Кажется, они добавили еще: «которая вызывает рвоту и все такое прочее».
– Что такое это «прочее»? – рыдаю я. Все кружится у меня в глазах.
Один из врачей жует резинку и не отвечает. Вместо ответа он тащит родительницу на ковер в спальню и всаживает ей в вену иглу, которая соединена с коричневой пластиковой трубкой.
– Что вы делаете? – кричу я, бросаясь к врачам. Врач около родительницы даже не смотрит в мою сторону.
Я хочу чем-то накрыть родительницу, потому что ее домашний халат распахнулся, и обнажились груди. Мне становится дурно. В комнату залетает Джонези и хватает меня под руку. По ее лицу градом катится пот.
– Никакой мужик не стоит того, что она с собой сделала, – всхлипывает она.
– Мама не умрет, Джонези, – твердо говорю я. – Она поправится!
– Только не в этот раз! – завывает Джонези. – Ой-ой, в этот это добром не кончится!
– Замолчи! – кричу я. – Замолчи, Джонези! Она обнимает меня своими огромными руками и тихо шепчет:
– Бедное дитя, бедное дитя!
Полицейский, придерживая родительницу за шею, принимается делать ей искусственное дыхание рот в рот. Один из врачей прикрепляет два электрода в область сердца.
– Нужно запустить сердце! – кричит он коллеге. – Я теряю ее пульс!
– Делайте ей искусственное дыхание, – кричит другой. – Быстрее!
Все плывет как в тумане. Руки, ноги, медицинские инструменты, трубки, провода, тело родительницы, распростертое на ковре в спальне… Сплошной туман. Я чувствую дурноту.
– Дайте два разряда, а потом попробуйте укол! – восклицает кто-то.
– Вена готова?
– Готова! Вводите препарат!
– Быстрее, быстрее! Попробуйте справиться с аритмией!
– Продолжайте качать! У нас осталось только три минуты! Скорее!
Тело родительницы конвульсивно подскакивает, словно заводная кукла. Четверо мужчин не покладая рук трудятся над ней, пытаясь вдохнуть в нее жизнь. Несмотря на то, что слезы почти ослепляют меня, я вижу, что все бесполезно. Жизнь стремительно утекает из нее. Борьба уже проиграна.
– Дышите, – кричит полицейский, – дышите!
– Пожалуйста, – плачу я, чувствуя никчемность всех усилий, – пожалуйста!
Один из реаниматоров ритмично давит ей на грудь, делая непрямой массаж сердца, в то время как другой возится с иглой.
– Давай, качай! Еще, еще! – приказывает он. – Сердце начинает вибрировать. Мы ее теряем!..
– Отче наш, сущий на небесах!.. – завывает Джонези.
– Нет! – кричу я. – Пожалуйста, не дайте ей умереть!
– Я потерял пульс, – бормочет врач.
– Начинает погибать мозг, – говорит другой, – прошло уже пятнадцать минут.
– Заканчивайте, – вздыхает кто-то.
– Нет! – кричу я, прорываясь к родительнице. – Продолжайте!
– Ее дело худо, – говорит полицейский, удерживая меня.
Ее черты на глазах начинают смазываться. Потом лицо застывает и синеет. Несколько человек пытаются поднять меня с пола. Они смотрят на меня с искренней жалостью. В этот момент в комнату заскакивает Клара. У нее на волосах, на ресницах – снежинки. Слезы непрерывно текут по ее полным щекам. Она кидает взгляд на родительницу и принимается тихо стонать, прикрывая изящной рукой дрожащие губы. Она падает в мои объятия.
– Я люблю тебя, Мэгги, – всхлипывает она, – давай больше никогда не будем ссориться!
– Давай, Клара, – бормочу я. – Жизнь так коротка!
Все кончено. Врачам остается лишь вытащить свои иглы и трубки, отсоединить электроды и сложить все это в специальный красный ящик. Полицейский, который делал родительнице искусственное дыхание, теперь сидит на полу и пытается отдышаться сам.
– Мне очень жаль, – бормочет он. Переносные рации на поясах у врачей начинают подавать сигналы о новом экстренном вызове. Они должны лететь туда, где есть еще надежда что-то сделать. Они выглядят такими несчастными и подавленными, когда суетятся и укладывают свои медицинские принадлежности, что мне хочется успокоить их, убедить в том, что они сделали все что смогли. Они вот-вот уйдут, чтобы встретиться с новыми смертями, а я все еще не могу подобрать нужных слов. Ах если бы можно было начать этот день сначала! Я бы все сделала для того, чтобы родительница сейчас как обычно сидела у себя на постели и листала русскую газету, которую каждое утро прочитывала от корки до корки в течение всей своей жизни. Мне кажется, что если я закрою на секунду глаза, а потом снова открою – все вдруг вернется к прежнему, этот ужас исчезнет.
Случаются в жизни такие потери, когда невозможно найти никакого утешения. Клара плачет, уткнувшись лицом в мое плечо. Ее ногти впились мне в спину. Джонези выбегает из комнаты и вопит за дверью так ужасно, что этот крик запечатлевается в моей памяти на долгие годы.
– Умершая… – выговаривает полицейский, – она была вашей матерью?
Проходит не меньше минуты прежде, чем я понимаю, что он у меня спрашивает. «Умершая» – это он говорит не о ком-нибудь, а именно о моей родительнице. Теперь о ней следует говорить в прошедшем времени: «была». Если бы переход от жизни к смерти заключался лишь в этой грамматической тонкости, то мне бы ничего не стоило все это исправить. Мне только достаточно было бы сказать ему:
– Прошу прощенья, вы сделали грамматическую ошибку. Она не была, она и теперь моя мать.
Он смотрит на меня, и на его лице отражается боль.
– Простите меня, но мне нужно узнать ее имя и возраст. Я должен занести это в протокол. Самоубийство – дело полиции.
Как странно! Родительница, которую в жизни не штрафовали даже за нарушение правил уличного движения, теперь, оказывается, подозревается в чем-то наподобие правонарушения. Последнее, что она сделала на этой земле, – совершила умышленное покушение на свою собственную жизнь… Совершила и уже понесла наказание. Чем – собственной же смертью?.. Господи, неужели кого-то еще волнует чья-то смерть. А как насчет трупов на улицах Нью-Йорка? А как насчет братских могил в Ливане, которые роют при помощи бульдозеров?..
Врачи осторожно поднимают тело, которое напоминает тряпичную куклу. Конечности безжизненно болтаются из стороны в сторону. Они опускают родительницу на неразобранную постель. Они накрывают ее ослепительно белой простыней, одной из тех, что она купила на прошлогодней распродаже на Пятой авеню. Как странно думать сейчас об этом: прошел год, и эта простыня понадобилась, чтобы накрыть ее безжизненное тело. Мне кажется, что у нее на лице появляется удивленное выражение. Или это только иллюзия? А может быть, она и в самом деле удивлена тем, что совершила эту ужасную вещь? Попроси прощенья, мама, и, может быть, все начнется сначала. Просто признай, что была не права, ты сможешь подняться. Помнишь, когда мы были маленькими, ты учила нас раскаиваться в своей неправоте, и мы верили, что от этого зависит счастье нашей семьи. Я хватаю себя за голову, как будто хочу заглушить те ужасные слова, которые звучат в моем мозгу. Говорят, что, когда человек умирает, у него перед глазами проносится вся прожитая жизнь. Но никто не подметил того, что если умирает кто-то из родителей, то все, что он когда-либо говорил, эхом проносится в ушах детей, пока это эхо не угаснет окончательно и не установится тишина, еще более ужасная, чем любые слова… И в этот момент я обречена слушать наступившую тишину, которая ужаснее всех слов. Все вокруг словно замерло. С глубоким вздохом я шепчу Кларе:
– А где Стивен?
Но она даже не может шевельнуться. Ее щека прижата к моей щеке. Она плачет так горько, что, кажется, вот-вот потеряет рассудок. Мы обе совсем недалеки от этого, однако нас ждут неотложные скорбные обязанности.
– Он в больнице, – наконец отвечает она.
– Не могли бы вы выйти с нами в соседнюю комнату? – спрашивает полицейский.
– Клара, – мягко говорю я, – я помогу тебе. Но давай выйдем в гостиную.
Другой полицейский предлагает помочь мне вывести Клару. Но этого не требуется. Клара всхлипывает. Я осторожно вывожу ее в коридор, словно она слепая, и заботливо веду в гостиную, где она падает в кресло.
– Я люблю тебя, Мэгги, – говорит она, утирая слезы.
– Я тоже тебя люблю, Клара, – отвечаю я, удивляясь, что только после ужасного несчастья между нами стали возможны эти сердечные отношения.
– Я на секунду выйду погляжу, как там Джонези, – говорю я.
Джонези я нахожу на кухне. Она стоит на коленях около посудомоечной машины, все ее огромное тело замерло в молитвенном экстазе. Что за день такой выдался сегодня?..
– Ох, Мэгги, – взвывает она, – что же теперь будет?
– Пока не знаю, Джонези, – отвечаю я, гладя ее по голове. – Пойдем, сядем все вместе в гостиной!
Она с трудом поднимается.
– Мэгги, – вдруг восклицает она, – я не собираюсь служить у него и у этой Лоретты!
– Какой еще Лоретты?
– Той самой, которая окрутила твоего отца!.. Нет, я не останусь с ними, – твердо заявляет она.
Я кладу ладони на ее пухлые плечи.
– Расскажи мне, в чем дело. Я не понимаю, – говорю я, хотя, конечно, все понимаю, и очень даже хорошо.
– Последние несколько лет твой отец приводил се сюда, когда твоя мама куда-нибудь уезжала или оставалась ночевать у Клары. Он думал, мне это безразлично. Но он ошибался. Я ничегошеньки ей не рассказывала, потому что боялась, что случится это самое…
Она плачет.
– А почему ты не рассказала мне или Кларе? – спрашиваю я, чувствуя тошноту.
– У Клары хватало забот со своими детишками, а ты никогда здесь не появлялась.
Конечно, это нанесло последний удар по их супружеству… Но до того потерять совесть, чтобы приводить ее сюда – в дом моей матери, ложиться с ней в ее постель… Каким нужно быть человеком?!
– Моя жена в отъезде, – сказал мне однажды один женатый мужчина, – давай проведем эти выходные у меня в Хэмптоне!
И я поехала с ним. Он был необыкновенно хорош собой, а во мне играл дурацкий оптимизм. Ужасное чувство овладело мной, как только мы свернули на частную дорогу, которая вела к их дому, и я увидела название усадьбы, красиво выведенное на придорожном камне. Едва жена вышла из дома, а муж уже тащит туда другую женщину. Дальше хуже. Мы сидели на кухне, и этот самый муженек готовил нам выпивку. Мне казалось, что на меня осуждающе выставились все ее вещи: передники, кухонные полотенца, кастрюли и сковородки… Когда же я ложилась на ее половину постели, страсть во мне была так же мертва, как были мертвы засохшие тюльпаны, стоявшие в вазочке на ее туалетном столике среди кремов, лосьонов и косметики. Удовольствие, которое я надеялась получить, отдавшись этому мужчине, было совершенно уничтожено кошмарным ощущением от вторжения в жизнь его жены… Каким нужно быть человеком, чтобы поступать так, как поступал он? Его бесчувственность можно было сравнить разве что с моим собственным отчаянным одиночеством, когда мне хотелось принадлежать даже тому, кто мне не принадлежал.
– Наш брак чистая фикция, – заявил он мне тогда.
Однако это была ложь. Их брак был такой же несомненной и несокрушимой реальностью, как камень-указатель перед их усадьбой.
Клара тогда предостерегала меня.
– Никогда не связывайся с мужчиной, который не может дать тебе своего домашнего телефона.
Я любила ее за это. Хотя ее слова и причиняли боль… Что же касается Лоретты, или как там ее, разве могу я ее осуждать за то, что она надеялась получить от моего родителя? Конечно, я не вправе этого делать. Однако я все же осуждаю ее в душе. И так будет всегда.
Подо мной снова начинает качаться пол, а собственный мой голос звучит словно откуда-то со стороны, когда я принимаюсь объяснять врачам, что нет никакой необходимости забирать тело родительницы в городской морг.
– Мы позвоним нашему психиатру и непосредственно свяжемся с похоронной службой, – говорю я.
– Соедините меня с похоронной службой, – просит один из врачей, поднося к губам переносную рацию.
Другой врач около входной двери собирает складные носилки и начинает выносить медицинское оборудование к лифту.
– К сожалению, мы больше ничем не могли помочь, – говорит он. – Тридцать таких пилюль – это, я вам скажу, не шутка.
– Прошу прощения, – прерывает его полицейский, – но я должен составить протокол.
Должен, конечно, должен.
– Я – Мэгги Саммерс. Я очень признательна вам за ваше внимание. Это ужасный удар, потому что она была нашей матерью… – Вот, опять прошедшее время. – И прошу вас, не регистрируйте это как самоубийство…
– Назовите, пожалуйста, ее имя и возраст. О чем разговор, нет ничего проще.
– Вера Саммерс, – отвечает Клара, – родилась 7 октября 1918 года…
Перед моим мысленным взором возникает надгробная плита, на которой начертано: «РОДИЛАСЬ 7 ОКТЯБРЯ 1918 ГОДА – СКОНЧАЛАСЬ 29 ДЕКАБРЯ 1982 ГОДА».
Уместно ли как-то упомянуть в этой надписи на могильной плите, что за свою ЖИЗНЬ родительница умирала, может быть, сотни раз. Не будет ли это слишком уж нелепо, если все эти даты указать тут же – конечно, маленькими цифрами, ну а самую последнюю, роковую дату выделить крупно в самом низу?..
Ах, мама, если бы ты подождала с этим хотя бы еще один день, ты бы встретилась с Ави. Ави прилетает в Нью-Йорк завтра и, стало быть, уже опоздал на один день. Он никогда не увидит родительницы, и эта мысль повергает меня в отчаяние, и я начинаю плакать.
Клара обнимает меня.
– Постарайся взять себя в руки, – шепчет она. Офицер Горти – весьма приятный мужчина. Так же как и офицер Рамбусто.
– Ваш лечащий врач может отослать по почте свидетельство о смерти. Я уверен, он знает, как это делается. Что касается меня, то в своем протоколе я отмечу, что смерть наступила от сердечного приступа.
– Спасибо, – бормочу я и всхлипываю.
– Мы вам так благодарны, – говорит Клара дрожащим голосом.
– Теперь мы уедем. Если, конечно, мы вам больше не нужны, – говорит офицер Горти.
– Нет, нет, – отвечаю я, – мы справимся сами. Еще раз большое спасибо.
– Я вас провожу, – говорит Клара.
Она всегда безупречно радушна. Джонези выходит следом за ней.
Когда они возвращаются, я вижу, что Клара похожа на разъяренную волчицу: ноздри раздуваются, а глаза свирепо блестят.
– Джонези рассказала мне о Лоретте, – заявляет она.
– Ты удивлена?
– Не слишком. Меня бесит, что у него хватило совести привести ее в дом мамы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53