, все разбегутся, как крысы с тонущего корабля. Не зачах, не разбежались, однако чего-то не хватает, что-то утрачено. В тот год Кристина слышала, как поднабравшийся Миколас Тауринскас говорил соседям: «Я так скажу: теперь Вангай вроде холощеного хряка. На племя не годится, да и мясо не первый сорт».
Кристина всегда любила Вангай, но сейчас ее любовь была, пожалуй, своеобразной. Так любят состарившегося человека, который когда-то был близким и милым, а сейчас — одно сочувствие осталось. И все-таки как хорошо, что есть куда приехать, с кем побыть. Это чувство заставляет хоть изредка возвращаться к порогу, который переступала детскими ногами. Кристина неожиданно вздрогнула, словно почувствовала на плече чью-то руку.
— Вези меня домой,— попросила мать.
Третью неделю лежала она в восьмиместной палате клиники. Кристина каждый вечер бегала к ней, все носила еду да питье, но как ставила баночки в тумбочку, так и вынимала их нетронутыми.
— Вези меня домой.
— Полежи еще, окрепни. Можно подумать, что тебя там кто-то ждет, мама.
— Хочу домой,— упрямилась мать, как маленькая девочка.— Там все по-другому, дочка. Там хворать легче. Там и кусок в горло полезет.
Выцветшими глазами вглядывалась она в лицо Кристины.
— Я просила доктора, чтоб выписал, но и ты завтра утром приди и попроси. Хватит, не могу больше.
Мучась от болей в разрушенной печени, она, надеясь на чудо, рвалась к «хорошим докторам». Кристина привезла ее в Вильнюс, с большим трудом устроила в больницу, и нате — домой, домой...
— Раз уж ты так хочешь, мама, я позвоню Виргинии, может, приедет на «Жигулях», не придется в такую даль на автобусе трястись.
Мать помолчала, на ее глаза навернулись слезы.
— Криста, родная, а ты не могла бы сама меня проводить?
— С Виргинией мигом домчались бы. Я хочу как лучше.
Мать помолчала и снова заговорила, только очень тихо, даже робко как-то:
— Но если бы ты могла, Кристина...
Она просто умоляла.
— Я провожу, мама.
Мать обрадовалась как маленькая.
Что тянет ее домой? — думала Кристина. Даже если этот дом пуст, все равно он дом, он ждет, смотрит тоскливыми человечьими глазами. Потому что там родились ее дети, она слышит их шаги, их голоса, там потолок и пол, дверные ручки и косяки исписаны воспоминаниями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33