Я была убеждена, что это и произвело роковые изменения в плаценте. Однако все, что касалось ребенка, от меня утаивали под благовидным предлогом: «Так будет лучше для Мэгги!»
– Так как же, Эрик? – мягко спросила я.
– Если ты обещаешь похудеть, – сказал он после долгого молчания, – и постараться сделать меня счастливым, если ты дашь мне слово, что мы больше никогда не будем об этом говорить, я расскажу…
Он произнес это так хладнокровно и внушительно, что, понятное дело, я отказалась давать ему какие-либо обещания.
– Это не разговор, Эрик, – сказала я. Дискуссия была окончена, и я так никогда и не узнала, был мой ребенок мальчиком или девочкой.
3
Белый блочный дом Розы и Тони Валери стоял на бульваре Гилана, что на Стейтен-Айленд. Гостиная была специально приготовлена для сына. Здесь были собраны несколько фотографий Джоя, вставленные в черно-золотые рамки и украшенные цветами. Над фотографиями висело большое деревянное распятие. На фотографиях Джой Валери был снят в различные периоды своей короткой жизни. Вот улыбающийся юноша в черном кепи и накидке – выпускник высшей школы. Вот тинейджер в белой футболке и с пачкой сигарет в руке. Вот молодой мужчина со щенком колли в руках.
Роза с плачем обнимает меня. Ее дыхание прерывисто, а рыдания сотрясают ее пухлое тело. Тони стоит рядом с нами. У него широкая, словно бочка, грудь. Красная фланелевая рубашка застегнута под самое горло. Огромный живот вываливается из потертых голубых штанов. Он бессознательно переминается с ноги на ногу, и по его лицу струятся слезы.
Роза отходит от меня, чтобы вытереть глаза мятым платком. Она прячет платок обратно в карман цветастого розового передника и качает головой.
– Простите, что я так расплакалась, – тихо говорит она.
Тони осторожно подходит ко мне и берет мою руку в свою огромную мозолистую ладонь.
– Спасибо, что приехали, – просто говорит он. – Джой был нашим единственным сыном, нашим единственным ребенком.
Они садятся рядышком на белую парчовую софу, покрытую новым целлофановым чехлом. Эта близость немного утешает их в горе.
– Он был хорошим мальчиком, – говорит Тони, сдерживая рыдания. – Он никому не сделал ничего дурного.
Розе и Тони сейчас нужно время, чтобы излить свою печаль. Я кусаю нижнюю губу, стараясь не расплакаться.
– Он был нашим единственным сыном, – повторяет Тони, всхлипывая. – Роза больше не могла рожать. Мы пробовали, но два раза у нее это заканчивалось выкидышем.
По его лицу снова текут слезы, и Роза хлопает его по колену. Мне хочется сказать им что-то в утешение, но слова застревают в горле.
– Ваша семья живет в Нью-Йорке? – спрашивает Роза. – Вы собираетесь встречать Рождество с семьей?
Как мне объяснить этой простой и любвеобильной женщине, которая к тому же только что потеряла сына, что я приехала в Нью-Йорк уже три дня назад и даже не подумала сообщить семейству о своем приезде. Как объяснить этим добродушным, подавленным горем людям, которым в качестве подарка ко Дню Благодарения прислали цинковый ящик с телом сына, – как объяснить им, что я собираюсь провести Рождество в салоне первого класса аэробуса компании «Е1 А1» на обратном пути в тоскливую безнадежность. Я ощущаю в душе тупую боль, причина которой – Ави. По сравнению с их болью моя боль что-то вроде щекотки. И хотя я целиком разделяю боль Розы и Тони, я также знаю, что они были бы совершенно нечувствительны к потерям, от которых жестоко страдаю я.
– Джой говорил, что вы собирались провести День Благодарения с нами, – застенчиво говорит Тони. – Если бы вы остались здесь на Рождество, то могли бы провести его с нами, ведь у нас никого нет… – Он снова начинает рыдать. – Нет больше нашего Джоя!..
Роза наклоняет его голову и нежно прижимает к своей груди.
Если Господу Богу было угодно наказать кого-то из родителей, отняв ребенка, то уж только не этих двух. Я сижу около них, смотрю, как они оплакивают свою потерю, и думаю, могла бы я их утешить, если бы предложила родителям отказаться от меня, а Роза и Тони удочерили бы девочку Маргариту.
Я представляю себе, как родитель открывает дверь саммерсовских апартаментов и выходит, чтобы забрать субботнюю утреннюю почту, которая стопочкой лежит на застеленной соломенной салфеткой полке. Разрывая незнакомый голубой конверт без обратного адреса, он извлекает письмо и сначала читает его в отсутствие родительницы, которая в это время занята тем, что размазывает крем по весьма морщинистым лицу и шее.
«Дорогие мистер и миссис Саммерсы, наш сын Джой был убит из реактивного гранатомета где-то в Ливане, и Мэгги приехала навестить нас в нашем доме на Стейтен-Айленд, который, кстати сказать, более не находится в закладе. В прошлом году Тони выплатил все до цента, когда делал перечисления со своей ветеранской пенсии. Теперь дом свободен и чист. Мы сидели в нем вдвоем, разговаривали, плакали, когда приехала Мэгги и предложила себя в качестве замены Джою. Она сказала, что, может быть, это облегчит наши страдания. Мы, конечно, согласились, потому что это действительно утешит нас в нашем горе, мы будем чувствовать себя не так одиноко, если мы удочерим Мэгги, ну а вы, уважаемые, все равно заняты своими делами. Учтите также, что сын наш, Джой, был убит как раз накануне Дня Благодарения».
– Гм, – скажет родительница. – Это совершенно необразованные люди. К тому же, взгляни, Алан, письмо на самой дешевой бумаге.
– Да, дорогая, но, кажется, они вполне искренни, – отвечает родитель, погружаясь в финансовый раздел «Нью-Йорк таймс». – И я полагаю, это неплохая идея.
– Что же, – наконец соглашается родительница. – Если ты не возражаешь, то я согласна.
Роза Валери возвращается из кухни с подносом. Она разливает чай по трем чашкам, украшенным рождественскими картинками, и угощает меня домашним печеньем с тарелки, на которой изображен смеющийся Санта-Клаус.
– Мы смотрим вас по телевизору, – застенчиво сообщает она. – Тони и я не пропускаем ни одной вашей программы.
– Вы вернулись насовсем? – спрашивает меня Тони.
– Увы, нет. Я в отпуске. Начальство считает, что мне нужно отдохнуть.
Я собиралась добавить, что ежедневные картины смерти могут измотать самую крепкую нервную систему, однако вовремя остановилась.
Я хотела рассказать Тони и Розе то, что должна была им рассказать, но это было все еще слишком трудно.
– Мне хочется, чтобы вы знали, кем был для меня Джой… и как он..
Они сидели рядышком на краю софы, они ждали, что я им скажу. Наконец я решилась.
– Джон даже ничего не почувствовал, – начала объяснять я. – Это случилось так быстро…
Я подняла голову и посмотрела на потолок. Я надеялась, что сила гравитации удержит мои слезы в соответствующих емкостях и они не потекут бесконтрольно.
– На нем была его армейская куртка? – тихо спрашивает Тони.
– Да, естественно. Он всегда надевал ее, когда мы выезжали в полевые условия. Но…
– Но эта чертова граната попала ему прямо в голову, – с горечью договаривает за меня Тони.
Больше рассказывать нечего.
– Дай Бог вам здоровья за то, что вы приехали, – говорит Роза, провожая меня до двери. – Вы понимаете, что это значит для нас. – Она вытирает слезы.
– Не забывайте нас, – добавляет Тони, качая головой.
Мы обнимаем друг друга, прощаемся, обещая часто видеться, однако и они и я понимаем, что это лишь слова, потому что все чувства потускнеют, когда пройдет первый шок после смерти Джоя.
Ветер треплет мои волосы, когда я стою на площадке у переправы на Стейтен-Айленд. Прислонившись к железным перилам, я поплотнее запахиваю свое пальто из верблюжьей шерсти и все же дрожу от пронизывающей зимней сырости. Я вижу небо Манхэттена. Паром медленно движется по направлению к острову, на котором прошло мое детство. Женщина с маленьким ребенком машет мне рукой и спрашивает:
– Вы ведь Мэгги Саммерс из новостей Ай-би-эн?
– Нет, – спокойно отвечаю я. – Какая такая Мэгги Саммерс?
В ту последнюю ночь в Тель-Авиве мы зашли во французский ресторан. Вообще-то мы не были голодны, однако решили поужинать. Я с удивлением разглядывала кусочек жареного патэ, который плавал в желтом жиру.
– Зачем вы жарите патэ? – спросила я метрдотеля. – В Париже этого никогда не делают.
– Что они в их Париже понимают в нашем патэ? – сказал тот, махнув рукой.
Ави и я были неразлучны с того самого момента, когда серым ноябрьским днем мы проводили в дорогу цинковый гроб. А вечером в ресторане меня преследовал голос родительницы.
– Нельзя построить счастье на несчастье другого.
– Но мама, – запротестовала я, – Эрик разрушает меня!
– Лучше он тебя, чем ты его, – ответила она. – Пусть он проникнется чувством вины.
Когда я была с Ави, мне не хотелось вспоминать об этом. Мы гуляли по тель-авивскому пляжу, много разговаривали и уже понимали друг друга почти с полуслова. Мне не хотелось думать о тех ночах, которые мы провели вместе, занимаясь любовью, пока разгоряченные и потные не засыпали от усталости, чтобы через несколько часов проснуться и начать все сначала. Я не предупредила его о том, что на следующий день должна уехать из Израиля на неопределенное время. Он не знал, что я собиралась покинуть его навсегда. Слезы, которые я пролила в прошлом месяце после смерти Джоя Валери, имели какое-то отношение и к Ави. Он ворвался в мою жизнь, смутив меня до такой степени, что я совершенно не могла сосредоточиться на самом для меня важном – на моей работе.
– Может быть, ты недостаточно постарался, чтобы твой брак удался? – спросила я, вымакивая кусочком ржаного хлеба подливку на тарелке.
Внезапно я почувствовала себя кем-то наподобие брачного консультанта, заботящегося об интересах своего клиента в сфере сексуальных потребностей, – так, словно мне нужно было прочитать соответствующие наставления прежде, чем отправить клиента домой заниматься любовью с женой. Если Мэгги Саммерс – преуспевающий консультант в этой сфере, то почему бы ей не позаботиться немного и о себе самой? Увы, она могла заботиться о ком угодно, только не о себе…
Ави посмотрел на меня долгим взглядом, в котором сквозила подозрительность. Что это мне вздумалось мусолить его неудачный брак?
– Понимаешь, – сказал он, взяв меня за руку, – нельзя сказать, чтобы я не заботился о том, чтобы мой брак удался. Я бился над этим пятнадцать лет, хотя с самого начала знал, что ничего хорошего не получится.
– Тогда почему ты женился на ней?
– Мэгги, – сказал он устало, – мы были обречены на этот брак. Была война 1967 года, и я искал ее уже несколько месяцев. Мне нужно было знать, что она ждет, когда я вернусь. Мы могли потерять друг друга, только если бы произошло самое худшее. Война закончилась очень скоро, и у меня даже не было времени подумать о том, что я делаю. Поэтому я ушел с головой в работу, проблем на военной службе хоть отбавляй – на носу была следующая война, и некогда было думать о личной жизни. Ты ведь знаешь, что у нас все подчинено войне или подготовке к ней.
– Но ты любил ее? – настаивала я.
Он покраснел.
– Мне было двадцать пять лет. Что я мог знать о любви? Полагаю, отчасти так оно и было. Во-первых, она только что приехала из Южной Африки, что было довольно экзотично для Израиля. Во-вторых, у нее были светлые волосы и голубые глаза – таких не было ни у одной девушки из моего кибуца. Вот и вся любовь.
Да разве кто-то из них, из мужчин, может рассказать что-нибудь толковое о любви. Особенно если она уже прошла. Они всегда упорно отрицают, что испытывали какие-то чувства к женщине, когда эти чувства прошли. Как будто это может помешать им оказаться на высоте в следующий раз… Но разве мне не все равно? Даже если он непреднамеренно заблуждается – сначала любил, а потом разлюбил…
– Не слишком убедительно, – сказала я.
– Какая теперь разница, – ему хотелось закончить этот разговор. – Нет нужды оправдываться. Все дело в том, что с самого начала она была холодна и отчужденна. Война закончилась так быстро, что у меня не было возможности что-то изменить. Пришлось оставить все как есть. Махнуть рукой на свой брак.
– Не понимаю…
– Что тут понимать? Израиль неожиданно вернул все свои территории и в придачу получил тысячи арабов. Нам больше не о чем стало мечтать, мы получили все, что хотели. Мы стали нацией.
– Но какое все это имеет отношение к твоему браку?
– Самое непосредственное, – упрямо сказал он. – Я был так поглощен работой, что у меня не было времени думать о чем-то другом. Мои семейные дела потонули в заботах о наших границах, в постоянных военных учениях моего подразделения. Личная жизнь – это роскошь. Я делал серьезное дело. Это касалось выживания целого государства. Израиль перестал быть мечтой и стал реальностью.
– А как насчет всех других женщин в твоей жизни, или здесь тоже повинен патриотизм и сионизм?
Он едва улыбнулся моей иронии.
– Я думаю, – медленно ответил он, – что с самого начала я просто удовлетворял свое сексуальное желание. Потом что-то изменилось. Я стал искать близости с теми, кто мог дать мне то, чего не давала Рут. Я всегда ненавидел себя за то, что лгал ей. А потом я начал ненавидеть ее – за то, что она подтолкнула меня к этому.
– Почему я должна верить, что со мной будет иначе? – тихо спросила я. – Почему я должна верить, что я – та самая, которая тебе действительно не безразлична?
Он поднес кончики моих пальцев к своим губам, и я ощутила знакомую слабость внизу живота – странное, тянущее чувство, которое отнимало у меня всякую способность здраво рассуждать.
– Мэгги, – сказал он, – мне не нужен никто, кроме тебя. Ты даешь мне все. Мне сорок лет, и я устал от двойной жизни. Мне хочется, чтобы у нас с тобой что-то сложилось…
Я предвидела, однако, что не за горами трудности второй половины жизни, неизбежный кризис – и все эти эмоциональные стычки, которые вспыхивают внезапно на кухнях и в спальнях. Я вдруг почувствовала себя самозабвенным защитником всех обиженных, даже тех, чьи мужья ранили меня в самое сердце. Я чувствовала себя обязанной склеить растрескавшийся за пятнадцать лет брак Ави Герцога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53