Вцепившись в руку Левы Варя нырнула в темноту. Лев достал фонарик и пошарил вокруг. Свет выхватил переплетение труб, электрических кабелей, мощные бетонные стропила, держащие перекрытия.
- Не ротозейничай, здесь пыльно и душно. За мной, за мной, товарищ Горчакова!
- Пахнет мышами. А стрелки зачем?
- Указывают выход к люку на крыше. Если бы, допустим, началась война и кто-нибудь стал кидать в наш дом бомбы, мирные жители вышли бы на крышу, что бы их ловить.
- Дурацкие шутки... Я и так боюсь. Не войны, мышей...
- Мы уже пришли. А ну, держись за мою шею... - Лев обнял жену. Крепче. Еще крепче. Поцелуи отставить. Закрыть глаза! Здесь секретные объекты, подглядывать строго воспрещается.
Варя зажмурилась и почувствовала, что ее поднимают вверх, затем ставят. Тут же лязгнул под каблучками домашних тапочек металл, омыло лицо ночным весенним воздухом.
- Ой... Красота... - Варя открыла глаза, но не выпустила шею Левы. Зрелище захватило дух. Они стояли на площадке гигантской плоской крыши, похожей на спящий фантастический город. Портики с колоннами, лесенки, тумбы, массивные прямоугольники труб, "суфлерские будки" чердачных окон все было залито голубым, призрачным лунным светом.
- Снизу тянет теплом, а свет как на сцене!
- Сегодня весь день палило солнце. Цемент разогрелся, железо тоже. Я не сомневался, что мы не простудимся.
- Так ты уже здесь побывал, хитрюга!
- Забываешь, милая, кто твой муж. Глянь-ка вон туда и туда. Мощные прожектора, направленные на мост. Праздничное освещение Кремля, центральных артерий столицы, Красной площади! Устанавливали мои ребята и иллюминацию в виде гирлянд тоже. Впечатляет, а?
Варя подбежала к высокому парапету, заглянула вниз, отпрянула. Посмотрела в счастливое лицо мужа и расхохоталась - звонко, рассыпчато, откинув голову с уложенными в парикмахерской кудряшками.
- Левушка, это же чудо - весь Кремль в огнях! И звезды на башнях горят рубинами. А гирлянды, а флаги! Ой! Там аэростат, вон в небе весь светится а под ним портрет товарища Сталина! Прямо как в сказке! Неужели это все придумал ты?
- Ну... - Лев смущенно замялся. - В спецотделе Моссовета по устройству праздничного оформления твоего мужа считают приличным специалистом. Схема размещения прожекторов в этом районе моя. Иллюминация в Кремле и на Красной площади - тоже.
- Я знаю, знаю теперь, кто мой муж! Мой супруг - Лев Всеволодович Горчаков - обыкновенный волшебник.
- Ах, Варенька, это потому, что тебе не известно, что изобрели американцы, - Лев покачал головой с явным огорчением.
- Что ж они изобрели, противные?
- Вообрази, стеклянные трубки наполняют газом и пропускают электричество. И они светятся очень ярко и при этом остаются холодными. Расход энергии минимальный, а эффект! Ну просто Северное сияние! Мы приступили к собственной разработке. - Смущенно улыбнулся Лев.
- Этим ты и занимался в своей загадочной командировке?
- Там нет, - он внезапно сник и отвернулся к барьеру, разглядывая мост. - Меня вызвали на один из заводов оборонной промышленности для консультации... Взрослая уже девочка, сама понимаешь - распространяться здесь не о чем.
- Замнем для ясности, - Варя лукаво подняла бровки, делая вид, что ревнует.. Хотя отлично смекнула, что вернулся муж не после двухмесячного отпуска или волнующего романа. Усталый, мрачный, истосковавшийся по ее объятиям.
- Оборонная промышленность для меня святое. Ш-ш-ш... Никому! Варенька Горчакова кокетливо приложила палец к губам. - И от кого же мы будем обороняться?
- От капиталистов завистливых, - Лев обнял ее за плечи, прижал.
- Скорее от Гитлера. Он противный и евреев преследует. Его гестаповцы замучили в своих застенках спортсмена Вилли Гроссейна. Ой, такой был красавчик.
- У Адольфа бульдожья хватка. Хочет историю перекроить на расистских основах. И самое обидное, что у нас эта зараза распространяется.
- Ну перестань, Левушка, - надув губ Варя обняла мужа за шею. Фашистский заговор Тухачевского уже ликвидирован. И вообще - для этого есть НКВД, армия. Они нас защитят. - Варе, наконец, удалось втянуть мужа в долгий поцелуй. Освободившись от объятий, Лев некоторое время смотрел туманно, но сквозь туман прорезалась владевшая им мысль и в глазах засветился энтузиазм, свидетельствующий о профессиональной озабоченности.
- А он нам позавидовал - Гитлер! Представляешь, посносил в Германии дворцы и кирхи, что бы возводить на их месте монументальные величественные сооружения. Намерен увековечить память о собственном правлении. В Нюрнберге затеял безумный Адольф построить колоссальное здание для партийных съездов, увенчанное женской фигурой на четырнадцать метров выше статуи Свободы. И тут доложили ему о нашем Дворце Советов! Говорят, фашистский вождь прямо заболел, - ведь мы его по всем статьям переплюнули!
- Теперь он от злости и зависти точно воевать пойдет, - Варя вздохнула, глядя в темноту на то место, где был Храм. - Молодец, конечно, наш Архитектор, Дворец классно спроектировал, всех на конкурсах обставил, но... Но Храм зря разгромил. Зря, зря, зря! - Она упрямо притопнула ногой, шутливо наступая на мужа. Тот слегка отстранился, поглощенный своими мыслями.
- Перестань, Варенька! Через год начнут закладывать фундамент высотной части. Темпы стройки будут самые ударные. Я надеюсь продержаться бодрячком до полного завершения здания и разработать систему его праздничного освещения, используя те самые светящиеся газовые трубки. Представляешь, красота какая!?
- Ты меня для этих разговоров сюда заманил? Ну прямо как на рабочем собрании... Голосую "за" по всем пунктам. Переходим к художественной части. Кажется кто-то обещал сказочное свидание. - Застыв у колонны в соблазнительной позе, Варя медленно приподняла полу халата. Словно это не халат - а шикарное платье Сильвы, и стоит она перед замершим в темноте залом, незаметно косясь на дирижерскую палочку. Кончается вступление, сейчас зазвучит звенящий чистый голос...
Лева зааплодировал:
- Ты непременно станешь примадонной. Гигантские афиши по всей Москве запузырю в обрамлении из люминесцентных мигающих лампочек! - он ринулся к жене, но она увернулась. Прислушалась и подняла пальчик: - У кого-то открыто окно и патефон играет... Вот теперь совсем громко: "...я вся горю, не пойму от чего..." Слышишь? Из "Веселых ребят"! Любовь Орлова, Утесов! "Я вся горю не пойму от чего, сердце, но как же мне быть? Ну почему изо всех одного в жизни мы можем любить..." - подпевая, она медленно шла к Леве, гипнотизируя его чарующим взглядом. И он совсем, как прежде, когда ходил в женихах, почти, как Утесов, вступил тихо, но точно, присоединяя к ее гибкому звонкому голосу свой шепчущий, бархатный.
"... И хочешь знать, что ждет впереди, и хочется счастья добиться..."
Варя закрыла глаза. Лев обнимал ее - большой, сильный, надежный. Единственный мужчина в ее жизни.
- Впереди будет чудесно... - шептал он целуя ее шею. - Будет солнце, любовь, лето. И длинная, длинная жизнь.
- Жизнь - это потом. Любовь у нас будет прямо сейчас, - Варя опустилась на теплую, разогретую ушедшим солнцем бетонную тумбу. Прямо над ней - таинственная, коварная, порочная - стояла луна.
Вернувшись с внеочередного заседания Совнаркома, Жостов никого не застал дома, кроме мирно спящего внука.
Решив, что молодые вышли к соседям, он с облегчением вздохнул. Бодро общаться, балагурить в предпраздничном духе вовсе не хотелось. И накатывала злость при мысли о завтрашних гостях, о правительственных банкетах. С годами нелюдимость в характере руководителя прогрессировала. Сослуживцы и подчиненные считали его человеком резким, жестким и неприятным. Честным коммунистом, преданным служакой, закоренелым грубияном. Уважали, побаивались, но не симпатизировали.
Страшная болезнь совести, измученной сомнениями, не отступила. Появившись в тридцатом, она все сильнее завладевала Николаем Игнатьевичем. Он кидался в крайности, то зорко и беспощадно выслеживая врагов советской власти, то яростно ненавидя эту самую власть. Порой Николай Игнатьевич боялся смотреть людям в глаза. Ему казалось, что мучавший его двойник обнаружит себя.
Беседы с бесом стали привычным и даже обязательным занятием. Странный психоз Жостова прогрессировал, все абсурднее звучали заявления его двойника. Вырисовывалась в рассказах навязчивого собеседника престранная картина. Вроде бы, завладели отрекшейся от Бога землей бесы. Раньше по углам прятались и мелкими делишками промышляли, а теперь засели в Кремле. И вовсе не товарищ Сталин руководит СССР, а могущественный Гнусиралиссимус, имеющий целью извести на этой земле все антибесовские элементы, пуще всего - сострадание, совесть и честность, поскольку с верой уже советские люди успели расправиться. Кто не по зубам оказался дьявольскому десанту, того ликвидирует Гнусиралиссимус Сталин, имеющий на одной ноге, между прочим, шесть пальцев. Вот и последовал под уничтожение в процессе коллективизации работящий и праведный крестьянский люд, приняли смерть "предатели" да "изменники". И сами их прежние товарищи, ставшие Гнусариями, травили не сдавшихся лютее охотничьих псов. На суде над фашистским шпионом Тухачевским председательствовали Блюхер и Буденный.
- А через год - тридцатого мая - будет арестован и сам Блюхер - твой сподвижник и верный друг еще с взятия Перекопа. Арестован и расстрелян как опасный шпион, враг советского народа, - нашептывал мерзкий голос откуда-то снизу, как будто бы из-под пола.
- Врешь, тварь! Не может такого случиться! - грозно, словно командовал артиллерией, выкрикнул Жостов и опорожнил стакан коньяка. Привычная доза увеличилась, но не производила желаемого эффекта - даже преследовавший Жостова запах козла не перебили коньячные пары.
Воняло же козлом от шерсти Гнуса, частенько спавшего под диваном. Проживая в комфортабельной квартире, бес совсем запаршивел и постоянно хворал поскольку находился на полулегальном положении. Запланированная спайка с Жостовым так и не произошла. Прорываться Гнусу в жостовскую душу удавалось лишь изредка и таиться там приходилось изо всех сил, будто бездомному воришке, преследуемому полицией. Только расположится на садовой скамейке вздремнуть, уже бегут, свистят, стреляют. Уноси ноги пока цел под диван и жди случая для нового "заселения". Уж очень крепкой оказалась совесть этого замороченного идеями, сбитого с толку русского интеллигента. Последняя оставалась надежда у Гнуса на арест Блюхера. Придется Жостову выбирать: давать показания против друга или же нести свою упрямую голову на плаху. Первое, конечно же, предпочтительней. Если не устоит, сломается, предаст, то, глядишь, и станет, как все другие государственные товарищи оборотнем, Гнусарием. И начнется тогда привольное сатанинское житье. Вот и готовил Гнус почву для ответственного шага.
- А ты припомни, Коля, как делился с тобой Василий Константинович Блюхер планами антиправительственного заговора, - шептал он, притаившись за бархатной портьерой. - Припомни-ка, как дезертиров да нерадивых солдат от трибунала спасал, трусов жалел. Вот сейчас народ товарища Маршала Советского Союза Блюхера в депутаты Верховного Совета выдвинули, а он, сучья лапа, камень за пазухой держит. Ответственный же коммунист Жостов помалкивает, врага прикрывает. Подскажи товарищам, что бы смотрели бдительней вокруг. Вспомни о долге коммуниста, красный комиссар...
- А вот и вспомню! - взьярился, алебастрово побелев, Жостов. - Я сейчас все вспомню! И как Храм взрывать меня вынудил, и как на друга науськиваешь!
Громыхнув ящиком стола, он выхватил именной наган и прицелился в штору. Но не выстрелил, а гаркнул, старорежимная душонка, гаркнул такое, от чего Гнуса свела судорога и предсмертный вопль огласил ночь.
- Изыди, бес! - молвили белые губы Жостова слова отца Георгия, а правая рука, уронив наган, осенила грудь крестным знаменем.
Разрывая под кадыком ворот гимнастерки, Николай Игнатьевич рванулся к окну, распахнул рамы и замер, хватая ртом воздух. Внезапно полегчало отпустила грудная жаба и в голове стало прозрачно. Внизу светилась огнями предпраздничная Москва. Жостов поднял глаза к бледному весеннему небу и стоял так долго, словно погружался в бездну. При этом внутри его освободившегося существа пела тихая, торжественно-печальная музыка. Она частенько звучала там, шелестя неразборчивыми словами и сообщая ему некий очень важный смысл. Николай Игнатьевич не знал, откуда залетает к нему мелодия и не подозревал, что слова ее уже существуют. Их написал человек, затравленный веком - волкодавом. И они выпорхнули из тайника заветной тетрадки в общий для всех людей воздух истины.
...О тихая моя свобода, о вещая моя печаль,
И неживого небосвода всегда смеющийся хрусталь...
Билось в висках Жостова невысказанное слово, обращенное к бледному от огней небу над Красной площадью.
В дверь позвонили бодро, требовательно. Вошли двое, в служебной принадлежности которых Николай Игнатьевич не мог сомневаться. Его не ввели в заблуждение легкие плащи и фетровые шляпы.
- Ко мне?
- К вам, Николай Игнатьевич, - засмущался высокий, молодой, породистый.
- Проходите в кабинет. Чем обязан?
- Не стоит топтать... Здесь у вас убрано. Собственно, лучше уж вы, поскольку одеты, прямо с нами выходите, - с улыбкой посоветовал второй курносый, низкорослый, простоватый.
- Выходить? Куда ж прикажете?
- Машина во дворе.
- Ага... - сообразил Жостов. И хмыкнул зло: - Неудачный момент для служебных ошибок. Вы в курсе, что завтра праздник и я должен быть на трибуне?
- У нас и по праздникам трудятся, - вздохнул круглолицый.
- Кто вас прислал? - Жостов взялся за телефон. - Я сообщу начальству, что подобные шутки у меня не пройдут.
Высокий перехватил трубку и заслонил телефон телом:
- Не надо ничего трогать. Поедемте с нами, там на месте сами и разберетесь.
Жостов молча повернулся, чтобы пройти в кабинет. Его остановили.
- Объясняем же добром: ничего не трогать, никуда не ходить, спускаться с нами, - укоризненно прогундосил круглолицый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76