И вдруг он приходит и говорит, что его не допускают к
защите. Якобы слабое экономическое обоснование.
Я говорю:
- Ясно. Значит, у всех сильное обоснование, а у тебя слабое. Не будь
большим идиотом, чем ты есть!
Так вместо того, чтобы сказать "спасибо", он говорит, что между про-
чим, обоснование могло-таки быть лучше. Поворачивается и садится писать
новое обоснование.
Я говорю:
- А если тебе теперь скажут, что там у тебя слабое историческое обос-
нование? Или плохой почерк? С твоей головой надо жить там, где этого не
скажут!
Так он бормочет, что почерк у него, действительно, поганый.
Я ему говорю:
- Осел, куда ты лезешь? Это же стена! Стене можно что-то доказать с
той стороны. А ты хочешь с этой! Где ты своего упрямства набрался?
И он на меня смотрит и вдруг говорит:
- Это не я набрался, это ты потерял.
И тогда я смотрю на него и думаю, что кто-то из нас двоих все-таки
идиот. Но поскольку одна из двух версий меня не устраивает, я кричу ему:
- Осел, по крайней мере, сходи к логопеду!..
Счастливый
- Да плюнь ты! - говорю я ему. - Плюнь!
Я беру бутылку и разливаю.
- Давай! - Я киваю ему, и мы выпиваем не чокаясь.
Мы сидим в кафе и пьем "Гурджаани".
Сколько времени прошло с нашей последней встречи, не помню. Может,
год, а может, два. Это не имеет значения. Потому что и прошлый раз, и
позапрошлый мы так же сидели здесь, в этом кафе, и раньше, когда тут еще
не было кафе, а была обыкновенная столовая. Мы сидели друг против друга,
и я разливал водку, или портвейн, или не помню уж что и так же говорил
ему:
- Да плюнь, старик, плюнь!
...Лет десять назад. Мы сидим в столовой. Вокруг едят, разговаривают,
разливают под столиками.
Он держит в руках книгу.
- Понимаешь, - застенчиво говорит он, - она сказала, что не знать про
импрессионистов стыдно. Вот, я купил...
Я беру у него книгу, листаю.
- Старик, она права, - говорю я. - Импрессионистов, старик, надо
знать...
С моей стороны, это чистой воды лицемерие. Все, что я знаю сам про
импрессионистов, - это что там были два художника с одинаковыми фамилия-
ми, только один через "а", а другой - через "о". Кроме того, Ван-Гог от-
резал себе ухо - про это я тоже слышал...
- Ну вот, - обрадованно говорит он. - И она так сказала...
И теперь, ясно, он возьмется за живопись. Он будет читать книги, хо-
дить в музеи и посещать лекции. Через месяц он уже сможет писать диссер-
тацию об импрессионизме, а заодно о кубизме, о передвижниках и нас-
кальных рисунках.
Над ним все издевались еще в институте. Все, кроме нее. А она на него
вообще не реагировала. Никак. Сначала я тоже над ним подсмеивался. А по-
том он стал со мной всем этим делиться. И я стал советовать ему плюнуть.
Проходит несколько лет. Мы уже закончили институт, распределились. И
снова мы с ним сидим за тем же столиком. На небелоснежной скатерти стоит
полупустая бутылка. Я разливаю и говорю:
- Старик, это уже просто смешно. Сколько можно? Плюнь! Пора!
- Я ей письмо послал, - говорит он.
- Ну? - спрашиваю я.
- Не ответила, - говорит он и пожимает плечами.
- Может, не получила? - говорю я умную вещь.
- Получила, - серьезно говорит он.
- Слушай, старик, - энергично говорю я. - Пора с этим кончать. Что
такое, черт подери? Езжай на юг! Море, солнце! Кипарисы, абрикосы!
Я наливаю, мы пьем. Я чувствую себя стреляным воробьем. И действи-
тельно, рядом с ним...
- Я все понимаю, - говорит он. - Идиотство, конечно...
- Вот-вот! - подхватываю я. - Идиотство! В наше время... Чтоб свет
клином... Чтоб столько лет... Вот я, например...
- Ты - другое дело, - говорит он.
Он прав. Я - другое дело. Говорят, у меня в глазах есть что-то та-
кое... Что-то такое в глазах, и еще волосы с проседью. В общем, я-то мо-
гу позволить себе плюнуть...
Проходит еще год или два. Место действия - то же. Стучат ложки, зве-
нят рюмки, шаркают между столиками официантки. За пыльными окнами - ули-
ца. Он смотрит в окно и говорит:
- Она замуж выходит.
"Слава богу", - думаю я.
- Он какой-то военный. Вроде моряк...
"За тех, кто в море", - хочется мне сказать, и я говорю:
- Старик, поверь, это к лучшему. Ты наконец посмотришь и увидишь, как
прекрасен этот мир, понял? Смотри, какие девочки пошли! Понял? Все, ста-
рик! Встряхнись!
- Да, - откликается он. - Наверное, так лучше.
- Давай! - говорю я, и мы пьем.
- А как Лиля? - спрашивает вдруг он.
Я не сразу вспоминаю, что прошлый раз, когда мы встретились, со мной
была девушка Лиля из консерватории. Это был период, когда я пересчитал
все люстры и колонны в филармонии, в капелле и в концертном зале...
- Нормально, - говорю я. - Давно не видел.
Мы допиваем остатки вина, выходим на улицу.
- Пока, - говорит он.
- Звони, - отвечаю я.
И мы расходимся.
Время идет, потому что седины у меня прибавляется. Следовательно, че-
го-то такого во мне все больше...
Мама, правда, волнуется, говорит, что в моем возрасте уже пора иметь
нормальную семью. Я хороший сын. Я попробовал иметь семью, она оказалась
нормальной - просуществовала четыре месяца.
Про него я узнаю через общих знакомых. Он, вроде, тоже женился. По-
том, вроде, тоже развелся. Потом, вроде, куда-то уезжал. Потом, вроде,
вернулся.
Вернулся он не вроде, а точно, потому что мы сталкиваемся с ним у
входа в эту самую столовую, только она теперь уже не столовая, а кафе.
- Ну вот, - говорит он. - Вот такие дела.
А дела такие, что уезжал он куда-то на Север. А уезжал он потому, что
ее мужа перевели на Север, и, ясно, его тоже потянуло к полюсу.
- Вы виделись? - спрашиваю я.
Он не отвечает.
Подходит официантка, я заказываю бутылку "Гурджаани".
- А я женат был, - говорит он. - Не слышал?
- Слышал, - говорю я.
- Вот такие делишки, - говорит он и замолкает.
Официантка приносит бутылку, ставит на столик.
- Ну, давай, - говорю я.
- А знаешь, - говорит он вдруг. - У нее девочка. Большая уже.
И он смотрит на улицу.
Я беру бутылку, наполняю бокалы и снова, снова хочу сказать ему при-
вычное "Плюнь!". Но в этот момент он поворачивается, и мы встречаемся
взглядами. И в его глазах я вижу что-то такое, что трудно объяснить, а
можно только почувствовать. И я это чувствую. И еще я чувствую против
него раздражение, злость и обиду и не могу себе признаться - отчего. Не
могу, потому что в зависти - не признаются.
И поэтому я ничего не говорю ему, а пью молча.
Чипполлино
"Ну зачем я иду?" - подумал Катышев и усмехнулся даже, потому что
очень хорошо знал зачем, и это "зачем" даже двусмысленным не было, а
вполне односмысленным.
Вот он, дом. Старый, крепкий, темный. А перед ним - гастроном ма-
ленький, и возле него всегда какие-то мужички неопрятные толкутся. Зашел
Катышев в гастроном, постоял перед витриной отдела винного, подумал, что
взять - за два тридцать рислинг или портвейн марочный. Взял рислинг, по-
ложил в портфель, вышел из магазина. "Надо было портвейн взять", - поду-
мал: "Скотина". Это про себя. Но хотя отчетливо произнеслось внутри него
это слово, но по-настоящему скотиной он себя не ощутил, не почувствовал.
И это не удивило его, а, скорее, огорчило привычно. И, усмехаясь, как
это он тонко свои эмоции анализирует, Катышев уже сворачивал под арку.
Прошел во двор, а там у ящиков посудных опять какие-то мужики сообра-
жали, грузчики, что ли, и мимо них прошел Катышев и в угловой подъезд
вошел. На лестнице воздух плотный стоял, не перемешивался, и чуял Каты-
шев запах жареной рыбы и еще какие-то запахи. Эти запахи всегда здесь
были, сколько Катышев помнил.
А сердце, между прочим, у него все-таки забилось. И хоть ровно он по
лестнице поднимался и не быстро, а все равно у двери постоял немного, с
дыханием справляясь. Дверь темно-коричневая, широкая. Наверху эмалевый
номер стертый. Вдохнул Катышев и кнопку звонка тронул.
За дверью сипло звякнуло. Теперь Катышев уже сильно жалел, что при-
шел. То есть сильнее, чем до того, как позвонил. И это ему знакомо было
- так раньше тоже бывало.
"Дома нет", - подумал Катышев, и с облегчением, и зная, что если нету
дома, то он жалеть будет.
Зашуршало за дверью, замок щелкнул, дверь приоткрылась.
Она стояла в дверях и на него смотрела. Ну, ясно, не ожидала она его,
конечно, но видел Катышев, что и не удивилась.
- Это ты? - спросила она.
- Я, - сказал Катышев. - Это я.
- Заходи, - сказала она. - Только я в таком виде...
- Все нормально, - сказал Катышев, входя. - Нормальный вид. - Он
обернулся и стал за собой дверь запирать.
- Входи, - сказала она. - Я закрою.
- Валяй, - сказал Катышев бодро. Так бодро, что даже противно ему
стало, и про себя он выругался, а потом вдруг решил, что все нормально,
чего в самом деле...
Он снял плащ, на вешалку повесил, и кепку повесил.
А она входную дверь защелкнула, к нему обернулась. А на ней халатик
какой-то красный был, выцветший. Отдыхала, наверное, спала.
- Ну, привет, - сказал Катышев и улыбнулся. Очень широко он улыбнул-
ся. - Ты спала, что ли?
- Читала, - сказала она. - Заходи, только не пугайся, у меня там бес-
порядок.
- У всех беспорядок, - пошутил Катышев. Так он, значит, пошутил.
И она пошла из коридора в комнату. И Катышев пошел.
И вот они сидят - он на диване, а она на стуле, а между ними стол
круглый, скатертью покрытый, а на нем - рислинг и два бокала (или фуже-
ра?) и две пачки сигарет - "Опал" и "Столичные". И уже она его спросила:
"По пути зайти решил или специально?" - и Катышев ответил: "По пути, но
специально", и уже они поговорили про его работу, и про ее работу, и про
знакомых, и Катышев ей два анекдота рассказал, а она посмеялась, и она
ему рассказала, что на автобусе в Таллинн ездила, а там дождь лил, а Ка-
тышев сказал, что надо бы и ему поехать как-нибудь, а то он уже давно не
был, потом еще они про фильмы поговорили. А потом все, выдыхаться стал
этот разговор - разговор просто так.
И вот они сидят, и Катышев курит молча, мужественно так курит и на
нее задумчиво так смотрит, и она тоже молча курит, но не мужественно и
не задумчиво, а обыкновенно.
- Да, - медленно говорит Катышев, - вот такие дела...
И хмурится.
"Ну, артист!" - думает он про себя. И хмурится.
- Какие дела? - спрашивает она и усмехается.
Но не обидно, и не над ним она иронизирует. А так, ситуация. Была уже
эта ситуация... Сидит, курит, нервничает. Красиво он курит... И глазами
своими серыми смотрит. Грустные у него глаза. У него вообще такие. Прямо
даже жалко его становится. Хотя непонятно почему. Непонятно, а вот хоро-
шо, что он пришел... Смешно все это ужасно...
- Такие дела, - говорит Катышев. - Помнишь, у Курта Воннегута? "Такие
дела". Читала "Бойню"?
- Я не читала, - говорит она.
Катышев гасит сигарету, берет новую, потом наливает остатки вина в
фужеры (или бокалы?) и говорит:
- Давай. За улучшение нашего состояния.
- Споить меня хочешь? - спрашивает она. И пьет.
- Зачем? - спрашивает Катышев и на нее смотрит.
- Не знаю, - говорит она вроде как шутя.
Все она знает. И он все знает. Потому так и говорит. Потому что это
уже разговор не просто так.
- А я пластинку новую купила, - говорит она. - Челентано. Хочешь пос-
тавлю?
- Поставь, - говорит Катышев. - Послушаем Чипполлино.
- Темный человек, - говорит она. - Челентано.
Она подходит к проигрывателю, включает, ставит пластинку.
Сумрачный сладкий голос вплывает в комнату, скользит вдоль стен, под-
нимается шатром к потолку, окружает, обволакивает, впрыскивает в сердце
тревогу...
И Катышев на нее смотрит, а она сидит, рукой в такт покачивает, и си-
гарета покачивается, и дымок рвется на мелкие спиральки...
И Катышев встает, начинает ходить по комнате. Потом к окну подходит,
стучит пальцами по стеклу в такт. А Чипполлино поет. Иголка поскрипыва-
ет. А она неподвижно сидит. И вот Катышев подходит к ней и руки на плечи
кладет.
А она сидит неподвижно, только пепел с сигареты падает. А он отбирает
у нее сигарету и гасит.
- Хулиганишь, - говорит она.
И на него снизу вверх смотрит.
И он к ней наклоняется, целует в губы. И еще. И еще...
Потом она отстраняется и на него долго смотрит. И Катышев спрашивает
шепотом: "Что ты?" - и снова целует...
Потом она снова отстраняется и говорит: "Подожди" - и выходит из ком-
наты.
И Катышев один остается.
Музыка кончилась, иголка уже у самой этикетки шипит. Катышев подхо-
дит, снова пластинку пускает. Потом к зеркалу подходит. А в зеркале
красный Катышев стоит, и волосы у него встрепаны, и Катышев смотрит на
Катышева и подмигивает. И Катышеву, который с этой стороны смотрит,
смешно делается, и оба Катышевых ухмыляются. "Кретин", - думает этот Ка-
тышев, и Катышевы расходятся по своим комнатам, садятся на диваны, и
этот Катышев правой рукой волосы приглаживает. И тот Катышев приглажива-
ет - только левой... И вот слышны ее шаги в коридоре.
И Катышев смотрит на дверь.
И дверь открывается.
И она входит.
И подходит к нему.
И становится совсем рядом.
И проводит рукой по его лицу.
И он притягивает ее к себе.
И касается ее губ губами.
Потом все исчезает.
Времени нет. Пространства нет.
...Сначала появляется пространство...
Оно возникает из тумана, и все оно - это ее лицо рядом и глаза закры-
тые. Потом они открываются, смотрят на Катышева, закрываются снова... И
туман начинает редеть. Сначала медленно, потом быстрей и пространство
расширяется, заполняется предметами...
Потом возникает время. Его показывают часы на руке Катышева, которая
перебирает ее волосы. И Катышев смотрит и замечает время, вернее, не
время, а который час. И помимо воли отмечает: "Нормально".
Потом они курят. Катышев смотрит на дым, мысль у него все яснее рабо-
тает. Потом он слышит, как иголка шипит. И говорит Катышев: "Кончился
Чипполлино". И голос хриплый у него.
А она молчит, не думает ни о чем. Только веки тяжелые. И не хочется,
чтоб он уходил. Не хочется - и все. И она курит молча.
А Катышев уже докурил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43