Не мертвым.
Привокзальная столичная площадь мне знакома — бурлящий котел человеческих страстишек. Все продается и покупается. Лица людей изношены, как обувь. Шумное и прогретое за день пространство продирают трамвайные вагоны. Станция подземки втягивает сточные потоки суетных гостей столицы.
У колонны станции замечаю крепкого крестьянского хлопца и мелковатого мальчонку, в них мужиковатое, знакомо стрелковское; подхожу к ним:
— Иван?
— О, Алеха, — мне радуются, жмут руку. — Перекус бы, а то мы с Егорушей, как кони дохлы.
— Там, на вокзале, буфеты, — вспоминаю.
— Тогда уперед. Егорий, действуй!..
Я помогаю — и мы тащим сумки, коробки, свертки; нас крутит водоворот потных тел; на ходу узнаю, что от первопрестольной они, гости её, ополоумели, ни ногой бы сюда, да у марухи-сеструхи свадьба, решили рвать за подарками, а родни — вся деревня, гори огнем всем…
По отвратительному запаху общепита находим буфетное стойло. Пассажиры не испытывают никаких отрицательных эмоций — руками рвут копченных кур, впихивают в себя сероводородные упругие тельца яиц, глотают кофейную бурду. Кругами мучаются бомжики в поисках бутылочной тары. Рядом поднывает музыкальная палатка.
— Что, солдаты? — говорит Иван. — По стопарику? С устатку?
— Не пью.
— А что тако, Леха?
— Кишки латаные, Ваня.
— Бяда, — качает головой, разливая водку по пластмассовым стаканчикам. — Без энтой живой воды жизня на Руси — маета, братан… Ну, Егоруша, расти большо!..
— А сколько ему лет? — хмыкаю.
— Ужо скоро тринадцать, — обиженно басит Егорушка.
— Алеха, у Стрелково с трех годов хлебають прокляту, — смеется Иван.
И они пьют солидно, с удовольствием, как колхозные мужички после обрыднувшего, холодного, трудового дня. Занюхивают черствыми бутербродами. Колбаса цветет подвальной плесенью. Поднывает музыкальная палаточная шкатулка.
— А до нас часов-та восемь, — сообщает Иван. — Места сладки… Реча, сады яблоневы, банька, березовы веничка…
— … и вдовушка, — говорю я.
— Вдовушка?
— Ваня как-то говорил.
— Ааа, вдовушек пол-деревни, — соглашается Иван. — Егоруша скорь их потоптает, как петух курочек.
— Это обяза, — чинно соглашается мальчонка. — Чегось не потоптать-та?
Я качаю головой: с таким кизиловым неистребимым народцем действительно можно сажать яблоневые плантации на Марсе.
— Егоруша, изобразь космонавта, — смеется Иван. — После приземления.
Мальчишка кроит уморительную рожицу удавленника. По радио объявляют прибытие и отбытие поездов. Тошнотворный запах общепита. Пассажиры по-прежнему заглатывают яичные тельца с обреченностью вечных неудачников. От бомжей тянет свалкой, дымом и пронзительными криками степных чаек.
Меня что-то невыносимо раздражает. До кишечной боли. Что? Оглядываюсь — музыкальная палатка, оттуда надрывается лживый ломкий голосок, вещающий о том, как трудно на войне убивать врага, но его надо уничтожить, иначе трупяком будешь ты… И припев: «Что ж ты родина-мать, своих сыновей предала, блядь!»
Эта лживая звуковая жижа заполняет все свободное пространство, проникает в кровь, мешает дышать…
Я люблю людей со всей ненавистью, на которую способен. Я ненавижу людей со всей любовью, на которую способен.
В музыкальной шкатулке раскисал от песен и жира странный человек — он был невероятно раскормлен. Я никогда не подозревал, что ещё встречаются подобные экземпляры в нашей нищей и полуголодной стране. Нет, есть больные люди. Но этот был сдобен, как булка. Его щеки пламенели, точно утренние зорьки. И этот сальник жизни торговал популярной музыкой.
— Что это? — наклонился к окошку.
— Это? Лирика чеченской войны. Товар ходкий, рвут с руками. Покупай, командир.
— Выключи, — улыбнулся я.
— Чего? — изумившись, начал колыхаться, как студень в стакане. — Да, я тебя, сучь, урою…
Я нанес короткий удар в шею — сонная артерия угадывалась даже в ожерелье жира. И туда я нанес мгновенный удар указательным пальцем. Как меня учили отцы-командиры и как учила природа тарантула.
Хозяин жизни кротко хрюпнул и потек жировой массой вниз. Я щелкнул клавишу на магнитофоне и наступила тишина. Такая тишина возникает между боями.
Помню, в «нашем» районе боев был объявлен трехчасовой перерыв. Будем уважать веру, как вы того желаете, сказал майор Сушков по рации духам. И нам приказ: пройти по сектору и собрать трупы своих.
Опасаясь, мы заставили себя подняться в полный рост. Было странное ощущение нереальности происходящего — мы отвыкли ходить открыто. Город похрипывал, как смертельно раненый. Улицы напоминали перебитые артерии, по ним стекали отбросами войны трупы животных и людей. Мы ходили по колено в мерзло-кровавых лужах, крошили малиновый лед и опознавали своих. Опознав, несли их на свою территорию, а чужие трупы не трогали, за ними приходили чечи.
Мы иногда с ними переговаривались — подсказывая друг другу местоположение останков. И наши враги были доброжелательны и улыбчивы, впрочем, как и мы. И говорили мы на одном языке, дышали одним горьким воздухом, разламывали один и тот же лед и общая карминная кровь хлюпала под нашими ногами…
А тишина была такая, что было слышно, как между нами всеми, преданными, гуляет, хрустя отполированными временем костями, старуха Смерть. Хотя, видно, это подламывался лед, сквозь паутину трещин которого просачивалась кровавая сукровица планированных в кремлевских штабах будущих потерь.
Когда-то я мечтал оказаться в скором поезде, лежать на верхней полке, чувствовать затылком сырую, как земля, наволочку и слушать под бой колес дребезжание ложки в стакане с недопитым чаем. И что же? Мечта исполнилась. Но нет радости, есть ощущение бесконечной потери.
Впервые это чувство возникло, когда я проснулся от рева строительной техники. Механизмы заползали на летний пустырь. Там жила голубятня, и по утрам какой-то романтик, вышагивая по мокрой траве с длинным шестом, гонял голубей. Я просыпался от свиста и полета легких и самостоятельных птиц. И вот пришли строители, своротили голубятню, вырыли серийный котлован и ударным трудом своим возвели панельный жилой дом. У дома поставили баки для мусора и пищевых отходов, и скоро голуби стали купаться в этих отходах. У них был конкурент. Убогий старик, согбенно бродящий по окрестностям в бронзовой от грязи и нечисти красноармейской шинели. Гоняя голубей, он рылся в блевотном месиве в поисках пищи. После старик исчез, а голуби остались. Они ожирели и взлетали только тогда, когда подкатывал чадящий мусоровоз.
Под убаюкивающий перестук колес уснул, и спал долгим, мертвым сном, потом проснулся от холода и увидел за окном туманную мороку. В ней мгновенными тенями мелькали столбы электропередач и плавали планово-хозяйственные поля. Я прыгнул с полки, цапнул вафельное полотенце с казенной меткой. Все пассажиры спали, накрытые простынями. Туман проник в вагон и казалось иду по воде.
Покачиваясь, прибился к стылому тамбуру. Туалет был без двери и унитаза. В рваной дыре пола скользила мозаичная дорожная бесконечность. Я облегчился, потом вжал краник умывальника — вода была теплая и липкая. Я умыл лицо и посмотрел в зеркало. И увидел на своих славянских скулах кровавые потеки…
От ужаса побежал по вагону, где между полками качались сгустки тумана. Все по-прежнему спали, накрытые влажными саванами. И я вдруг понял — все мертвые. И начал срывать с них проклятые тряпки, обнаруживая, что простыни из фольги…
Под убаюкивающий перестук колес уснул, и спал долгим мертвым сном, потом проснулся от холода и характерного серебристого звука. На нижней полке в кусках фольги, как в лопнувшем коконе, сидел Ваня Стрелков.
— Ваня? — удивился я.
— Леха, прыгай! — махнул рукой.
— Без парашюта? — пошутил я. — Ты как здесь?
— Смерти нет, Лешка.
— Как же нет, Ваня? — удивился. — Все с ужасом ждут ее…
— И превращаются в тени. Мир теней.
— И как мне жить, Ваня, в этом мире?
— Истреби Чеченца и обретешь свободу, Алеша.
— Как его уничтожить?
— Не знаю. Это каждый делает сам.
— Он в моей крови, в моих мозгах, в моих клетках, как яд тарантула.
— Очисть мертвую кровь кровью…
— Я тебя не понимаю, Ваня?
— Ты как все. Ты с теми, кто предал нас и предает каждый день. Ты что, умер в жизни, Алеха?
— Нет.
— Тогда в чем дело?
— На войне был враг, и мы знали его лицо, а здесь — нет лиц.
— Ты слишком любишь эту жизнь, Алеша, и боишься её потерять.
— Наверно, да.
— Живых пугает неизвестность и туннель смерти, но, поверь, есть другая жизнь. После смерти.
— Я тебе верю, — неуверенно проговорил я.
— Хочешь прожить сто лет среди теней?
— Нет.
— А мне кажется, ты больше мертв, чем жив. Даже я живее тебя, — и попытался накрыть меня простыней из жесткой фольги.
— Нет! — закричал я.
Под убаюкивающий перестук колес уснул, и спал долгим, мертвым сном, потом проснулся от подозрительного и знакомого звука. За столиком старательный командировочный раздирал пакет из фольги, таща за канифольные ножки куриную тушку. За окном летела ночь с капельными огнями.
— Птицу хочешь? — предложил командировочный. — Жена напихала на роту.
— Нет, спасибо, — проговорил я. — А где мои?
— Ааа, сказали за два купе, — вспомнил, указывая головой направление. — Кого-то там встретили… Анекдотец есть: оказались на необитаемом острове русский, американец и француз…
— Приятного аппетита — и вышел в коридор.
У открытого окна, куда рвалась летняя ночь, курили Иван и… Вирджиния, моя первая женщина и любовь. Потом понял, ошибся. Молодящая женщина была похожа на Верку то ли целеустремленным силуэтом, то ли типом, то ли выражением раскосых неотчетливо-азиатских глаз.
— О, Леха, — обрадовался Иван. — Познакомься, это тетка наша… Алиса, как отчество-та?..
— Я пока без отчества живу, — улыбнулась и протянула руку. — Алиса.
— Алексей, — шаркнул ногой о затоптанную дорожку.
— Наслышана-наслышана, ты с Ваней был?..
— Да, — ответил я. — Был.
Помню, как мы вместе собирали останки павших. Многие были изуродованы взрывами и огнем до чрезвычайности. Хорошо, что был морозец, и промороженные до стеклянного состояния трупы было удобно носить. Потом мы обнаружили полноценный труп пехотинца, только на груди было вырезано рубиновым вензелем: «Аллах акбар»! И детородный орган солдата, как кляп, был забит в рот.
Скорый поезд исчезал в ночной летней мгле, оставляя после себя затхлый запашок будней и нужников. Старый вокзальчик узловой станции теплился лимонным светом. Новоприбывшие пассажиры тянулись под защиту этих домашних огней. Мы же стояли на перроне, точно коробейники, застигнутые подлыми разбойниками на большаке.
— Где же лошади, Ванек? — смеялась Алиса. — Ой, топать нам пехом?
— Где-то должон быть-та Юрк? — и сгинул в ночи.
— А далеко? — спросил я.
— Далече, — протянул Егорушка.
— К рождению дитя поспеем? — спросила Алиса.
— Дитя? — удивился я.
— Невеста брюхата, однак, — объяснил Егорушка со степенностью мужичка.
Я и Алиса невольно засмеялись. Потом она закурила и я увидел знакомый жест руки, как взмах ночной птицы.
— Не хочешь, чтобы курила? — спросила женщина.
— Почему? — передернул плечом.
— Так странно посмотрел.
— Как?
— Как на привидение, — снова засмеялась. — А я живая, — и взяла мою руку.
— Живая, — согласился я.
— Пор-р-рядок, — прорычал набегающий из ночи Иван. — По коням!.. Юрок завсегда все спутае, контра фермерска… Я ему ботаю сюдой, он — тудой…
Я и Алиса разжали руки. По той причине, что надо было тащить к машине подарки для свадебного празднества.
Утром меня будит вопль хрипучего петуха. Смотрю на низенький трухлявый деревенский потолок, вспоминаю ночную глубокую колею, по которой торила танкеткой «Нива», свет фар, пляшущий на деревьях и кустах, крики и смех моих новых знакомых. Когда-то давно я находился в другом авто и с иными людьми. Потом я их потерял — мой друг Сашка Серов погиб в лесном весеннем озере, его любимая девушка Валерия с сыном Санькой уехала из городка неизвестно куда, а с девочкой Полиной, окольцованной ювелирным изделием 595 пробы, я сам не захотел более встречаться. Зачем постоянно вспоминать то, что не хочешь вспоминать.
После бесконечной тряски мы наконец закатили в невнятную деревеньку. Остановились у дома невесты, куда прибежали все окрестные собаки. Под их лай разгрузились. На столбах качались фонари. Тени людей были ломкие и суетные. Среди них была и моя.
Потом мы с Иваном шли по пыльной лунной дорожке и о чем-то говорили. О чем, не помню — устал. Лунная дорожка привела к дому, где пахло прокисшим молоком, высушенным разнотравьем и старыми одеждами.
— Бабка моя тута проживала, — посчитал нужным сообщить Иван.
— А где она?
— Померла год как, — отмахнулся. — Располагайсь и не бойсь. Бабка у меня добра была.
— Мертвых не надо бояться, — заметил я.
— Что? — не услышал Иван, рылся в шкафу. — У меня бабка боец. В первом колхозе первым председателем ходила. — Кинул на кровать ветхую простынку и лоскутное одеяльце. — Отдала Богу душу во сне. Чтобы нам так всем, а?..
— Да, — сказал я. — Жизнь, как сон.
— Сон, как жизнь, — хмыкнул Иван. — Ну, я к своей лапушке, а с утря започем нову жизнь…
Когда он ушел, я долго не мог уснуть, ворочаясь на старой кровати. Ржавые пружины так скрипели, что пугали блуждающие по горенке сновидения. Наконец уплыл в темную небыль и пробудился от простуженного петушиного ора.
Дом был старым и казалось, что в его пасмурных углах таятся души тех, кто проживал в нем. Смерти нет, вспомнил слова Вани, сидящего в коконе из фольги. Он ещё что-то говорил про туннель смерти, не помню. Но если нет смерти, то и нет жизни? Во всяком случае, здесь. Тогда что есть и как называть то, чем мы занимаемся?..
Однажды мама принесла кипу газет, чтобы я, видимо, прочитав их, занял активную общественную позицию; от скуки я пролистал оцинкованные краской страницы, и случайно наткнулся на заметку. Она называлась: «Родился в рубашке». Маратель бумаги с идиотским упоением живописал уникальный случай с сержантом Колей Новиковым:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61