Расскажите мне лучше еще про Нью-Йорк.
В четырнадцать лет Алексей Джисмонди не был склонен к откровенности. После переезда в Италию он почти все время проводил в уединении в роскошном палаццо. Алексей и в школу-то начал ходить всего два года назад, а до этого учителя приходили к нему на дом. Спасибо английскому воспитателю, убедившему дядю, что кино – отличный способ для изучения иностранного языка. Таким образом, уроки английского стали сопровождаться экскурсиями на фильмы Хичкока, Хьюстона и Уайлдера.
Потом дядя решил, что мальчику не помешает поучиться в школе – пусть общается с другими детьми. Однако обзавестись друзьями Алексею так и не удалось. Этому мешали богатство дяди, лимузин с шофером, привозивший его в школу, детские воспоминания. Прошлая жизнь была неразрывно связана с сегодняшним днем. И все же Алексей не слишком страдал от одиночества. Он любил мечтать, ему нравилось жить в воображаемом мире. Этот мальчик относился к породе мечтателей-одиночек, хоть и не страдал обычной для таких фантазеров угловатой неуклюжестью.
Беседуя с ним, наблюдая за его изящными жестами, Сильви все это поняла. Сначала она завела разговор о том, что его интересует, о любимых книгах и фильмах. Потом перешла к более рискованной теме – воспоминаниям прошлого.
– Значит, господин Джисмонди – не ваш отец? – как бы между прочим спросила она.
– Разве вы не знали, это мой дядя. Я воспитывался у дяди и тети, она – сестра моей матери.
Сильви непроизвольно нахмурилась.
– Дядя и тетя меня усыновили, поэтому я и ношу их фамилию. К сожалению, тетя Лара два года назад умерла.
– А ваша мать?
Взгляд Алексея затуманился.
– Она умерла, когда я родился, – тихо сказал он. – Она была полька.
– Я тоже родилась в Польше.
– Правда? – похоже, это известие мальчика не слишком заинтересовало. – Я не говорю по-польски. Отец увез меня к себе на родину в Советский Союз, когда я был совсем маленьким. Мы жили в Ленинграде, а потом в Москве, – с гордостью сообщил он. – А потом…
Он не договорил.
Сильви очень хорошо знала это выражение лица. Страх. Точнее, воспоминание о страхе. Впрочем, тень тут же исчезла, лицо мальчика вновь стало невозмутимым.
– Но все это в прошлом. У дяди и тети своих детей не было, они решили меня усыновить. Они оба были очень добры.
Алексей не стал рассказывать своей гостье о последнем годе, проведенном с отцом.
Память со временем постепенно слабела, превращалась в вереницу выцветших фотографий. Зато этот альбом можно было перелистывать в любое время и в любой последовательности. Правда, за краями воображаемых снимков царила чернота. Лишь воспоминания о самом последнем годе сохранили яркость и четкость; эмоции не поблекли и не забылись.
На каждой странице альбома воспоминаний был свой ключевой снимок. Вот Ленинград. Отец в военной форме сидит на корточках перед маленьким мальчиком и что-то рассказывает ему. Вот Москва. Грандиозный военный парад. Воины доблестной Советской Армии маршируют по Красной площади, а отец показывает на человека с большими усами и черными глазами. «Это Сталин», – сказал он тогда восхищенно Алексею.
Потом был Будапешт. Посольство, приглушенные голоса. Отец выглядит совсем иначе. У него хмурый, встревоженный вид. Он теперь редко разговаривает с Алексеем так, как прежде.
Последний год: большое путешествие на север. Бесконечная заснеженная равнина в окне вагона. Изображение не желает застывать, все время движется. По равнине задувает вьюга, такая же неистовая, как гнев отца.
Иван Макаров теперь почти не бывает с сыном, мальчик живет в деревне у бабушки. Всякий раз, когда появляется отец, выглядит он хмурым и озабоченным. Однажды он берет Алексея с собой и они едут куда-то в машине. Очень холодно, мальчика клонит в сон. Вдали показываются длинные ряды бараков. По снегу идет колонна людей – некоторые из них падают, потом вновь поднимаются. Алексей видит, как одного из упавших избивают. Становится страшно. По лицу текут слезы и замерзают прямо на щеках.
Машина едет дальше. Лес. Стук топоров. Алексей видит лица дровосеков. Они пустые, изможденные, похожие на черепа. Мальчик зажмуривает глаза, а отец говорит сыну сухо: «Я хочу, чтобы ты все это увидел и запомнил».
Потом они возвращаются в бабушке. Отец обнимает сына, говорит: «Запомни, Алеша, все, что ты сегодня видел. Многое ты сейчас не поймешь, но это неважно. Главное – запомни. И пойми, почему я отправляю тебя отсюда».
Мальчик плачет. Отец и сын стоят, обнявшись, возле печи; Иван Макаров терпеливо ждет, пока мальчик перестанет плакать. «Это великая страна, Алексей. Никогда этого не забывай. – И, почти шепотом: – Но наша революция свернула не в ту сторону. Может быть, все еще наладится. Справедливость на нашей стороне. Но лучше тебе отсюда уехать. Я получил для тебя приглашение от твоих дяди и тети. Я знаю, твоя мать меня бы одобрила».
Алексей знает: когда отец говорит о матери, спорить бесполезно. Он прижимается к отцу: «Когда мы с тобой увидимся опять?»
Отец обнимает его еще крепче, но ничего не говорит.
Через два дня приезжает женщина, которую зовут товарищ Тулаева. Она высокая и толстая, взгляд у нее неприветливый. Мальчик сразу понимает, что плакать бесполезно – слезами тут не поможешь.
Отца он больше никогда не видел.
На финской границе Алексея встречает полный мужчина со смуглым улыбчивым лицом. На нем теплое пальто с меховым воротником.
– Я твой дядя Джанджакомо, – сообщает смуглый, скаля белые зубы.
Больше до самого Милана они не разговаривают, потому что не знают языка друг друга…
– Сколько вам было лет, когда вас привезли в Италию? – спросила американская журналистка, нарушив ход его мыслей.
– Мне было семь лет, – спокойно ответил он. – Поэтому, сами понимаете, я мало что помню.
Он улыбнулся и красноречиво взглянул на часы.
На самом деле Алексей очень хорошо помнил, как впервые приехал в этот дом. Он был растерян, подавлен размерами и великолепием дворца, никак не мог понять, зачем его привезли в это присутственное место. Потом появилась тетя – ее длинные прохладные пальцы гладили его по волосам. Пахло от нее очень странно, совсем не так, как от других женщин. Тетя немного говорила по-русски. Она была очень добра, объяснила, что Алексей теперь будет здесь жить.
Лишь позднее он понял, что это был за запах. От тети пахло ладаном, сладким церковным ароматом. Лара стала водить мальчика в церковь. Раньше он никогда не бывал в храмах. В церкви было холодно, сумрачно, гулко. Тетя опускалась на колени перед статуей женщины с чистым, невинным лицом, очень похожим на ее собственное. Тетя крестилась, с мольбой смотрела куда-то вверх, потом закрывала глаза. Мальчик никак не мог понять, чем она занимается.
Ему объяснили. Лара ходила в церковь каждый день. Она знакомила мальчика со священниками, рассказывала ему истории о святых. Алексея крестили, потом он прошел обряд конфирмации. Тетя часто говорила, что он попал в Милан лишь благодаря ее молитвам. Позднее, когда Лара умерла, Алексея не раз посещала сочувственная мысль, что именно молитвы тетю и погубили – слишком уж холодно было стоять на коленях на каменном полу. После смерти Лары он ни разу не побывал в церкви.
Юношу удивило, что именно сейчас он думает о таких вещах. Очевидно, все дело в том, что между тихой, благостной тетей и этой длинноногой блондинкой, утверждающей, будто она родилась в Польше, слишком большой контраст.
Алексей поднялся.
– Неужели мое время уже кончилось? – испугалась Сильви. – Мы ведь только начали! Пожалуйста, не могли бы вы показать мне дом, вашу комнату?
Она смотрела на Алексея с мольбой.
Юноша вежливо согласился:
– Почему бы и нет?
Воспитатель неодобрительно покачал головой, отвел посетительницу в сторону:
– Только учтите, миссис Стирлинг, что бы вы ни увидели в этом доме, в вашей статье об этом не должно быть ни слова.
В его голосе явно звучала угрожающая нотка.
Сильви посмотрела на него, ничего не понимая.
– Я знаю, что вы попали сюда по самым наилучшим рекомендациям. Иначе сеньор Джисмонди не предоставил бы вам такую редкую возможность. Но журналистов в этот дом не впускают. Синьор Джисмонди очень оберегает покой своего домашнего очага.
Алексей громко рассмеялся:
– Еще бы! Однажды он пустил в дом репортеров снимать внутреннее убранство, а через неделю нас обчистили.
Похоже, этот эпизод казался юноше забавным.
– Нет-нет, я вовсе не собираюсь описывать в своей статье какие-то подробности интерьера, – уверила их Сильви. – Это совсем не в моем стиле, – добавила она, расхрабрившись. – Меня интересуете только вы, Алексей.
Юноша смущенно улыбнулся и сразу стал похож на мальчика своего возраста. Сильви вспомнила, каким неуклюжим и закомплексованным был Лео в четырнадцать лет. Алексей же держался уверенно и очень по-взрослому. Интересно, откуда это у него? Сильви почувствовала, что больше всего ей сейчас хочется крикнуть ему, кто она такая, и будь что будет. Прямо сейчас! Она из всех сил вцепилась пальцами в сумку.
Алексей отвернулся, не в силах выдержать ее горящего взгляда. Вежливо открыл перед гостьей дверь, и они, пройдя через террасу, оказались в широком зале.
– Здесь мы принимаем гостей, – объяснил Алексей. – Правда, после смерти тети это случается не часто.
Сильви осмотрела зал классических пропорций: потолок, расписанный в стиле барокко, вычурные мраморные камины, зеркала, мягкие диваны, фарфоровые лампы, полированное дерево. Общее впечатление роскоши и великолепия. Все это ее не интересовало.
– Какая она была, ваша тетя? – спросила Сильви и обвела жестом зал. – Должно быть, у нее был безукоризненный вкус.
Алексей поморщился и неуверенно ответил:
– Да.
Потом, неожиданно разоткровенничавшись, добавил: – Знаете, она всегда была какая-то грустная. Однажды сказала, что чувствует себя виноватой. Ей повезло, а другим нет. Она была в Италии, когда Гитлер оккупировал Польшу. Лара была старшей, моя мать – младшей. Это тетя добилась того, чтобы меня выпустили из Советского Союза.
Лицо у него стало грустным, и он опять стал похож на маленького ребенка.
– Вы любили ее? – прошептала Сильви.
Алексей кивнул.
– Да, она была очень добрая.
– У вас сохранились ее снимки? Ваши детские фотографии?
Алексей заколебался. Он не любил показывать посторонним свои фотографии.
– Алексей, уже поздно, – вмешался наставник. – Скоро вернется сеньор Джисмонди. Вы знаете, он не любит, когда опаздывают к столу.
– Но я очень хотела бы посмотреть вашу комнату! – воскликнула Сильви, желая во что бы то ни стало оттянуть миг расставания.
Она была в отчаянии – юноша не проявлял к ней никакого интереса.
Они поднялись по широкой лестнице – первым учитель, за ним Сильви, последним Алексей. Ей показалось, что юноша рассматривает ее ноги. Что ж, мужчин всегда интересует одно и то же, и этот мальчик не исключение. Сильви постаралась двигаться как можно грациознее и соблазнительнее.
В комнате Алексея сразу нашлась новая тема для разговора. Окна выходили в сад, внутри царил беспорядок. Повсюду были разбросаны книжки в ярких обложках, на полке стояли тома с русскими буквами на корешках, на столе лежали школьные учебники. Внимание Сильви привлек кинопроектор, экран, коробки с пленками.
– Вы снимаете кино?
Алексей усмехнулся:
– Ну, «кино» – это слишком сильно сказано… Так, балуюсь немного. Дядя подарил мне на день рождения кинокамеру.
Но Сильви заметила, что в его глазах зажегся огонек.
– А могла бы я посмотреть то, что вы снимаете? Мне бы очень этого хотелось.
Алексей заколебался, но Сильви настаивала, и он уступил. Пока юноша заряжал пленку в проектор, Сильви думала, что у него, должно быть, не так-то много людей, с кем можно поговорить. Она начала рассказывать о фильмах, которые недавно видела. Оказалось, что Джисмонди-младший обожает Хичкока, Богарта и Раймонда Чайндлера. Атмосфера стала совсем непринужденной. Сильви взглянула на полку, увидела там три фотографии: светлые распущенные волосы, тонкие черты лица. Это Ганка. На другой фотографии мужчина в советской военной форме. Должно быть, Макаров, которого она толком не рассмотрела тогда. На третьей фотографии – полный господин и худенькая женщина с печальными глазами. Вся семья Алексея в сборе.
Сильви почувствовала, что ее пребывание здесь бессмысленно. На глазах у нее выступили слезы – благо Алексей выключил свет. На экране появилась улица, дверь, дверная ручка, потом крупно – деревянная поверхность. Дверь открылась, вышла женщина. Лицо хмурое, озабоченное. Камера следует за женщиной, которая идет по посыпанной гравием дорожке. Ноги быстро переступают по земле. Фильм был немой, но Сильви казалось, что она слышит хруст щебенки. Камера поползла вверх, показала глаза женщины. Женщина смотрит вниз, что-то ищет, потом ее лицо вдруг озаряется улыбкой. Нагибается, смотрит на что-то, посверкивающее в траве. Камера крупным планом показывает ее руку. Это кольцо. Все, пленка оборвалась. Проектор застрекотал вхолостую.
– Дальше пока не снял, – объяснил Алексей.
– Кто эта женщина? – заинтересованно спросила Сильви.
– Это Анна. Она тут работает. Разрешила мне снимать. Еще она учит меня французскому. Анна предложила идею сценария. Кажется, это по какому-то французскому писателю. Женщина потеряла кольцо, думая, что оно очень дорогое. А на самом деле драгоценность фальшивая. Запутанный сюжет, и я пока работаю над всякими второстепенными эпизодами. На восьмимиллиметровой пленке особенно не разлетишься.
Он пожал плечами.
– По-моему, у вас очень хорошо получается. Прекрасно передана атмосфера. Я хотела бы знать, что будет дальше.
– Правда? – скептически взглянул на нее Алексей. – Ведь это набросок, не более. А я хотел бы снимать настоящее кино.
Вот в чем дело, подумала Сильви. Теперь ясно. Алексей ничем, кроме кино, по-настоящему не интересуется. Она посмотрела на него. Он весь в себе, для нее в его душе места не найдется. Ах, если бы мальчик был несчастен, если бы он в чем-то нуждался – тогда она пришла бы ему на помощь, а в конечном итоге рассказала бы обо всем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52