– спрашивает Эллиот.
– Мне кажется, что мать могла наглотаться таблеток, – с трудом выговариваю я.
– Почему?
Мне трудно дышать.
– Ох, Эллиот, – говорю я и, всхлипывая, утыкаюсь носом в его плечо. – Потому что ей кажется, что без родителя она не сможет жить, а тот ее бросает…
Эллиот бледнеет.
– Мэгги, чем я могу помочь?
– Ничем. Я должна сама туда ехать.
– Хочешь, я поеду с тобой?
– Не стоит. Я там встречусь с Кларой. Эллиот помогает мне надеть пальто.
– Позвони мне, если тебе что-то понадобится!
Я чувствую себя совершенно разбитой этим известием и едва соображаю, что происходит.
– Да, спасибо тебе, Эллиот. Я позвоню…
Что бы ни случилось, мы все одна семья.
Плюхнувшись на заднее сиденье такси, которое несет меня к родительнице, я снова и снова повторяю про себя эти слова. Дорога кажется бесконечной. Снегопад такой, что и представить трудно. Кругом сугробы. Автомобиль бросает из стороны в сторону на скользкой мостовой. Внезапно из снежной пелены прямо перед нами появляется желтый тягач, который, перегородив улицу, тащит за собой какую-то машину.
– Не могли бы вы развернуться, чтобы попасть на 57-ю улицу? – нетерпеливо говорю я водителю.
– Послушайте, леди, – рычит он через плечо, – неужели вы думаете, что это так просто? Очень может быть, что мы вообще туда не попадем.
Спорить с ним нет никакого смысла, поскольку мы зажаты между двумя тягачами. Похоже, сегодня у всех нервы натянуты до предела. Я снова принимаюсь думать о семье и обо всем идиотизме нашей жизни. Мне кажется, что я сейчас бесконечно далеко от всего этого. Я словно провалилась в бездонную дыру времени и пространства из-за этого сумасшедшего снегопада. До квартиры родительницы сейчас не ближе, чем, к примеру, до Бейрута.
Мы проезжаем парк, и перед нами возникает современная синагога Эммануила как свидетельство Господне о Его терпимости к различным конфессиям. Капиталистический вариант иудаизма. Обычные жертвоприношения свершаются здесь без особой истовости. Раз в год родитель заказывает здесь службу – в день Йом Кипура, самого почитаемого из всех еврейских святых. Это единственный день, когда он отдает дань своему прошлому – всему тому, чем он жил, пока деньги не превратились для него в единственную святыню. Он редко брал нас с собой. Зато он таскал нас на лекции в теософское общество, где люди, подобные нашему родителю, внимали отвлеченным и двусмысленным теориям. Исследования души в этих теориях были весьма впечатляющими, но их обсуждения дико скучными. Как-то, прослушав особенно нудную лекцию, касавшуюся не то концентрической теории, не то ментальной всеобщности всего сущего, Клара суммировала наши выводы: жить следует в своей привычной среде и вообще не лезть в чужой монастырь. Впрочем, родитель еще лучше выразил сущность и цену всех этих сложных теорий, когда на одной вечеринке его спросили в лоб, еврей ли он, он без колебаний заявил следующее:
– Мои дети принадлежат епископальной церкви. Моя супруга – русская православная. А я – юрист. Вот мое кредо.
Клара была убита этим высказыванием. Я – возмущена. У родителя наша реакция на его слова вызвала раздражение.
– Если вы недовольны нашей жизнью, можете отправляться куда вам заблагорассудится и поискать что получше! – закричал он на меня.
– Если ты не будешь держать себя в руках, – пригрозил он Кларе, – тебе придется найти кого-нибудь другого, кто согласится тебя кормить!
Нужно заметить, что в конце концов мы с Кларой так и сделали.
Светофор переключался уже несколько раз, но мы застряли в автомобильной пробке и не сдвинулись ни на дюйм. Я смотрю на часы и вижу, что с тех пор, как звонила Клара, прошло уже полчаса.
– Прошу вас, – умоляющим тоном говорю я водителю, – я ужасно спешу!
– Все спешат, леди, – зевает водитель. – Расслабьтесь, и я доставлю вас куда надо.
– У вас не найдется сигареты? – нервно спрашиваю я.
– О чем разговор, – отвечает он и протягивает мне сигарету. – Закуривайте.
Когда автомобиль наконец трогается с места, мне в голову приходит мысль, что в результате мы с Кларой получили то, что и должны были получить. Ругань, которая постоянно доносилась из комнаты родителей, сделалась для нас такой же привычной, как и битье тарелок после ужина. Впрочем, всегда приходило к одному: ссора затухала, а наша жизнь текла по-прежнему. Не так уж много нужно детям. Им бы только знать, что проблемы родителей их не касаются.
– Я был так беден, что жрал мякину, – жаловался родитель.
– А большевики мочились прямо на бабушкины ковры! – повторяла родительница.
Между тем мы с Кларой понимали, что никакие злодеи больше не будут гадить на наши огромные ковры, а на нашем столе всегда будет нормальная еда. Однако в отличие от Клары я перестала воспринимать нищету и голод как абстрактные понятия, после того, как занялась журналистикой.
Вполне возможно, что и этот последний случай – не что иное, как очередная демонстрация родительницы, очередное желание показать всем, как он заставляет ее страдать. Если же это не демонстрация, то я не представляю, как сможет пережить случившееся Клара. Что касается Мэгги, то все считают, что она – сильная личность. Как жаль, что мы не так близки, как могли бы быть. Родители намеренно вбивали между нами клин, потому что опасались нашего единства. Один неуправляемый ребенок – это уже больше чем достаточно. А если сразу два – тут и говорить не о чем… Однако мы все-таки постоянно тянулись друг к другу. Вероятно, инстинктивно. Мы переживали одни и те же чувства, и это нас сближало. Несмотря на обычные фазы соперничества между младшим и старшим ребенком. Мы выкрикивали друг другу слова ненависти, ломали друг другу игрушки, а иногда даже желали друг другу смерти. Однако, когда мы стали старше, самодурство и эгоизм родителя сделались для нас так же очевидны, как распущенность нервов родительницы. И мы, естественно, старались поддержать друг друга, когда между родителями вспыхивала ссора, и вместе пережить ее.
Родитель упрекал Клару в том, что она заурядна, непривлекательна, глупа, а потому от нее нечего ожидать, кроме послушания. Между тем она была светловолоса, голубоглаза – совершенная Венера Боттичелли, то есть классически красива. Словом, ее можно было обвинять в чем угодно, но в непривлекательности – это уж нет!.. Кроме того, у нее были весьма обширные познания. Она не только была воспитана на классике, но и впоследствии оставалась страстной читательницей.
– Они заполняют пустоту, – говорила она о книгах. – Благодаря им я убегаю в другой, более счастливый мир.
Она благосклонно относилась к тому, что родительница чувствовала себя в чем-то зависимой от нее. Что ж, это можно понять.
По крайней мере, родительница умело подчеркивала свою особую симпатию к Кларе. Между ними существовало нечто вроде взаимовыгодного сотрудничества. Поддержка – в обмен на симпатию.
– Я сегодня хорошо себя вела, – гордо заявила Клара однажды за ужином.
– Прекрасно, – согласилась родительница.
– Ну это каждый может, – отозвался родитель, не отрываясь от своей тарелки.
– Почему ты меня никогда не похвалишь?! – разрыдалась Клара и выскочила из-за стола.
Мне бы и в голову не пришло упрекнуть в этом родителя, поскольку у меня с ним и без того хватало проблем. Он постоянно цеплялся ко мне за то, что у меня был необычный, вызывающий и слишком обольстительный вид.
Когда, пломбируя мне зуб, дантист взял меня за грудь, я рассказала об этом отцу.
– Ты на это напросилась, – грубо оборвал он меня. – У тебя такой взгляд!
Мне было только пятнадцать лет, и его слова меня озадачили. О каком таком взгляде он говорит, если доктор Леви принялся лапать меня в тот момент, когда из моего раскрытого рта текла слюна?.. Между тем, когда однажды Клара прибежала домой из парка и сказала, что у нее отняли велосипед, родитель несколько часов изводил ее вопросами, пока не убедился, что вор больше никак ее не обидел. Родительница придерживалась того мнения, что это произошло потому, что у Клары очень беззащитный вид. Отец не соглашался и утверждал, что это случилось единственно потому, что Клара нарвалась на пуэрториканца. Этот чертов дантист-педофил был евреем, а потому заранее считалось, что он не позволит себе лапать ребенка, если только этот последний, то есть я, его не спровоцирует.
Мое отрочество было похоже на тюремный приговор. Я была бы только счастлива, если бы эти годы побыстрее пронеслись и я сделалась взрослой. Возможно, только благодаря этой мечте я и выжила, надеясь, что когда-нибудь вырасту и наконец стану свободной. В моей голове было столько замечательных планов и идей, – только бы дождаться, пока пролетит это проклятое детство… Как бы там ни было, Клара и я постоянно уединялись в нашем секретном месте – в ванной комнате, пускали воду и начинали наши тайные перешептывания.
– Он так несправедлив, – обычно жаловалась Клара. – Но уж лучше делать так, как он хочет.
– Ко мне он тоже несправедлив, – соглашалась я. – Только я не позволю ему унижать меня!
– Леди, – прерывает мои воспоминания водитель, – вам надо бы бросить курить. Вы слишком много кашляете.
– Да я вообще не курю, – отвечаю я, давясь сигаретным дымом.
– Да уж, – хмыкает водитель, – она не курит! Она только затягивается!
– То есть я хочу сказать, что обычно я не курю, – объясняю я. – Это от нервов.
– Жизнь так коротка, чтобы еще и нервничать, – философски замечает водитель.
Какое к черту – коротка! Взять хотя бы это бесконечное снежное утро…
Однажды родительница сделала неуклюжую попытку как-то оправдать поведение отца. Это было после одной особенно отвратительной их ссоры.
– Мужчине желание доставляет почти физическую боль. Поэтому нужно попробовать удовлетворить его любой ценой.
– Это от природы или благоприобретенное? – не удержалась я от вопроса.
– Просто это так – и все, – отрезала родительница.
Именно с тех пор в мою голову запало убеждение, что все их поступки есть результат нашего, женского поведения, что именно мы, женщины, доводим их до сексуальных припадков. Таким образом, наш долг – облегчать их страдания или позволять им самим облегчать эти самые страдания где-нибудь на стороне.
– Для них это то же самое, что выпивать после работы, – говорила она.
И сама пыталась в это уверовать. Так было немного легче жить.
– Я мог вас видеть раньше? – спрашивает меня водитель. – Может, я уже возил вас?
– Нет, думаю, что нет, – бормочу я, поднимая повыше воротник.
На время он забывает обо мне. Со всех сторон завывают автомобильные гудки. Он высовывается в окно и орет:
– А что я, по-твоему, приятель, летать должен? Жизнь коротка, побереги глотку!
– Если вы скажете это еще раз, я тоже начну орать, – ору я.
Он сразу утихомиривается.
– У меня для вас новости, леди, – говорит он. – Вы уже орете. Почему бы не взять еще сигаретку и не расслабиться, а?
– Не хочу я никаких сигареток! – отвечаю я, ударяясь в слезы. – Я хочу, чтобы вы довезли меня до 57-й улицы! Прошу вас, отвезите меня туда!
Когда я думаю о том, как родитель влияет на родительницу, первое, что мне приходит в голову, – это цыплята и бриллианты.
Бесчисленное количество раз во время ужинов у Саммерсов родитель швырял со стола на пол блюдо с жареными цыплятами, если вдруг обнаруживал в мясе хотя бы капельку цыплячьей крови.
– Я дал тебе все, – начинал он орать родительнице, – а ты даже не умеешь готовить цыплят!
Родительница в слезах выбегала из-за стола, бросалась к себе в спальню и начинала в отместку швырять из окна свои бриллианты.
– Вот это ты мне дал? – вопила она. – Вот это ты мне дал?!.
Между тем Джонези молча принималась собирать с пола жареных цыплят, а Клара и я бежали собирать наши фамильные бриллианты.
– Отнести цыплят дожариваться? – спокойно интересовался наш дворецкий, качая головой.
Сегодня, когда я наконец оказалась перед квартирой родителей на Пятой авеню, на дворецком лица не было. Он ждал меня около дома и, помогая вылезти из такси, сказал:
– «Скорая» и полиция уже здесь…
Это был скорее вопрос, чем констатация, и он напряженно ждал, как я отреагирую.
– Благодарю вас, – отвечаю я, проходя прямо в вестибюль.
В лифте в моей голове вдруг звучат слова родителя:
– Она мне хочет досадить этим представлением! Это пошлый фарс!
Вот почему родительница проглотила сразу тридцать полновесных капсул, в каждой из которых содержалось не меньше 25 миллиграммов вещества, которое обычно врачи назначают в самых маленьких дозах для стимуляции кровообращения и сердечной мышцы, когда возникает опасность инфаркта. Одну пустую коробочку из-под препарата обнаруживаю сразу же, как только захожу в квартиру. То, что сотворила с собой родительница, стало известно, только когда прибыла вызванная Джонези полиция.
Приехала также бригада врачей-реаниматоров со всем необходимым медицинским оборудованием. Они нашли пустую коробку из-под пилюль около кровати родительницы. На коробке была наклейка, из которой явствовало, что эти пилюли были прописаны Кейту Робинсону, мужу нашей Джонези. Джонези клялась и божилась, что ее муж не притрагивался к пилюлям с тех самых пор, когда семь месяцев тому назад ему стало плохо с сердцем, – за то время, мол, он успел съездить подлечиться в Алабаму и теперь чувствовал себя вполне сносно. Впрочем, все это уже не имело никакого значения, поскольку содержимое коробки отсутствовало.
Ответ на вопрос, что побудило родительницу проглотить пилюли, содержался в элегантном розовом конверте, на котором было написано: «Передать по назначению». Конверт обнаружился тут же на старинном комоде, над которым висело полотно кисти художника восемнадцатого века, между баночками и бутылочками с косметикой. Сунув письмо в карман, я в недоумении осматриваюсь вокруг.
Всего несколько минут назад родительницу вытащили из ванной комнаты, где ее обнаружили лежащей на полу с полотенцем в руке. Она уже хрипела.
– Мама! – кричу я, кидаясь к ней. – Мама!
Меня поспешно оттаскивают. Врачи, пытающиеся ее спасти, объясняют, что она приняла чрезвычайно большую дозу препарата – «летальную» дозу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53