– Теперь я не плачу и не кричу. Теперь ты можешь со мной поговорить?
– В чем дело, Мэгги? – Он неприязненно оглядел меня с головы до ног. – Неужели ты опять голодна?
– Прошу тебя, Эрик, – взмолилась я, – я хочу начать работать. Пожалуйста, позволь мне работать.
Большинство женщин и мужчин воюют друг с другом за равную оплату и равные условия работы, я же умоляла позволить мне просто заняться работой, любой работой.
– Я делаю достаточно денег, Мэгги. Я не хочу, чтобы моя жена работала. Дома тоже есть, чем заняться. Например, заботиться обо мне.
Я слушала, но не понимала. У меня был диплом колледжа. Я также закончила курсы машинописи. Родительница предусмотрительно отдала меня в школу, где училась принцесса Рагда, старшая дочь изгнанного короля Ливии. Родительница говорила, что в жизни может случиться всякое, так что получить приличное образование – это как соломки подстелить. У нее все еще сохранялась психология жертвы русской революции – богатые были ограблены голодранцами, лишились земли, недвижимости, власти. Иногда мне казалось, что мировая история пошла иначе, если бы придворные царствовавшего дома Романовых были своевременно обучены, например, машинописи. В этом случае большевики, возможно, не стали бы и мечтать о своей революции. Однако посещая занятия в школе, я не могла не проникнуться сочувствием к принцессе Рагде. Уверена, что и ей мамаша твердила то же, что и мне. Когда же я попыталась объяснить эти простые вещи Эрику, растолковать, что работа необходима для душевного и умственного здоровья людям, даже очень богатым, он неизменно отвечал:
– Я не допущу, чтобы моя жена служила какой-нибудь ничтожной секретаршей. Это не принято. Не принято – и весь разговор.
– Но если только для начала… Только пока я не найду что-то более достойное…
Он пристально посмотрел на меня.
– Если уж ты сгораешь от желания стучать на машинке и подавать кофе, я разрешаю тебе отныне перепечатывать биржевые сводки. Я даже куплю тебе пишущую машинку. А что касается кофе, то этим ты можешь заняться прямо сейчас.
Подобные ежедневные баталии с Эриком заканчивались одинаково. Я часами просиживала у телевизора, объедалась пирожными, макаронами с сыром, вообще жевала все, что под руку попадалось. Иногда среди дня я запиралась в уборной и впадала в состояние, похожее на агонию. Я отчаянно пыталась придумать, чем бы заполнить жизнь в промежутках между почти ритуальными походами в кондитерскую или на рынок. Ужин должен был подаваться ровно в семь вечера, а поскольку Эрик смотрел вечерние новости, он был избавлен от необходимости разговаривать со своей ничтожной женой.
Родительница была смущена моими сетованиями по поводу того, что я располнела, поскольку именно она убеждала меня, что если я не выйду замуж молоденькой, то меня всенепременно разнесет. Я подчинилась ей – и что же?..
– Мэгги, дорогая, – мать говорила со мной так, словно я была не в своем уме, как психиатры разговаривают с депрессивным больным, который забрался на крышу, как полицейские разговаривают с маньяком, убеждая, не расстреливать свою семью из автомата, – Мэгги, дорогая, я не хочу показаться невнимательной к твоим проблемам, но почему бы нам не обдумать все немного позже.
Но разве я уже не обдумывала все? Разве я не смотрела на себя в зеркало, не видела, что мои зеленые глаза начинают заплывать жиром, что мой нос исчезает между щеками, что еще одна складка готова вот-вот повиснуть у меня под подбородком? Разве я не замечала, что мои груди становятся дряблыми, а моя талия начинает исчезать, сливаясь с тяжелыми бедрами? Мои приятели, врачи из санэпидемстанции, больше не присвистывают восхищенно, когда я появляюсь на улице, верный показатель того, что я безнадежно деградирую… Впрочем, одна-единственная полезная вещь от сидения перед телевизором все-таки была. Мое желание сделаться тележурналисткой окончательно окрепло, и теперь я знала доподлинно, чему именно я хотела бы посвятить свою жизнь. Теперь мне оставалось только превозмочь себя, оторваться от телевизора и пирожных и заняться карьерой.
– Мэгги, дорогая, что действительно беспокоит тебя? Признайся, может быть, я смогу тебе помочь, – говорила родительница, разглядывая себя в зеркало.
Она подправила выбившуюся из шиньона прядь, подкрасила губы и подрумянилась.
Что я могла объяснить родительнице, которая была занята только собой. Как рассказать ей, почему я ненавижу жизнь, в которой каждое мое движение контролируется мужем – человеком, у которого один ответ на все мои проблемы – «заткнись-ка!». Эрик говорил мне это множество раз, когда я жаловалась, что нуждаюсь в каком-то занятии, в чем-то сверх супружеского долга удовлетворять его мужские потребности.
«Слушай, Мэгги, – говорил он, – заткнись-ка и не морочь мне голову!»
– В Карнеги-холл отличные танцевальные классы, – сказала родительница. – Почему бы тебе не размять свои косточки и немного не встряхнуться? Но сначала тебе нужно показаться доктору Фельдману. Он пропишет тебе пилюльки, которые немного умерят твой аппетит. Уверяю тебя, за три месяца ты похудеешь на тридцать килограммов!
Хотя она старалась быть спокойной, я чувствовала по голосу, что она близка к истерике. Что и говорить, разве это не верх позора, если Эрик Орнстайн в конце концов будет пренебрегать доченькой, потому что та разжирела и подурнела. В этот момент раздался звонок у входной двери, и родительница поднялась, чтобы открыть. Это была Клара. Я легко определила, что это она, заслышав ор ее довеска, который, проезжая по коридору в коляске, успевал ободрать наши обои. Старшее чадо Клары уже отправилось в школу, и теперь она кантовалась с номером вторым, пока номер третий успешно созревал у нее во чреве. Появившись у меня в спальне, она смущенно заулыбалась, поскольку невольно стала свидетельницей того, как разыгрались мои нервишки. Мэгги, сестричка, которую всегда считали стойкой и храброй, находилась ныне в процессе активного разложения, а Клара, такая деликатная и ранимая, всех надула и теперь лихо управляется с домом, с муженьком, а также уже почти с тремя детьми.
– У тебя ложная беременность, – сообщила Клара. – Стивен и я до утра читали специальную медицинскую книгу, и он определил совершенно точно – это ложная беременность.
Я живо представила психоаналитика Стивена, моего… как бишь его?.. зятя, что ли, и мою сестру Клару, которые сидят ночь напролет, безуспешно пытаясь понять, почему моя жизнь катится под откос.
– Стивен весьма озабочен твоим состоянием, Мэгги, – сказала Клара. – По совпадению у него как раз сейчас есть пациентка, у которой те же проблемы, что и у тебя.
– Дело в другом, – нетерпеливо прервала я. – Я хочу работу, а не ребенка.
– Тогда почему ты не работаешь? – раздраженно спросила она. – Если проблема только в этом, то нет ничего проще решить ее, ты ведь можешь работать.
– Он мне не позволяет, – застонала я.
– Что значит – не позволяет?
– Ты удивлена?
– Я не знала об этом.
– А ты никогда этим не интересовалась.
Клара вопросительно посмотрела на родительницу, которая отрицательно покачала головой и сказала:
– Эрик зарабатывает достаточно, и он не хочет, чтобы Мэгги работала.
– Но это смешно, – сказала Клара, присаживаясь около меня. – Одно другому не мешает.
– Работа Мэгги – забота об Эрике. Он ведь ее содержит, – объяснила родительница как само собой разумеющееся. – Взять хоть тебя. Ты ведь совершенно счастлива тем, что заботишься о Стивене и детях. К чему же Мэгги ненужные заботы?
– Да потому что я – это я, а Мэгги – это Мэгги. И если она хочет работать, то это ее право. Если бы я захотела работать, Стивен был бы в восторге от того, что это сделает меня счастливой.
– Как ты можешь смеяться? – снова застонала я. – Это совсем не смешно.
– Клара, – строго сказала родительница, – если ты намерена разговаривать здесь в таком тоне, то лучше тебе катиться с твоей коляской куда-нибудь в другое место.
– Я никуда не собираюсь катиться, пока меня об этом не попросит сама Мэгги, – заявила Клара, улыбаясь мне.
– Не уходи, Клара, – попросила я, взяв ее за руку.
– Тогда по крайней мере скажи сестре, что ей не мешало бы похудеть, – сказала родительница Кларе.
– Тебе нужно похудеть, – спокойно сказала мне Клара. – Но ты это и сама знаешь.
Я кивнула.
Родительница сняла трубку телефона и набрала номер доктора Фельдмана – Ирвинга Фельдмана, врача-диетолога, преуспевающего и дорогого. Ах, эти его разноцветные пилюльки в серой пластмассовой коробочке – две розовенькие утром, три зелененькие днем и четыре оранжевенькие вечером. Я похудею мгновенно.
– Она будет принимать их, как вы прописали, – сказала родительница. – Однако мой зять, психоаналитик, полагает, что у нее ложная беременность. Да, доктор Фельдман, прекрасно. Завтра в два. И огромное вам спасибо.
Положив трубку, родительница удовлетворенно потерла ладони.
– С завтрашнего дня у тебя начнется новая жизнь, – победно заявила она.
– Ты пойдешь? – мягко поинтересовалась у меня Клара.
Переворачиваясь на постели так, что слезы и сопли размазались по подушкам, я закричала:
– И не подумаю идти до тех пор, пока не буду знать точно, что он собирается со мной делать!
– Ей-богу, Мэгги, – сказала родительница, потянувшись за своей сумочкой, – с тобой невозможно говорить. И ты неблагодарная как всегда.
– Что ты имела в виду, Мэгги? – спросила Клара.
– Я хочу знать, – заявила я, поворачиваясь к ней, – кто возьмется убедить Эрика, чтобы он позволил мне работать.
– Никому этого и не нужно делать, – сказала с улыбкой Клара. – Просто ты найдешь работу, и черт с ним, с Эриком.
– Надеюсь, – тут же добавила родительница, обращаясь к Кларе, – что ты также возьмешь ее к себе на содержание, когда она окажется на улице. Потому что я не собираюсь этого делать.
И родительница вышла вон, взбешенная, но как всегда непреклонная.
Три недели спустя, после пяти сеансов у доктора Фельдмана и пятнадцати занятий в танцевальных классах, я сбросила в весе пять килограммов и подготовила конспект статьи. Как только я смогла влезть в мои прежние наряды, я решила, что пора подыскивать место для работы интервьюером. Когда в четверг вечером Эрик вернулся домой из офиса, я вручила ему для прочтения мою рукопись. Вешая в шкафчик в прихожей его пальто с вышитой у вешалки золотой монограммой, я наблюдала, с каким видом он воззрился на листок с машинописным текстом. Внезапно он побледнел, словно призрак, стал хлопать себя по груди ладонью и ловить ртом воздух.
– Что такое? – закричала я. – В чем дело?
– Сам не пойму, – с трудом выдавил Эрик, опускаясь в кресло. – Что-то мне дурно. Принеси-ка воды.
Я сбегала на кухню за стаканом теплой воды, который и протянула моему умирающему супругу. Потом я взяла его руку, чтобы пощупать пульс. Потом, вытаскивая стакан из его неловких пальцев, я выплеснула немного воды на его идеальный серый костюм.
– Черт тебя побери, Мэгги, – закричал он, – посмотри, что ты наделала!
– Ты так напугал меня, Эрик. Я подумала, что тебе плохо с сердцем.
– Да нет же, – нетерпеливо пробормотал он, – со мной все в порядке. Это просто нервы.
Эрик проковылял в гостиную и там неподвижно уставился в окно.
– Зачем ты тратишь время на эту писанину и расстраиваешь меня? Разве ты не понимаешь, что, если я буду выбит из колеи, не смогу работать и содержать тебя?
– Но я не хочу, чтобы ты содержал меня. Я хочу, чтобы мы оба работали.
– Позволь объяснить тебе кое-что, – жестко начал он. – До сих пор ты вела себя совершенно неудовлетворительно как жена. Мало того, что ты растолстела и стала выглядеть так отвратительно, что мне стыдно брать тебя с собой на обеды, ты ущемляла мои супружеские права.
Вообще Эрик никогда раньше не говорил о супружеских правах, но я знала, что он имеет в виду. Точные его слова были следующими:
– Ты стала выглядеть так отвратительно, что я не в состоянии подпустить к тебе моего приятеля!
И поскольку никакого приятеля у Эрика не было отродясь, я весьма точно поняла значение этой аллегории.
– Ты доказала полную свою несостоятельность не только в этом смысле, – продолжал он, – ты к тому же неспособна иметь здоровых детей.
– Почему ты винишь в этом меня? – проговорила я, и у меня на глаза навернулись слезы.
Он проигнорировал мой вопрос.
– После такого твоего фиаско…
Что же это такое, мой мертвый ребенок теперь, оказывается, фигурирует в качестве фиаско?!.
– После такого фиаско, – продолжал он, – ты вообразила о себе бог весть что и превратила мою жизнь в ад до такой степени, что я даже не могу снова сделать тебя беременной…
– Неужели ты думаешь, что мне самой нравится моя внешность? – заплакала я.
– Заткнись-ка и послушай меня, Мэгги, потому что меня абсолютно не интересуют твои нынешние ощущения. Не я этому виной. Я собирался создать тебе достойную жизнь. Между тем найдутся сотни женщин, которые готовы были бы вывернуться наизнанку, чтобы сделаться миссис Орнстайн.
– Ты хочешь сказать, что я должна вывернуться наизнанку?
– Я сказал то что сказал! – заорал Эрик.
Наши выяснения отношений затянулись за полночь и снова коснулись моего мертворожденного ребенка. В конце концов я осмелилась задать вопрос, на который до сих пор не могла добиться ответа.
– Это был мальчик или девочка? Прошу тебя, Эрик, скажи, какого пола был мой ребенок.
Эрик взглянул на меня со смешанным выражением отвращения и ярости. Он всегда отказывался разговаривать о мертвом младенце, заручившись в этом поддержкой членов семьи и врачей, поскольку все они сходились на том, что, если я узнаю, какого пола был ребенок, это сделает мое восприятие более конкретным и только усугубит страдания. Для меня же подобные аргументы ничего не значили. Я должна была испытать боль, представив себе конкретного ребенка, которого я носила девять месяцев в своей утробе, – существо, появления которого я не желала, но которое все-таки должно было родиться. И я чувствовала себя виновной в смерти этого ребенка, – именно потому, что не хотела его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53