Мы уже почти собрались. Ави принялся складывать в огромную холщовую сумку мои вещи: магнитофон, батарейки, кассеты, косметичку, щетку для волос и блокнот.
– Обрати внимание, как я стараюсь подлизаться! Я взяла со стола ключи и небольшой дорожный саквояж и огляделась: не забыла ли чего.
– Ты красивая женщина, – сказал он, выключая свет.
– А ты прощен, – засмеялась я. – Но в следующий раз следи за своим поведением.
Когда мы спустились вниз, Моше и Гидон уже уехали. Мы сели в машину Ай-би-эн, Ави за руль, и понеслись знакомой дорогой из Тель-Авива в Иерусалим. Глядя в окно, я завела простой разговор.
– Мне бы хотелось завести в отеле нормальную кухню, чтобы иногда я могла готовить обеды. Терпеть не могу все время питаться в ресторанах.
Ави бросил на меня быстрый взгляд.
– Когда у нас все устроится, – а это будет очень скоро, – мы обзаведемся не только нормальной кухней, но и нормальной спальней. И у меня будет собственный платяной шкаф. Я так же, как и ты, очень устал от кочевой жизни. Нам нужно подумать о будущем.
Внезапно я впала в панику и беспокойно заерзала на сиденье. А потом замерла, уставившись в окно. Ави хотел взять меня за руку, но я убрала ее.
– Что с тобой, Мэгги? – спросил он. – Каждый раз, когда я произношу слово «будущее», ты расстраиваешься. Почему?
Как мне объяснить ему, что всякий раз, как только он говорит о том, что «все устроится», я сразу вспоминаю о Рут, о той боли, которую ей причинит это «устроится». Я даже могу представить себе ту сцену, которая разыграется в доме Герцогов, когда Ави наконец скажет жене, что больше не будет с ней жить. К сожалению, я как-то все время забываю, что, по сути, он давно с ней не живет. Но, как бы там ни было, известие о том, что их совместная жизнь официально прекращается, будет для хрупкой Рут настоящим ударом, которого она, может быть, не перенесет. Почему-то я всегда рисую ее себе с розовыми пластмассовыми бигудями на голове и с деревянной скалкой в руке. Слезы покатятся по ее щекам, и она запричитает:
– Кто же будет штопать твои носки и варить тебе куриный бульон, когда ты заболеешь?
Моя память услужливо предлагает тоскливые сцены из моего детства – постоянный страх, что родитель нас бросит. Я пытаюсь подобрать слова, чтобы объяснить это Ави, но слова застревают у меня в горле. Как мне рассказать о том, что пережила я и что, может быть, предстоит пережить Рут. Когда я пытаюсь поведать ему о том, что творится у меня в душе, его взгляд тяжелеет, скулы напрягаются, а костяшки пальцев белеют – так крепко он сжимает руль.
– Мне так жалко ее, – объясняю я. – А еще мне страшно, что и тебе станет ее жалко, и ты меня бросишь. Кто будет штопать твои носки, варить бульон, если ты заболеешь? А эти жалкие пластмассовые бигуди у нее на голове!..
Он сворачивает к обочине и останавливает машину у подножья холма, на котором в память о евреях, сложивших голову во время войны за независимость 1948 года, ржавеют несколько изрешеченных пулями грузовиков. Остановив машину, он поворачивается ко мне. Я в страхе отодвигаюсь подальше, прижимаясь к самой дверце. Мне кажется, что он вот-вот взорвется. Он пробегает пальцами по своим волосам – жест, который я так люблю! Потом, сдерживая себя, начинает говорить.
– Мэгги, Рут никогда в жизни не носила на голове пластмассовых розовых бигуди, и она понятия не имеет, как варить куриный бульон. И она… – Тут он умолкает.
– Что она? – бормочу я.
Он протяжно вздыхает.
– И она вовсе не хочет оставаться моей женой.
– Почему?.. Я хочу сказать, почему ты не говорил мне об этом?
Он очень серьезно на меня смотрит.
– Потому что мне не хотелось оказывать на тебя какое-либо давление. Мне не хотелось, чтобы ты подумала: он со мной, потому что боится остаться один. – Он достает свои маленькие черные сигары и долго держит одну между пальцев прежде, чем закурить. – Ты такая независимая и сильная, что мне стало немного страшно, что ты бросишь меня. – Он глубоко затягивается прежде, чем продолжить. – Я не знал, как мне следует вести себя. У меня никогда не было такой женщины, как ты. Рут была такой предсказуемой, такой хрупкой, поэтому когда все изменилось – это действительно показалось странным.
– Что изменилось? Я не понимаю. Он слегка улыбается.
– Она снова вернулась на работу. В архитектурное бюро, принадлежащее ее брату. Я был рад этому, потому что у нее появилось что-то, чем она могла себя занять. Чем-то заинтересоваться, что-то полюбить… – Ави смотрит в окно. – Там она и встретилась с ним…
– С кем?
– С одним своим старым другом. Она знала его еще девочкой, когда только приехала сюда. Я верю ей, когда она говорит, что между ними ничего нет, и я понимаю, что ей хочется попробовать начать новую жизнь с кем-то, кому она будет нужна. – Он трет кулаком глаза. – Она понимает, что я не единственный мужчина на свете, и тут она совершенно права… И все же – она очень хрупкая… – заканчивает он.
Не слишком ли много для такой хрупкой женщины? Совершенно ясно, что он просто стремился ее оправдать. Если женщину считают хрупкой и ранимой, а потом вдруг узнают, что у нее есть любовник, то говорят приблизительно следующее: «Бедняжка маленькая Рут! Ави всю жизнь бегал на сторону, пока и ей не попался кто-то, кто хочет о ней заботиться и действительно любит ее…» Совсем другое дело, когда женщина считается независимой и сильной. Если узнают, что у нее есть любовник, то говорят совершенно противоположное: «Ах эта неблагодарная шлюха Мэгги! После всего того, что сделал для нее Эрик, она спуталась с презренным гоем. Да она гроша ломаного не стоит, и будет очень хорошо, если он вышвырнет ее вон…»
Словом, если честно, все дело в том, с какой стороны взглянуть на эту ситуацию. Но уж, во всяком случае, она не кажется мне странной. Когда Ави рассказывает мне о Рут, меня обуревают сложные чувства, я вспоминаю о своем недавнем опыте. Какая тут к черту независимость!..
Было утро. Мы сидели в машине и оба молчали. Я размышляла о том, что еще неизвестно, поехал бы он провожать меня в отель в тот день, когда мы встретились на аэродроме у цинкового гроба, если бы у него с Рут все сложилось немного иначе… Да какая, в конце концов, разница, что могло быть и чего не могло быть! Первый раз в жизни я изо всех сил старалась не создавать себе искусственных препятствий. Я так хотела быть счастливой.
Я нежно прикоснулась к его щеке.
– Ну и?.. – тихо спросил он, поймав мою руку.
– Ну и?.. – повторила я, затаив дыхание. – Ну и что же ты хочешь теперь?
– Я хочу тебя, – сказал он и потянулся, чтобы обнять меня.
– Я от вас без ума, Ави Герцог! – воскликнула я, пряча лицо у него на груди.
– Должен вам заметить, Саммерс, – прошептал он, – вы понятия не имеете, что значит быть без ума от любви…
Родительница принимается снимать ворсинки с моею черно-серого покрывала и качает головой.
– В начале нашего супружества твой отец приходил ко мне каждую ночь… – Она делает паузу, чтобы увидеть мою реакцию. – Твой отец… – Она снова умолкает. На этот раз, чтобы подобрать благопристойное выражение. – Он был сильным мужчиной, ты понимаешь меня?
Мэгги Саммерс давно не девочка. Ей уже знакомы безумные страсти. Ей также известны отчаяние и разочарования. Кое-что знает она и об этих ночных визитах сильных мужчин, которые могут действительно свести женщину с ума. Мэгги занималась с Ави кое-чем таким, о чем бедная родительница, наверное, и помыслить не решится. Что было, то было.
– Ты знаешь, что я вовсе не ханжа, – говорит родительница. – Однако есть вещи, которых я бы никогда не стала делать. Понимаешь, о чем я? О том, чем занимаются только проститутки и извращенки…
Нет никаких сомнений, что Мэгги занималась с Ави именно этим. Если бы родительница только могла об этом помыслить!.. Как бы там ни было, представить себе, как возбужденный член родителя проникает в родительницу, – такое даже Мэгги не под силу.
В глазах родительницы сквозит печаль. Она пытается объяснить, почему родитель никогда не хотел иметь детей.
– Ему казалось, что они будут мешать его карьере, – говорит она. – Что он не сможет путешествовать и развлекаться. Поэтому я даже и не думала о том, чтобы обзавестись детьми. Однако в один прекрасный день обнаружила, что беременна Кларой. Я была счастлива. Кроме того, я носила ребенка от мужчины, которого любила. В те времена, как ты знаешь, контроль над рождаемостью был довольно сложным делом, а я отказывалась делать эти вещи – ну, которые делают проститутки и извращенки, – а твой отец был очень настойчив…
Что-что, а эти штуки мне хорошо знакомы. Однако сейчас меня интересует совсем другое.
– А он любил Клару, когда она родилась? – спрашиваю я.
– Я думаю, он полюбил ее, когда она стала постарше и с ней можно стало общаться.
– А меня, мама, он любил, когда я родилась? У нее на глазах появляются слезы.
– Когда я забеременела во второй раз, он пришел в ярость. Но что я могла с этим поделать?
– Ты меня хотела?
– Мне кажется, – честно отвечает она, – единственное, чего мне тогда хотелось, – это чтобы твой отец перестал злиться. Чтобы не был таким далеким. Я чувствовала себя слишком одинокой.
Я понимаю ее. Родительница находилась в страхе и смущении все девять месяцев, пока носила меня. Однако внутри родителя я находилась гораздо дольше, хотя он даже не почувствовал, что я вышла из него. Именно так я это понимаю. Родитель понятия не имел о том, что я нахожусь внутри него, а родительница, зная об этом с самого начала, чувствовала себя при этом одинокой. Хорошенькое начало.
– А теперь? – тихо спрашиваю я.
– А теперь мне ничего не остается, как просто надеяться, что он меня не бросит.
– Но, если он это сделает, бросит, что тогда?
– Я попытаюсь опять… – говорит она и встает.
– Попытаешься что, мама? – спрашиваю я, провожая ее до двери.
Она оборачивается.
– Куда ты собираешься сейчас? – спрашивает она, пропуская мимо ушей мой вопрос.
– Мы с Куинси договорились встретиться в Русской чайной. Давай вместе поедем в такси? – предлагаю я.
Она надевает шубу.
– Хорошо.
Я надеваю пальто, отороченное енотом, и хочу ее обнять. Но она отстраняет меня.
– Так ты любишь его, этого израильтянина с короткими рукавами?
– Люблю.
– Если это действительно так, то заставит тебя страдать. Поэтому когда будешь с ним, просто наслаждайся и ни о чем не думай. Это не будет продолжаться вечно. Так всегда бывает. Даже если сначала все превосходно…
– Лучшее – враг хорошего, мама. Она удивленно смотрит на меня.
– Поражаюсь тебе, Маргарита. Откуда у тебя все это?
7
Обстановка в Русской чайной никогда не менялась. В хрустальных люстрах сверкали золотые блестки. Зеленые и красные шары свисали с потолка, отделанного лепниной. Стены были разрисованы масляными красками и украшены гирляндами мерцающих огоньков. Все это убранство не приурочено к очередному празднику, как это делается в других ресторанах. Здесь все как всегда. И метрдотеля по имени Винсент всегда можно найти неподалеку от громадного серебряного самовара в дальнем углу бара.
– Прелестная Мэгги, – хрипло восклицает он, увидев меня, – вы нас совсем забыли!
Я обнимаю его, как обнимала бы любимого дядюшку, если бы таковой у меня имелся, и отвечаю:
– Я так рада вас видеть.
Винсент Роккателло, по кличке Ящерица, подвижен и костист. На лбу прядь седых волос. На нем неизменный черный фрак, свободно повязанный узкий галстук-бабочка и белоснежная сорочка.
– Грэйсон и Эллиот уже здесь. Они говорят о вашей «Эмми» за бейрутский репортаж, – шепчет он, и его язык снует туда-сюда, – за это его и прозвали «ящерицей».
Я густо краснею.
– О какой еще «Эмми»?
– Как, вы еще не знаете? За тот репортаж, который вы сделали о гибели Джоя. Завтра об этом будет объявлено официально.
Как он об этом пронюхал – загадка. Но Винсенту Ящерице известно абсолютно все, что говорят в его владениях за каждым столиком. Куда удивительнее, что премию «Эмми» присуждали за тот плаксивый репортаж о гибели Джоя, который я вела из-под Сабры, обрызганная его кровью и до нитки промокшая под дождем, когда свидетелями моих слез стали двадцать миллионов телезрителей. Можно подумать, я заранее обдумывала, как вести себя перед камерой. И хотя Куинси всегда оспаривала тот факт, что на телевидении главное то, что мы показываем, а не то, что переживаем, теперь она могла порадоваться: у нее появились кое-какие козыри до того, как начались переговоры.
– Где же они? – спрашиваю я, оглядывая помещение в поисках двух начальников из Ай-би-эн, между которыми было кое-что общее: с каждым из них мне случалось вступать в интимные отношения, причем не в самые светлые периоды моей жизни.
– Посмотрите в другую сторону! Пятый столик слева от вас, – говорит Винсент, подписывая чек, который подсовывает ему официант.
– Может, они меня еще не заметили, – с надеждой говорю я. – Мне совсем не хочется встречаться с ними без Куинси.
Винсент гладит меня по щеке.
– Я буду рядом, малышка.
Мне это хорошо известно. Винсент всегда ненавязчиво возникал за спиной Грэйсона во время нескончаемых деловых ужинов. Куинси дотошно изучала каждый пункт договора, а я только бессмысленно пялилась на порцию блинов передо мной, которые всегда оставались нетронутыми. Несмотря на то, что обычно Винсент выступал в амплуа итальянского любовника, он неизменно мне покровительствовал и старался оберегать. Он ободряюще мне подмигивал, когда я сжималась на своем стуле, слушая, как Куинси разражается очередной тирадой, и от ее детского голоска Грэйсон краснеет и начинает дрожать, забывая о том, что жует великолепные котлеты «по-киевски» под изумительным вишневым соусом. Винсент успевает дружески пожать мне руку, когда, подчиняясь многозначительному взгляду Куинси, я выбираюсь из-за стола и отправляюсь прогуляться. Потом он что-то нашептывает мне вполголоса, пока я дожидаюсь Куинси с нашими номерками для гардероба, и уверяет, что в конце концов она все отлично уладит. Обычно каким-то непостижимым образом именно так и случается.
Теперь Винсент слегка подталкивает меня в бок, чтобы я обратила внимание на один из круглых банкетных столов у зеркальной стены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53