Щелкали затворы, вспыхивали блицы, бесцеремонные руки совали микрофоны прямо в лицо обоим Джисмонди.
Джанджакомо растолкал репортеров и усадил Алексея в автомобиль. Он не ответил ни на один вопрос. Алексей видел, что дядя с трудом сдерживает ярость.
Не заезжая на римскую квартиру, Джанджакомо проехал по улицам, запруженным автомобилями, и свернул на автостраду. Алексей понял, что они едут прямиком в Милан.
По дороге они не разговаривали. У Алексея раскалывалась голова – оказывается, на лбу у него была огромная шишка, которую он сначала не заметил. Все тело ныло и саднило. Алексей и сам не заметил, как уснул.
Когда он проснулся, они уже подъезжали к дому. Он не был здесь с прошлого лета и с наслаждением повалился в свою кровать. Пришел доктор. Пока он проверял, целы ли ребра, нет ли внутренних кровоизлияний, пока возился с ссадинами и ушибами, Джанджакомо молча стоял возле кровати.
На следующее утро Алексей принял душ и попытался сбрить щетину – это не очень ему удалось из-за царапин и синяков. Видок был неважнецкий, но зато проснулся зверский аппетит.
Дядя уже сидел за столом.
– На, полюбуйся, – ткнул он пальцем стопку газет. – Можешь собой гордиться.
Он обжег Алексея сердитым взглядом и вышел из столовой.
Алексей стал листать газеты. Во многих из них на первой полосе, сразу после репортажа о римском побоище, красовалась его распухшая физиономия – иногда в одиночестве, иногда рядом с Джисмонди-старшим. Крупные заголовки кричали: «Студенческое восстание в Риме», «Арестован сын промышленника», «Революционный наследник Джисмонди», «Джисмонди-младший дерется с полицией», «Миллионер на баррикадах».
У Алексея испортилось настроение.
Вечерние газеты были еще хуже. Там подробно описывалась деятельность Джисмонди-младшего: его работа на заводах отца, где он якобы баламутил рабочих, пытался вбить клин между ними и администрацией. Попутно перечислялись компании, принадлежавшие концерну. Немало внимания было уделено и Джисмонди-старшему. Одна из газет раскопала русское происхождение Алексея и намекала на роль КГБ во всей этой истории.
Алексей был потрясен.
– Ну как? – поинтересовался Джанджакомо за ужином. – Что ты можешь сказать в свое оправдание?
Алексей потыкал вилкой мясо.
– Извини. Мне жаль, что я втянул тебя во все это. Что же до остального… – Он расправил плечи.
– Значит, ты по-прежнему собираешься драться с полицией и свергать существующй строй? Ты это хочешь сказать?
– Драться с полицией? – возмутился Алексей. – Это они напали на нас – давили нас джипами, забрасывали гранатами, избивали дубинками. Фашистские свиньи! – крикнул Алексей. – Я был там и видел все собственными глазами. А ты только и знаешь, что читать правую прессу. Веришь всякому вранью, которое они печатают. – Он вскочил и оттолкнул стул. – С тобой бессмысленно разговаривать.
Начиная со следующего дня стали приходить письма, и их становилось все больше и больше. Одни были адресованы Алексею, другие Джанджакомо. Алексею угрожали – кто высылкой из страны, кто отлучением от церкви, кто виселицей. Приходили бандероли с дохлыми мышами и какими-то зловещими амулетами. Были и письма, в которых Алексея поздравляли с мужественным поступком и называли «товарищем». Девушки предлагали любовь и дружбу, сопровождая письма фотографиями и локонами. Джисмонди-старшему делали предложения иного рода – не хочет ли он усыновить более достойного молодого человека, чем этот непутевый Алексей? Ну и, разумеется, потоком шли письма, в которых содержались просьбы о денежном вспомоществовании – ради какого-нибудь благороднейшего дела или просто так, во имя Христа.
Эта почта вызывала у Алексея отвращение и в то же время казалась ему каким-то чудом. В одночасье он превратился в объект общественного внимания.
Он уже не принадлежал себе, он принадлежал публике, толпе. Толпа думала о нем, грезила им, подталкивала к тем или иным поступкам. Удивительные все-таки существа люди!
Больше дядя и племянник не ссорились. Они были вежливы друг с другом, встречались только за завтраком. Непрекращающийся поток писем вытеснил все другие темы. Джанджакомо и Алексей показывали друг другу самые любопытные, молча качали головой или усмехались, обменивались комментариями.
На четвертый день пришло письмо иного рода. Когда Джанджакомо прочитал его, лицо промышленника посерьезнело.
– Вот этого я больше всего и боялся, – сказал он, протягивая листок Алексею.
Буквы были вырезаны из газет. В анонимном письме говорилось, что Джанджакомо должен оставить в тайнике (место указывалось) миллион лир. Иначе его сын будет похищен.
– Какая ерунда, – рассмеялся Алексей. – Кто-то валяет дурака.
Джанджакомо взглянул на него чуть ли не с презрением.
– Может быть, тебе и наплевать на собственную жизнь, но зато мне не наплевать. Я немедленно сообщу в полицию. В Италии подобные преступления не новость.
– Ну не собираешься же ты им платить!
Джисмонди-старший покачал головой:
– Нет, платить я не буду, но отныне к тебе будет приставлен телохранитель. Кроме того, в течение следующих нескольких недель ты носу не высунешь за порог.
Алексей протестовал, возмущался, но дядя и слушать его не стал.
На следующий день вновь пришло письмо того же содержания. Только на сей раз вымогатели намекали, что Джисмонди-младший с ними заодно, что он добровольно даст себя похитить, поскольку деньги нужны на «революционное движение».
– Это твои дружки? – сурово спросил Джанджакомо.
– Не смеши меня, – отмахнулся Алексей, но ему тоже передалось дядино беспокойство.
Дни напролет он сидел в четырех стенах – валялся на кровати, бродил по дому, загорал во внутреннем дворике. Там росли в кадках два апельсиновых деревца. Глядя на них, Алексей вспоминал девушку, упавшую на мостовую, вспоминал Франческу – ее запах, жар ее украденных у судьбы поцелуев. Франческа навек заперта в каменный мешок, сидит в монашеской келье. Собственная семья сковала ее цепями религии и традиций.
И вот он сам тоже оказался в капкане. Его темница – дядины миллионы. Они мешают ему жить и свободно дышать.
Алексей был вполне способен оценить иронию ситуации, но от этого чувство безысходности не ослабевало.
Он стал устраивать пробежки по дворику, превратившемуся для него в тюремную прогулочную площадку. Он бегал до изнеможения, затем валился на кровать и думал про Франческу. Именно тогда у него и родилась идея фильма, фильма, который перенесет на экран самую суть Сицилии. Это будет картина о женщине, которая прекрасна телом и живет среди прекрасной природы, но скована по рукам и ногам общественными и семейными путами. Алексей мысленно представлял эпизод за эпизодом, сцену за сценой. Потом он стал делать записи, заносить мысли и образы на бумагу.
Поток писем наконец начал иссякать. Остались лишь обычные просьбы о пожертвованиях. Пришло третье письмо, в котором угрожали похищением. Джанджакомо только скрипнул зубами. А немного спустя пришло письмо, не похожее на остальные. Оно было в аккуратном конверте, адрес напечатан на машинке. Внутри оказался листок бумаги, исписанный крупным, размашистым почерком, выцветшая фотография и бархатный мешочек. Алексей не без труда разобрал английские фразы:
«Дорогой мой Алексей!
Когда ты получишь это письмо, тебе уже исполнится двадцать один год. Я посылаю тебе свои самые добрые пожелания и маленький знак любви, которой ты был обделен.
Хочу, чтобы ты узнал, что настоящая твоя мать – я. Сообщая тебе об этом, я делаю себе последний и единственный подарок в этой жизни.
Не пытайся выяснить, как все произошло – никто тебе этого не расскажет, ибо меня уже не будет на свете, и прошлое затеряется в сумерках истории.
Знай лишь, что я очень любила тебя, пусть недолго. Как мне хотелось бы, чтобы я могла дать тебе нечто большее.
Но я поняла, что у тебя все есть, и это меня успокаивает, мой милый сын.
Навек твоя,
Сильви Ковальская ».
Алексей перечитал письмо трижды. Ни числа, ни обратного адреса. Все очень таинственно. Он отдал письмо дяде, мельком взглянул на старую фотографию и открыл мешочек. Внутри оказалось красивое кольцо с инициалами С.К.
Алексей недоуменно пожал плечами, глядя на Джанджакомо.
Тот лишь покачал головой:
– Еще одна полоумная. Я могу тебе показать примерно такое же письмецо.
Алексей прочитал:
«Дорогой синьор Джисмонди, вам пишет вдова, находящаяся в самом расцвете лет. У меня есть сын, о котором любая мать может только мечтать. Уверена, что могла бы наставить на путь истинный и вашего отпрыска. Ему явно не хватает материнской ласки и внимания. Почту за честь лично встретиться с вами и обсудить нашу общую проблему…»
Алексей засмеялся.
– Я смотрю, выстраивается целая очередь из мамаш. Но Сильви Ковальская все-таки написала в ином стиле. Интересно… – Он вновь взглянул на старую фотографию. – И потом, у нее польское имя, как у моей матери.
– Твою мать звали Ганка Бурова, и тебе это известно. Она умерла в госпитале под Люблином. Твой отец сам похоронил ее.
Джанджакомо, не отрываясь, смотрел на фотографию. Алексею показалось, что дядя чем-то озадачен.
– Ты что, знал эту женщину?
Джисмонди-старший отрицательно покачал головой.
– Люди бывают так эксцентричны.
– И еще она прислала мне кольцо, очень красивое. Странно. Кто эта женщина?
– Я попытаюсь это выяснить.
Вечером Джанджакомо вернулся домой очень поздно.
– Я говорил с полицией, – сообщил дядя, энергично расхаживая взад-вперед по комнате. – Нет, не перебивай меня. – Он велел Алексею садиться и засмеялся. – Эти самые «фашистские свиньи», которых ты крыл последними словами, заботятся о твоей безопасности. Они считают, что тебе лучше на время уехать из Милана.
– Вот и отлично, я немедленно вернусь в Рим, – обрадовался Алексей.
– Только не в Рим, – нахмурился Джанджакомо. – Твой римский адрес хорошо известен. И потом, я не хочу, чтобы ты снова влезал в эти свои дела.
– Я буду делать то, что считаю нужным, – вспыхнул Алексей.
– Ты будешь делать то, что я тебе говорю. Ведь ты мой сын, – закричал Джанджакомо, жестом велев Алексею замолчать. – Все, ты отправляешься на каникулы, в путешествие. Оно будет продолжаться до тех пор, пока вся эта история не закончится. А когда ты вернешься, мы объявим прессе, что ты поступаешь на работу в концерн.
– Это возмутительно! – разъярился Алексей. – Я должен закончить учебу, я…
– То ты говоришь, что итальянские университеты гроша ломаного не стоят, то вдруг выясняется, что без диплома невозможно жить, – перебил его дядя.
– Дело не в учебе. Я должен жить своей жизнью, должен вернуться в Рим. – Алексей вскочил на ноги и угрожающе сдвинул брови. – Я не собираюсь работать в твоем концерне, не буду капиталистом, не стану якшаться с фашистами!
– Ты мой сын, и ты сделаешь все, как я сказал, – отрезал Джанджакомо.
– Отдай свои миллионы кому-нибудь другому! Женись, роди себе собственного сына.
В комнате наступило молчание. Алексей понял, что зашел слишком далеко. Когда Джанджакомо заговорил, голос его звучал едва слышно.
– Ты слишком много болтаешь о фашистах, Алексей, – медленно начал он. – Разве ты знаешь, что вытворяли настоящие фашисты, чернорубашечники Муссолини? Да будет тебе известно, что при всем желании я не мог бы иметь детей. – Он тяжело опустился в кресло. – Ты мой единственный сын, и другого у меня никогда не будет.
Алексей пробормотал едва слышно.
– Прости, я не знал. – После долгой паузы он добавил: – Я сделаю так, как ты хочешь.
И Алексей отправился в продолжительное путешествие по Сицилии. Там мучившие его образы легли на бумагу, и постепенно из всех этих теней, мыслей и слов стал возникать сценарий.
19
В ночной тишине яхта причалила к берегу. В лунном свете возвышались неровные вершины скал. Благоухали напоенные дневным солнцем растения, их запахи были не в силах заглушить свежий солоноватый запах моря. По каменным ступенькам, ведущим вверх, Катрин и Карло шли, рука об руку, к замку Буонатерра, расположенному на вершине горы Буонатерра на острове Буонатерра. Все так, как надо. Все вокруг только для них одних.
И медовый месяц тоже только для них. Катрин подумала, надо ущипнуть себя за руку. Но ей не хотелось пробуждаться.
Холодные кафельные полы. Бледно-желтые стены. Стол, уставленный майоликой. Устрицы, хрустящий хлеб, шампанское. Глаза Карло. Темные, манящие. Любовно глядящие на ее лицо, плечи, грудь. Молчание. Поцелуй – медленный, предвещающий блаженство.
Спальня – белая, с широкой низкой кроватью посередине. Все в комнате ждало их. Ждала ее шелковая ночная сорочка, желая поскорее принять форму ее тела, ждала кровать с белоснежным благоуханным бельем.
– Mia Katerina. Mia sposa.
Его низкий голос завораживал ее. Его сильные руки сначала нежно, потом все смелее стали ласкать ее тело. Глаза ее заволоклись странной пеленой, она как в тумане видела его голову, плечи, спину, чувствовала запах, исходящий от его волос и лица.
– Я хочу увидеть тебя. Я никогда тебя не видел.
Мягкие пальцы расстегнули пуговицы, освободили ее от кружевного лифчика, провели по всем изгибам ее тела, коснулись сосков, заскользили по шелковистой коже. Слышно было лишь учащенное дыхание обоих. Потом его руки опустились ниже, поцелуи стали смелее. Катрин физически ощущала взгляды Карло на своем напряженно ждущем теле.
Взгляды Карло словно отдаляли ее от него, от самой себя. Но в его глазах Катрин читала желание.
Потом он встал перед ней на колени, обхватил руками ее бедра, его темные волосы слились с ее лоном. Движениями языка он заставил ее вздрогнуть от наслаждения. Катрин вдруг смутилась и оттолкнула от себя его голову.
– Я тоже хочу видеть тебя, – нерешительно произнесла она, коснувшись его рубашки.
Он улыбнулся, быстро и безо всякого стеснения скинул с себя одежду. Катрин сидела на кровати, Карло стоял к ней спиной. У него было мускулистое тело атлета, бронзовая от загара кожа.
– Ну как я тебе? – спросил он и повернулся к ней.
Ее глаза приковались к его поднимающемуся пенису.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52