— Посмотрел на меня, как официант на некредитоспособного клиента. — Вы, братва, думаете, что круче всех, ан нет, сизари мои… — И начал политпросветительную беседу о том, что власти выгодна эти полукриминальные условия развития раннего капитализма с социалистически лицом.
Я, не слушая словесную чепуху, смотрел на нездоровый цвет лица следователя Бондаря и думал, что у него, подозреваю, проблемы с желудком. К сожалению, пищеварение играет в нашей светской жизни решающую роль. И, наверно, по этой причине практически все население питается пищей, способной убить все живое на земле, под землей, в воде и в воздухе. Но россиянин — человек новой формации. От гуттаперчевого хлебушка, абразивной колбасы, прокисшего кефира, подсурьмленных овощей, стружечного чая и проч. у многомиллионной массы тружеников и тружениц случается постоянный и крепчайший запор. Все народные помыслы сосредоточены на процессе внутреннего самооблегчения и утром, и днем, и вечером, и ночью, и летом, и осенью, и зимой, и тем более весной. То есть народу некогда работать на фабриках и заводах, на шахтах и в школах, на полях и в садах, как это было раньше; народ кряхтит на унитазных лепестках, считая, что этим самым действом вносит посильную лепту в развитие нового общества, полностью свободного от таких понятий, как любовь, вера и надежда.
От таких мыслей я почувствовал откровенные позывы в животе. Что ж даже герою свойственны слабости. Человек — он и в каземате это самое, творение Божье. О чем я и поспешил сообщить своему собеседнику. О желании посетить ватерклозет МВД.
— Драпануть желаете, Иванов? — поинтересовался знаток человеческих душ.
— От себя не убежишь, гражданин начальник, — пошутил я.
— Золотые слова, — и вызвал конвой.
Явился пожилой человек с казацкими усами и в погонах младшего состава; на предупреждение, что я могу убежать, он ухмыльнулся и сказал:
— От меня не убегёть! — И позволил шутку. — Шаг влево, шаг вправо от унитаза — стреляю без предупреждения.
Я передернул плечом — старые кадры решают все, и выбрался в коридор Управления внутренних дел, куда меня без почета препроводили. Я и старшина медленно побрели вдоль дверей с табличками и без. Тревожно трещали телефоны, за стенами бубнили голоса, ходили офицеры с озабоченным видом, на стульях сидели напуганные казенщиной посетители, и во всей этой бессмысленной клоаке находился я. Зачем и почему?
У меня возникло странное ощущение ирреальности происходящего, будто смотрел на все со стороны. Сбежать, конечно, отсюда можно, да куда? Всюду нас ждет казенный дом, где зарешечены окна и стены вымараны в краску цвета стальной ненависти, где пахнет кирзой и ваксой, где ногами давят, как виноград, человеческие судьбы…
— Эй, молодец, — услышал голос сопровождающего. Он стоял у двери с буквой «Ж». — Заходь. И не балуй.
— Куда заходь? — не понял я.
— Сюда, — открыл дверь ключом.
— Так это — «Ж»: женский?
— Ну и что?
— Ну, а я кто?
— Кто? — не понял старшина. — Ты задержанный.
— А ещё кто?
— Не морокай ты мне голову, — возмутился. — Иди, делай свое дело…
— Не пойду в «Ж», — заупрямился, не желая принимать участие в абсурдной пьеске под названием «Жизнь». (Тоже, между прочим, на «Ж».).
— А куда пойдешь?
— В «М» пойду.
— Так залило тама, — признался старшина. — Давай-давай, я посторожкую…
— Я передумал, — сказал.
Милицейский казак плюнул себе под ноги и признался, что с большим удовольствием утопил бы меня. В нужнике. Вместе с моими принципами. И мы побрели обратно.
За время нашего отсутствия произошли эпохальные события. Потому, что следователь Бондарь крутился по кабинету, как балерина, пытаясь одновременно пить кефир из пакета и поймать рукой рукав пальто.
— Он того… в «Жё» не восхотел, — начал было жаловаться старшина, но был прерван криком, чтобы меня сопроводили в машину.
— А что случилось? — спросил я. — Новые трупы? А у меня алиби.
— Что?! — заорал следователь, плеснув на пальто рвотный кефирный ералаш. — Во-о-он, твою мать!
И мы поспешили выполнить столь убедительную просьбу, поскольку пакет с кефиром уже был практически в полете.
Холодный милицейский «уазик», пропахший бензином, проюзив по заснеженным городским улочкам, вырвался на тактический простор скоростной трассы, и я понял, куда мы держим наш неожиданный путь.
Верно, что-то исключительное случилось на даче имени красного командарма Иванова? Сгорел дом? Или обнаружено наследство покойного отчима? Или пристрелили несчастного медведя-шатуна? Что?
Зачем гадать, через час буду поставлен перед фактом. Вопрос в другом: за что страдаю я? Меня вырвали из теплого и уютного мира казенного дома и кинули в эту ледяную самоходную душегубку, где я, блин, превращаюсь в снеговика?
Наконец замелькали малахитовые лапти сосен — «уазик» подпрыгнув на кочке, остановился. Потирая ушибленный копчик, я выпал из инквизиторского механизма. Старшина со службистским рвением защелкнул браслет наручников на моей руке. И своей.
Я осмотрелся — такого количества транспорта эти края не видели: несколько карет «скорой помощи», милицейские «Волги», автобусики ПАЗы с руоповцами в вязанных теплых масках.
Кажется, здесь проходили бои местного значения. Во всяком случае, трудолюбивые санитары таскали носилки, крытые простынями, с удивительной регулярностью. Снег у забора и под деревьями был перепахан и розовел кусками, как самоцветы. У конуры лежал пес, скалясь в предсмертном оскале. Темная кровь под ним замерзла и казалось, что Джульбарс припаян к огромному леденцу. Окна на веранде были выбиты; а сохранившиеся стекла продырявлены пулевыми отверстиями.
В комнатах наблюдался вселенский разгром, словно по всему дому продралась исступленная стихия, разрывающая в клочья все живое, потому что, казалось, кровь повсюду — на полу, на стенах, в воздухе… Кисловатый запах смерти плавал по остывающему и гибнущему дому.
Люди в гражданской одежде задавали мне какие-то странные, незначительные вопросы, я отвечал на них. Создавалось впечатление, что все мы участвуем в кровавом шоу, а пресыщенная зрелищем публика в амфитеатре скучает, поглядывая на наши жалкие потуги её развлечь.
Из всего увиденного и услышанного для меня проявилась следующая картинка: те, кто убийством Алисы «увел» меня из дачного дома, прибыл сюда с единственной целью — добыть наследство Лаптева. Они перетряхнули все комнаты и, возможно, обнаружили то, что искали. Потом, думаю, возникла банальнейшая разборка за право владеть наследством. И вот результат: четыре трупа и один тяжелораненый.
— Товарищ подполковник, — услышал молодой голос, — установили личности убитых… Все из транспортного отдела внутренних дел МПС.
— И что они тут делали? — задал вопрос невидимый мне служака.
Я мог ответить на этот вопрос, но решил промолчать. Все оказалось намного проще, чем можно было предположить. Враг определился, оказавшись мне знакомым.
Гибель Лаптева взорвала ситуацию; и в осколках этого беспощадного взрыва погибла Алиса, её смерть на моей совести и тех, кто не пощадил её невинную душу. Мне остается лишь попросить прощение у моей женщины и найти затейников, чтобы каждый из оставшихся, понял: лучше сдохнуть на рельсах, чем существовать на полустанке под названием «Жизнь».
По причине начала гражданской войны в вверенном районе все проблемы для моей милиции, связанные опять же со мной, угасли, как звезды на утреннем небосклоне. Обо мне забыли, посчитав, что я выполнил свою роль в следственном деле по ЧП на даче имени красного командарма Иванова. Что-что, но алиби у подозреваемого в убийстве молодой женщины оказалось слишком надежное.
Меня вернули в камеру, как вещичку в шкатулку, и я получил возможность снова спокойно поразмышлять о судьбах человечества, включая и свою.
Предположим, между подельниками случился кровопролитный раздрай и причина его была настолько весома, что боезапас никто не жалел. Что же такое хранил господин Лаптев?
Сейчас, как раньше, за идеи не шлепают; нынче уничтожают только за грошики. Неужто мой отчим закопал на грядках клад и мне не сказал? Равно как и другим. Нехорошо с его стороны. Теперь голова болит у живых.
Как все некстати. И то, что сижу в казематных стенах, и что голова, как чугунное ядро во время взрыва над вражескими редутами. Не простудился ли я снова? Этого ещё не хватало.
Нельзя болеть, Чеченец, сказал я себе, завтра ты должен быть на свободе. Думаю, моя мама начала поиски сына. Перед материнской любовью не устоит не один бастион.
Эх, мама-мама… Я не самый хороший сын, прости. Какой есть.
Однажды мы долго с Ю играли на солнцепеке, у неё была панама, но она её не любила и забывала надевать, и вот однажды ночью у девочки поднялась немыслимая температура — кипела кровь. Правда, об этом никто не догадывался. Все решили — простудилась. И на вторую ночь у Ю кипела кровь. Собрался консилиум, долго и громко спорили, нахлебники беды, наконец явилось невразумительное медицинское светило, оно осмотрело Ю и сказало:
— Потреблять черешню… в неограниченном количестве…
— И ему? — нервничала мама, показывая мне науке.
— Молодому человеку?.. Не помешает-с…
И вот я живу, а Ю — нет. Думаю, знаю почему она умерла.
Ю была маленькая и не понимала, что нужно потреблять витамины. Правда, когда потребляешь их в неограниченном количестве, то возникает впечатление, что жуешь кусок резины. И Ю ела черешню только в том случае, если я начинал смешно плеваться в неё косточками. Она смеялась и уморительно закрывала руками лицо, как взрослая. Жаль, что только теперь понимаю, как можно было спасти сестричку — постоянными плевками черешневыми косточками.
Помню, у неё были странные р а н н и е глаза, как у человека ведающего о своей мгновенной судьбе.
Когда Ю, точно куколка, лежала в коробке гроба, раковины её век были плотно закрыты. Мы с ней были в комнате одни, и мне показалось, что Ю силится разлепить раковины… я пальцами попытался помочь ей — и увидел в створках раковины перламутровые, как утро, черешнево-онкольные жемчуга.
Ю умерла утром — ранним утром, около четырех.
Теперь мне иногда удается посмотреть на мир её, Ю, глазами и мне кажется, что она просто не захотела жить в этом мирском смердящем хлеве. Ю предпочла иной мир, неведомый нам, и за это её трудно осуждать — каждый человек вправе выбирать свою судьбу.
Новый день начинался для меня трудно. Я пылал, как печка, и мне выдали две пилюли, чтобы погасить жар простуды. Это мало помогло, но сам факт отношения людей в форме к человеку без шнурков и ремня воскрешал к жизни.
Наконец лязгнула дверь и был дан приказ на выход с вещами. Вещи отсутствовали, кроме Чеченца, весело запрыгнувшего на мою зашеину.
В каком-то тусклом и стандартном кабинете следователь Бондарь, смятый от бессонницы и болей в желудке, прочитал краткую лекцию о неотвратимости наказания и взял подписку о невыезде из Ветрово.
Расставание с любителем кефира было без печали, и я, выбравшись за ворота каталажки, обнаружил, что мою персону встречают, как контр-принца на Багамских островах.
Почетный автомобильный кортеж из импортных колымаг в серенькой притюремной местности видение не для слабонервных. Горожане пугливо переходили на противоположную сторону улицы и ускоряли шаг. Бритоголовые личности у лакированных бортов как-то не располагали к душевной щедрости и улыбкам. Господин Соловьев отмахнул мне — добро пожаловать в мир криминала, сукин ты сын!
Я плюхнулся на сидение новенького БМВ, обтянутое красной кожей, и перед моим болезненным взором поплыли улочки родного городка.
Ветрово жил по своим земным законам — в витринах продолжали танцевать елочки, украшенные товарным ассортиментом, люди скандалили на автобусных остановках, кричали дети…
Кажется, ничего не изменилось, Новый год ухнул в расщелину прошлого, затянув в свою смертельную воронку несколько тысяч человеческих жизней.
Господин Соловьев, сидящий на переднем сидении, кажется, решил дать обет молчания и молчал, как дикарь на пальме необитаемого острова. Я тоже не был расположен к разговору по текущим проблемам. Первым не выдержал мой приятель, обернулся:
— Ну, что, блядь, вляпался по самые уши?
— Вляпался, — не спорил я.
— А мы вытаскивай!
— Разве не мать моя?
— Мать-мать, твою мать! Ей наврали с три короба, что сыночка повязали в кинотеатре после утренника, — скрипел зубами от злости. — Все вместе тащили. Откупили за десять «лимонов».
— Мало, — понял я. — Но отработаю, товарищи.
— А вот этого не надо, — вскричал Соловей. — Хватит, Чеченец. Я тебя просил — не делать резких движений. А ты?
— А что я?
— И он ещё спрашивает, морда хамская? — и принялся крыть меня последними словами, напомнив события последних дней.
— Ничего не знаю, — отвечал я твердо. — Лаптева огорчили без моего участия.
С моим спутником случилась истерика: он так хохотал, что едва не вывалился из лимузина.
А моя «Нива», сгоревшая дотла, на месте преступления, вопрошал он, а СВД, прикупленная мною по случаю у «завхоза» Натана, блин, Соломко?.. Машину с винтовкой украли, валял я дурака. Почему должен отвечать за чужие действия?
— Чеченец, — наконец признался Соловьев. — Ты меня достал своими инициативами. Застрелись, и всем будет хорошо. Даже тебе.
— Неплохая идея, — согласился. — Только, боюсь, промахнуться.
Посмеялись и перешли на обсуждение новой ситуации, которая возникла после новогодних развеселых праздников.
В настоящее время «слободские» находятся в паническом состоянии: МПСовско-ментовская бригада, являющаяся их как бы «крышей», уничтожена неизвестным отрядом народных мстителей. Пользуясь случаем, предложил Соловушка, можно взять бизнес «слободских» под контроль.
— Не о том думаем, господа, — заметил я. — Нужно выяснить, кто замочил МПСовскую команду? И зачем? А вдруг мы следующие?
— Мы на своей территории, и наш бронепоезд стоит на запасном пути, проговорил господин Соловьев. — Хотя все верно: хочешь мира, готовься к войне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61