От одной мысли, что целый вечер придется провести с Саммерсами и Орнстайнами, у меня уже начинала болеть голова. Хороша вечеринка – где колкости нужны для повышения аппетита, где поучения – главное блюдо, а экскурсы в мое убогое детство – идут на десерт. Вот почему я всякий раз горевала, когда нужно было туда отправляться.
Я надела платье – облегающее черное джерси. Я неизменно надевала его последние несколько лет на все семейные сборы, включая десятилетний юбилей супружества Клары и Стивена, который они отмечали недели две назад. В тот вечер Стивен представлял нам Гамлета, и моя свекровь подавилась хрящом. Эрик стоял рядом и вопил:
– Проглоти его, мамочка! Умоляю, проглоти! Потом он уверял, что этот случай заставил его едва ли не пересмотреть свои взгляды на жизнь.
– Это платье было на тебе, когда мамочка чуть не задохнулась. Перемени его. Я нервничаю.
Сладко улыбаясь, я проследовала к шкафу и вытащила другое платье – вечернее, бежевое, шелковое. Когда я его надевала раньше, мамочке как будто не случалось давиться.
– Приколи ту брошку, которую тебе дала мамочка, – сказал Эрик.
Я покорно достала брошку из своей шкатулки для драгоценностей. Золотая лягушка, ужасно похожая на мою свекровь. Правда, у последней глаза были не изумрудные, а карие.
– Приколи ее на другую сторону, – попросил Эрик.
Я ничего не сказала – только сняла брошку с левой груди и переместила на правую.
– И пожалуйста, распусти сегодня волосы. Кивнув, я вытащила шпильки и, тряхнув головой, рассыпала волосы по плечам.
– Накрась поярче губы!
Я присела за туалетный столик и взялась за помаду.
В этот вечер я была готова сделать для Эрика что угодно, но только не оставить в розовой пластиковой коробочке мою диафрагму. Беременность никак не входила в мои планы.
– В этом году грядут большие перемены, – вдруг сказал Эрик. – Перемены, которые тебе определенно не очень-то понравятся, – добавил он.
– Какие перемены? – спросила я, расчесывая волосы.
– Например, я больше не намерен жертвовать своим счастьем в угоду твоим прихотям.
– Каким прихотям? – автоматически спросила я, не имея намерения затевать спор, который мог мгновенно перерасти в крупную ссору.
– Например, тому, что ты называешь карьерой. Это был последний год, когда я терпел унижения, не зная, как отвечать на вопросы папы, когда тот интересовался, почему у нас нет детей.
– Скажи ему, что это не его дело.
– И не подумаю. Это его дело. Так же как и наше с тобой.
– Тогда возложи на него заботу о появлении твоего ребенка.
Мои добрые намерения куда-то испарились.
– Мы никуда не пойдем! – вдруг завизжал Эрик, срывая с себя галстук-бабочку. – Я отказываюсь туда идти, чтобы меня там снова унижали. Мы пойдем, когда ты выполнишь мое требование.
Ударив расческой по туалетному столику так, что на нем осталась огромная царапина, я завизжала в ответ:
– Тебя не интересуют ни я, ни мои дела. Тебе нужен только ребенок, а я нужна лишь как вспомогательное средство!
– Ну наконец-то до тебя дошло, – фыркнул он. – Если ты такая умная, то почему противоречишь мне?
– Потому что сейчас я не хочу ребенка.
Тогда он приблизился ко мне и заглянул прямо в глаза. Я выдержала его взгляд, и тогда он мгновенно переменил тон.
– Ты нужна мне, Мэгги, – сказал он. Волшебные слова. Я ожидала худшего.
Эрик стал гладить меня, несмотря на то, что мы опаздывали уже на целый час. Впервые за долгое время я действительно почувствовала желание позволить ему войти в меня и любить меня. И я сказала ему об этом.
– Займись со мной любовью, Эрик, – сказала я.
Последнее, что я услышала, был треск расстегиваемого зиппера, а потом он вдруг схватил мою голову и подтолкнул ее вниз.
– Возьми его в рот, Мэгги! Возьми в рот!
Я находилась у него между ног, и мой язык заскользил по пульсирующей головке его члена.
– Возьми в рот, – приказал он. – В рот!
Вздохнув, я приняла его к себе в рот, приблизительно на одну четверть. Я причмокивала, когда сосала, и только два раза оторвалась, чтобы перевести дыхание, а потом принималась сосать снова.
– Нет, Мэгги, не так, – сказал он грубо. – Поаккуратней зубами!
Открыв рот еще шире, я взяла глубже, приблизительно на треть его длины, и старалась держать ровнее, чтобы не касаться его зубами.
– Нет, Мэгги, – сказал он еще грубее. – Вот так! – сказал он, подталкивая руками мою голову.
Он принялся водить моей головой вверх и вниз до тех пор, пока я не начала задыхаться, потому что его конец достал до самых гланд. Он вошел в меня уже на три четверти длины и стремился еще глубже. Я почти задохнулась, когда Эрик вдруг замычал и отрывисто задышал. Его руки дергали мою голову вверх и вниз с судорожной частотой. Внезапно мне в рот хлынула жидкость. Я оторвала руки Эрика от своей головы, отворачиваясь от брызг, которыми едва не захлебнулась. Вся в сперме Эрика Орнстайна, я старалась отдышаться, когда вдруг поняла, что могло быть «хуже» Дело в том, что моя диафрагма все еще лежала в своей розовой пластиковой коробочке. С Новым годом, Мэгги Саммерс!
5
Куинси все еще спала в гостиной на софе, и серый утренний свет бледными разводами ложился на ее лицо. За окном начали громыхать тяжелые грузовики. Я на цыпочках вошла к себе в спальню и скользнула под одеяло на ледяную простыню. Я проснулась только в десять утра, и на этот раз услышала шум душа в ванной.
Я прошлепала босиком до двери и слегка постучала.
– Это ты там? – спрашиваю я.
– А ты думала кто? – отвечает Куинси.
Она появляется на пороге ванной. Черный махровый халат свободно облегает ее миниатюрную фигурку.
– Что случилось, Мэгги?
– Я долго думала. Может быть, мне действительно стоит заняться тем шоу.
– Давай обсудим это за кофе, – говорит она, беря меня под руку.
На лице у Куинси сосредоточенное выражение. Она наблюдает, как я орудую с кофемолкой.
– Так ты уверена, что серьезно подумала об этом шоу? – спрашивает она.
Я поднимаю на нее глаза, но тут же перевожу взгляд на прыгающие в прозрачном цилиндре кофейные зерна. Внезапно я чувствую, что ритуал приготовления утреннего кофе приобретает для меня особое значение. Мне нужно время, чтобы собраться с мыслями и потом изложить их Куинси. Может быть, она поможет мне понять саму себя.
– Это необыкновенная возможность, – говорю я. – И я так признательна тебе…
Куинси поднимает руку.
– Не нужно никакой признательности. Это моя работа. А ты – моя подруга. Вспомни, мы клялись друг другу в вечной дружбе – там в Лондоне, – улыбается она.
Я улыбаюсь в ответ. Кофе готов, и я осторожно наполняю две кружки. Одну я подаю Куинси, а другую ставлю на стол около себя.
– Это хороший шанс заработать кучу денег и вылезти из-под опеки всех этих режиссеров, продюсеров и операторов.
– Не совсем так, Мэгги. Пока люди вынуждены сотрудничать друг с другом, они так или иначе будут зависеть друг от друга.
– Но ведь ты не зависишь ни от кого. У тебя свой бизнес.
Куинси хохочет.
– Ты, наверно, шутишь! Я постоянно завишу от своих клиентов, а также от телевизионной администрации. От этого не уйдешь.
Несколько минут проходит в молчании, а потом я тихо интересуюсь:
– Я была невыносима вчера вечером, да?
– Совсем нет. Разве что себе самой. – Куинси делает небольшую паузу. – Я думаю, дело не в шоу. Тут что-то еще? Так, Мэгги?
Она внимательно смотрит на меня. Ее губы плотно сжаты, и она не двигается.
– Я люблю его, – признаюсь я и отворачиваюсь. – Он чем-то зацепил меня, и я должна вернуться.
– Я могла бы понять это и сама… – говорит она.
– Послушай, – начинаю я, глядя прямо на нее. – Я понимаю, что это звучит глупо, потому что, несмотря на все мои рассуждения, я все-таки оказалась в ловушке собственных чувств. И я испугалась, что это может помешать моей работе. Он любит меня. Все очень просто. Но иногда мне кажется, что я хочу разорвать какую-то невидимую цепь, чтобы освободиться от него… Вот почему я снова подумала об этом шоу. Понимаешь, что я хочу сказать?
Она подливает молока в свой кофе.
– Я-то понимаю. Понимаешь ли ты сама?
Я глубоко вздыхаю и стараюсь высказаться предельно ясно – так, чтобы в самом деле самой себя понять.
– Почему бы мне не взяться за шоу, попробовать что-то новое, не возвращаться на Ближний Восток и…
– Мэгги, ты уже пробуешь нечто новое для себя – полюбить кого-нибудь. Почему бы тебе для начала не остановиться на этом?
– Ты же мой агент. Зачем же ты отговариваешь меня?
– Отговариваю от чего?.. От лишней сотни тысяч долларов или от того, чтобы ты не упускала шанс стать счастливой женщиной? Послушай, Мэгги, ты, может быть, редкая счастливица, а грызешь себя. А твой Ави, он, может быть, стоит этой сотни тысяч долларов, включая налоги. Нет, не прерывай меня! Просто послушай!.. Давай рассуждать сугубо по-деловому. Это шоу – дело отнюдь не новое. Оно может прогореть. И вместе с ним прогоришь ты. Таким образом, если ты подсчитаешь все за и против, включая налоги, это дело не представляется особо перспективным. Даже если я постараюсь рассуждать, заботясь исключительно о собственной выгоде, то доходов с этого дела мне не хватит, чтобы заплатить за мой домик на побережье. Не говоря о том, что, если ты уволишься, на твое место тут же сядет какая-нибудь двадцатипятилетняя девушка. Что тогда?.. В общем, так, Мэгги, я безусловно поддержала бы тебя в этом новом деле, если бы не понимала, что этим ты пытаешься спастись от человека, который от тебя без ума, если бы ты не хваталась за это шоу как за спасательный круг. Тут уж мои функции как агента совершенно отпадают. Я – твоя подруга и хочу, чтобы ты была счастлива.
– Ты все еще не понимаешь… – протестую я.
– Нет, я-то понимаю. Не понимаешь ты.
– Иногда я его просто ненавижу. Презираю за то, что он женат. Я ему не верю и терпеть его не могу за то, что он причиняет боль жене, за то, что бросает ее. Тогда мне хочется убежать от всего – от него, от телевидения…
– Почему бы не попробовать трансформировать эту жуткую энергию саморазрушения во что-то более плодотворное? – саркастически замечает Куинси. – Почему бы тебе, я имею в виду, не подождать, пока они не предложат хороший куш в телевизионных новостях, два годовых оклада, миллион долларов, как Уэллеру. Вот тогда можешь мучиться дурью сколько душе угодно. А пока ты еще слишком мелкая сошка для таких выходок, как саморазрушение.
– Ты невозможна, – упорствую я, удивляясь тому, как иногда я способна потерять над собой контроль. – А что, если я действительно не хочу его? А что, если он не хочет меня?
– Вот и разберись с этим. Повидайся с ним. Ты поймешь что к чему без глупых выходок и не рискуя своей карьерой только потому, что ты не понимаешь, любишь ты кого-то или не любишь.
– Я его люблю, – спокойно говорю я. – Я с ума по нему схожу.
– Я знаю, – отвечает она, слегка улыбаясь. – В этом все и дело.
Я бросаюсь обнимать ее и тем ее весьма удивляю и удивляюсь сама. Однако потом принимаюсь реветь.
– Зачем я это делаю?
– Просто ты еще не привыкла чувствовать себя счастливой.
– Может быть, это из-за смерти Джоя?
– Может быть, – отвечает она, гладя меня по волосам. – А может быть, это из-за Эрика, Веры, Алана и многих других.
– Тогда почему, – бормочу я, возвращаясь на свой стул и вытирая нос, – почему тебе всегда удается поступать правильно?
– Вообще-то, мне это удастся не всегда. Иногда мне хочется послать все к черту.
– Но ты же этого не делаешь?
– Не делаю, – задумчиво отвечает она. – И причина в том, что я на десять лет старше тебя и более философски отношусь к жизни. Кроме того, есть что-то расслабляющее в любви и заботе такого человека, как мой Дэн.
– Тогда, может быть, и меня ожидает нечто подобное? – улыбаюсь я.
Куинси морщится.
– Дожив до моих лет, что ли?
– Я стану другой, ведь правда? Я имею в виду, когда у нас с ним что-то получится…
– О, не то слово! Это будет потрясающе. Конечно, ты все получишь.
– Ты знаешь, я сейчас чувствую себя совершенно иначе. Даже в профессиональном отношении. Все стало легким.
– Я, однако, помню, как ты первый раз выходила в эфир и действительно зависела от каждого ассистента режиссера, от каждого администратора.
– Это было нелегко, но я как будто ничего этого не замечала. От страха я не видела ничего вокруг. Все было в новинку.
– А помнишь, как ты вела репортаж о похоронах того полицейского – тебя тогда чуть не уволили?
– Еще бы! Но тогда были и другие причины. Еще кое-что случилось в тот день.
Куинси кивнула.
– Об остальном я уже почти забыла…
Движение транспорта на Пятой авеню было почти блокировано. Полицейские ограждения вытянулись вдоль всей широкой улицы, которая была запружена народом. Перед резными дверями собора святого Патрика стояло все городское начальство – мэр, шеф полиции, несколько конгрессменов. На синих мундирах полицейских сверкали ордена, медали и значки. Возглавлял собрание сам кардинал Нью-Йорка. Порывистый осенний ветер раздувал полы его мантии, и он придерживал на голове маленькую красную шапочку.
Телевизионные камеры и микрофоны были установлены на тротуаре около входа в собор. Черный кабель тянулся по ступенькам. Техники и репортеры переминались с ноги на ногу или бесцельно сновали туда-сюда в ожидании важного события. По ряду причин эти похороны дали повод отцам города продемонстрировать, что в Нью-Йорке больше не потерпят бессмысленных убийств. Убийство одного из полицейских, находившегося на дежурстве при исполнении служебных обязанностей, возбудило общественность и прессу на объявление войны преступности. Между тем, хотя это и не имело принципиального значения, Ричард Стивен Томаски погиб не то чтобы именно на боевом посту. Опять-таки все дело было лишь в том, что бедняга оказался не в том месте и не в то время и произошла эта трагическая накладка по двум причинам. Томаски был в форме, когда он зашел за пивом в таверну «Серебряная звезда», что в двух кварталах от его квартиры, – это, во-первых. Во-вторых, он потянулся за револьвером, когда в заведение вломились двое семнадцатилетних парней и закричали «руки вверх».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53