– Он сказал, что едет ужинать с тобой, а мне велел оставаться с матерью, пока он не вернется…
Когда же он вернулся и привез меня, фельдшер как раз был вызван, чтобы успокоить родительницу, которая пыталась сорвать с себя повязки. Клара закончила свой печальный рассказ, и я крепко обняла ее. Как хорошо, что у меня такая сестра. Впрочем, я чувствовала себя совершенно разбитой и беспомощной. У меня просто в голове не укладывалось, что родитель мог поступить подобным образом.
– Удивительно, что вы вообще смогли после этого что-то обсуждать, – печально говорит Куинси.
– Не то слово, – подтверждаю я, провожая ее до двери.
– Впрочем, может быть, это сделало тебя только крепче, – говорит она и обнимает меня. – Я должна идти, Мэгги. Увидимся вечером в Русской чайной, хорошо?
– Да. И знаешь, Куинси, я так…
– Знаю, знаю, – кивает она. Я снова обнимаю ее.
– Я так тебе благодарна за все.
Она немного отстраняет меня от себя и тихо говорит:
– Не позволяй сегодня никому себя огорчать. С тебя и так вполне достаточно.
Когда Куинси уходит, я завариваю свежий кофе и принимаюсь суетиться в ожидании родительницы. Звонок в дверь раздается в тот самый момент, когда я расставляю на подносе чашки и блюдца. Вот и родительница, собственной персоной. Вправленный нос, трижды подтягивавшееся лицо и стройная фигура. Последнее достигалось путем многолетних упражнений. Выглядит весьма прилично для своих шестидесяти четырех лет. Можно сказать, даже хорошо. Если, конечно, не присматриваться. При близком рассмотрении ее лицо выглядит потасканным, а губы кривит нервная судорога. Она сбрасывает норковое манто. Я обнимаю ее, а она стоит, словно не замечает моих чувств. Наконец она делает два шага вперед и напряженно улыбается.
– Ты выглядишь относительно ничего, Маргарита. Немного усталая. Но это от твоего неправильного образа жизни.
Она входит в гостиную и одергивает свой черный свитер. Кроме свитера, перехваченного в талии широким поясом, на ней еще черные слаксы. Она усаживается.
– Ты приехала насовсем или в отпуск?
– В отпуск. Но я еще не знаю, куда и когда мне нужно будет ехать. Это должно выясниться вечером. Я сегодня ужинаю с Грэйсоном.
Я угощаю ее кофе, и она молча принимается его цедить. Она отводит глаза и нервно покачивает ногой.
– Что тебя беспокоит? – наконец спрашиваю я. – Что-то не так? Я почувствовала это, еще когда мы говорили по телефону.
Она протяжно вздыхает.
– Просто жаль, что Клара уехала в отпуск…
– Об этом я уже слышала, мама, – говорю я устало. – Тебя беспокоит что-то другое.
– Ну, – говорит она, ставя чашечку из-под кофе, – в общем, то же, что и всегда. И тебе, и Кларе все это очень хорошо знакомо.
Она могла бы не утруждать себя дальнейшими объяснениями, потому что мне действительно все это слишком хорошо знакомо. Одно и то же на протяжении многих лет.
– Твой родитель спутался с другой женщиной Пора бы мне уже к этому привыкнуть. – Она снова вздыхает. – Однако теперь я уже слишком стара и слишком устала, чтобы притворяться, что ничего не замечаю, и… мне так не хочется доживать жизнь в одиночестве.
– С чего ты взяла, что он спутался с другой? Родительница окидывает меня недоуменным взглядом. Она, конечно, всегда знала, что я не очень умна, но чтобы до такой степени…
– С чего, спрашиваешь, я взяла? – повторяет она с отвращением. – С того, с чего и всегда. Он почти не ночует дома, а когда появляется, то непременно раздается один телефонный звонок. Это у них условный сигнал. После этого он пробирается к себе, чтобы тайком сделать ответный звонок.
Уже почти три часа дня, а родительница все еще сидит у меня в квартире. Ее доканывает бессердечное поведение супруга. С каждым годом боль все нарастает. С течением времени это подтачивает ее душу и поселяет в ней страх. Она сидит на краю диванчика и безуспешно пытается мне доказать, что страх остаться одной куда мучительнее, чем то, что ей приходится сносить от моего родителя.
– Я ведь уже совершенно не способна существовать одна. В этом смысле я не целый человек, а только половина.
– Вовсе нет. Все зависит от тебя самой.
– Увы, нет. Ты же видишь. Моя жизнь потрачена на него. Без него я ничто.
Невозможно убедить ее в обратном. Долгие годы она доказывала это себе и слышать не хотела ни о чем другом. Она страшится не потери, а пустоты.
– Он без тебя тоже не сможет, – говорю я.
– Что касается твоего отца, – отвечает она, – он только счастлив будет.
– Может, и ты была бы счастлива.
Но она даже не желает об этом слышать.
– Между прочим, – вдруг говорит она, – у твоего мужа родился второй ребенок. Тоже мальчик.
Эрик Орнстайн вот уже шесть лет вторично женат. Теперь он – отец. Причем не одного, а даже двух детей. Однако он все еще остается «мужем» Мэгги Саммерс. Нелепо даже надеяться на то, что родительница когда-нибудь перестанет называть его моим мужем.
– Откуда ты знаешь? – вежливо интересуюсь я.
– Он прислал нам приглашение на торжество. Нет ничего проще. До чего мило с его стороны, что он внес в число приглашенных родителя и родительницу и прислал им приглашение. Эрик всегда ощущал непреодолимую потребность доказать, что причина нашего неудачного супружества – только во мне. И любому, кто имеет хоть какое-то отношение ко мне, он стремится показать, какая у него теперь нормальная семейная жизнь.
– Мэгги, – однажды заявил он, – у тебя патологически отсутствует инстинкт материнства. Ты будешь виновата, если нашему союзу придет конец.
– Ты не дала Эрику никаких шансов, – говорит родительница, наполняя кофе наши чашки. У нее появилось второе дыхание. Она нащупала новое развитие темы, которое позволяет ей забыть о своих собственных бедах. – Ты сама подтолкнула его к тому, что он сделал.
– Почему я должна отвечать за то, что он сделал? – удивляюсь я.
– Потому что твоя супружеская неверность, – произносит она с отвращением, – совершенно возмутительна. Ты спуталась с недостойным мужчиной.
– А если бы он находился на более высокой ступени социальной лестницы, это было бы не так возмутительно?
– Для тебя, по крайней мере, это было бы куда лучше… Как ты не понимаешь, – продолжает она, – намерения Эрика были благородны. Он пытался наладить с тобой отношения, а когда увидел, что это невозможно, он просто нашел более достойную кандидатуру.
Нет никакого смысла спорить с родительницей. С ее точки зрения в любом любовном треугольнике вина мужчины рассматривается постольку поскольку. Все дело в том, какое он занимает положение на рынке недвижимости. Тогда как с женщиной все наоборот.
– А как насчет Роны, – интересуюсь я, – тебе не кажется, что она тоже виновата в том, что случилось?
Родительница удивленна.
– Конечно, нет. Ведь она вступила в связь с порядочным мужчиной!
– Однако она вступила в связь с человеком, который все-таки был еще моим мужем. Это не принимается в расчет?
– Нет, Маргарита, – терпеливо объясняет она таким тоном, словно говорит с умственно отсталой, – он женился на ней. Кроме того, когда женщина заводит роман с мужчиной в форме, то сама и накликает на себя беду.
– Но Брайн не носил формы, мама. Он был детективом, – устало говорю я в сто первый раз.
– Это еще хуже, – краснеет она.
Я понимаю ее логику. По таким правилам играют шулера. Любовная связь, в основе которой страсть, предосудительна. Если же она приводит к узам супружества, то она перестает быть таковой. Если, конечно, в этом не замешан мужчина в форме… Я понимаю, что об Ави Герцоге и заикаться нельзя.
– Однако мне было не очень-то приятно узнать о его измене.
– Еще бы тебе было приятно, – холодно говорит родительница. – Но ведь и тут ты сама виновата.
Я едва не выхожу из себя, но в последний момент сдерживаюсь и только глубоко вздыхаю.
– И в чем же моя вина?
– Тебе не следовало соваться на ту вечеринку в Валентинов день. У тебя должно было хватить ума, чтобы не заставать его с поличным. Это было просто глупо, Мэгги.
Наконец мое терпение лопнуло.
– Какого черта!.. – взрываюсь я. – Откуда мне было знать, что он… что они…
– Ну знаешь ли, – перебивает меня родительница, – у женщины должен быть нюх на эти дела. Однако ты слишком увлеклась своей игрой.
– Никакой игры не было. Ничего, кроме работы. Я так устала в тот день, что, поверь, меньше всего на свете желала узнать о чем-нибудь подобном…
День пролетел в обычном лихорадочном темпе. В конце рабочего дня я допечатывала на машинке сопроводительный текст к только что отснятому материалу о диких условиях жизни в трущобах Гарлема. Я уже успела переодеться для вечеринки по случаю Валентинова дня и теперь спешила разделаться с работой и бежать. У Ника были свои серьезные причины торопиться: сегодня он отмечал четырнадцатую годовщину своей супружеской жизни. Он притулился около моего письменного стола, прислонившись спиной к стене, и все торопил меня сдать материал в редакцию. Однако я еще не разобралась кое с какими вопросами. Тема, которой был посвящен мой материал, не так-то легко поддавалась изложению. Несмотря на то, что я вот уже два года вела криминальную хронику и успела насмотреться всякого, я все еще не могла привыкнуть к тем трагическим ситуациям, о которых мы рассказывали в наших сюжетах. Что касается того материала, который должен был пойти на Валентинов день, то он был особенно драматичен.
– Могу я назвать имя домовладельца? – обратилась я к Нику, стараясь перекричать стук многих машинок и обычный гомон, стоявшие в отделе новостей.
– Почему нет? Ты ведь проверила – именно он владелец этой крысиной норы, так?
– Так-то оно так, но дело слишком серьезное. Я практически обвиняю его в душегубстве.
Ник посмотрел на меня, как на сумасшедшую.
– О какой чертовщине ты толкуешь?
Я перестала печатать и, опершись о корпус машинки, сказала:
– Ты ведь даже не просмотрел мой материал.
– Я же тебе доверяю, Мэгги, – ответил он, закуривая. – Неужели там все так ужасно?
По моему лицу он прочел, что именно так оно и есть: хуже не бывает.
– Да в чем там дело?
– Увидишь, – ответила я и снова принялась стучать на машинке.
– А ты пыталась с ним увидеться или созвониться? – спросил Ник, заглядывая в текст из-за моего плеча.
– Да, я звонила ему трижды, но он отказался разговаривать. А когда я приехала к нему в офис со съемочной группой, перед нашим носом захлопнули дверь.
– Прекрасно, – сказал Ник, потирая ладони. – Мы дадим об этом в шестичасовом выпуске.
– Ты еще не знаешь всего, – пробормотала я, но тут как раз зазвонил телефон.
Ник взял трубку.
– Привет, малыш, – нежно сказал он. – Я тебя тоже…
Я перестала печатать и уставилась в пространство. Мне было неловко слышать интимные интонации в голосе Ника, которые были адресованы исключительно его Вивиан.
– Да, конечно… Только вот закончу с последним материалом, – сказал он и дважды чмокнул трубку перед тем, как возвратить ее на рычаг.
Метнув на него иронический взгляд, я достучала последнюю фразу и вытащила листок из машинки.
– Если ты не очень спешишь, – усмехнулась я, шелестя страницами, – может быть, послушаешь, что получается?
– Ради Бога, Мэгги, отпусти меня. Небо не обрушится, если я уделю лишние двадцать секунд своей личной жизни.
– Но как же я могу отдать материал в редакцию, если ты не имеешь о нем никакого представления? Хорошие дела!
Я бросила листки на стол и встала.
– Погоди, Мэгги, – сказал он нетерпеливо, – давай, читай этот чертов текст.
Я пристально посмотрела на него, а потом, прокашлявшись, начала читать.
Шелдон Шварц владеет в Гарлеме доходным домом. Городские власти перечисляют ему приблизительно тысячу двести долларов за каждую семью, которая находится на пособии. За эти деньги находящаяся на пособии Эмма Роллин и ее четверо детей снимают две комнаты на Кейтс авеню. Сантехника там неисправна, электричество подается нерегулярно, нет горячей воды и отопления. На кухне (на экране появляется кухня) потолок местами обваливается, обнажая электропроводку и сильно проржавевшие металлические балки, которые держатся только благодаря подпоркам. Все стены в трещинах, в которых то и дело показываются крысы.
– Одну минуту, – прервал меня Ник. – Это все обычное дерьмо. Что в этом материале такого, что должно потрясти мир?
Он внимательно посмотрел на меня.
– Ты спрашиваешь, благодаря чему он станет сенсацией местных новостей? – переспросила я, выдержав его взгляд.
– Мэгги!
В его голосе зазвучали грозные нотки.
– Ладно, – сказала я примирительно. – Все дело тут в ребенке.
– Хорошо, – устало кивнул он. – Прочти, что там о ребенке?
Несколько часов спустя нашей съемочной группе пришлось срочно возвратиться в квартиру Эммы. Один из ее детей выпал из окна и разбился насмерть. (На экране появляется лежащее на тротуаре тело ребенка.)
– О Господи, – воскликнул Ник и потер глаза, – как это случилось?
– В окне не было стекла.
– Сколько ему было?
– Два годика.
– Прости, Мэгги. У тебя есть версия Шварца?
– Можно прочесть? Это дальше в тексте.
– Давай!
Мы несколько раз пытались созвониться с Шелдоном Шварцем, однако это оказалось невозможным. А когда мы приехали к нему в офис, перед нашим носом захлопнули дверь. (В этот момент кто-то закрывает рукой Объектив видеокамеры.) Немного позже мы снова позвонили в офис, и нам ответили, что Шварц скоро будет и, может быть, скажет нам несколько слов. Он якобы только что звонил в офис из своего автомобиля по радиотелефону.
Ник молчал.
– Ну и что ты об этом думаешь?
– Я думаю, – медленно сказал он, – что затолкал бы ему в глотку этот самый радиотелефон.
Я пожала плечами, взяла его под руку, и мы вместе отправились в редакцию.
– Это какой-то страшный сон, – сказал Ник, качая головой.
Джек Рошанский, редактор, уже поджидал нас. В его функции входило указывать мне, что в материале следует оставить для эфира, а что должно быть отправлено в мусорное ведро. Он восседал на своем начальническом стуле перед главным монитором. У него был огромный живот, слегка подтянутый потертым индейским ремнем с черепаховой пряжкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53