Причем - мучительного. Бабушка Варюша называла его "сдельщик с совестью". Я думал, профессия такая - "сдельщик". Сделал, значит, построил.
Мама спешно вышла замуж за человека, в которого безумно влюбилась. Думаю, она переживала самую возвышенную пору влюбленности, когда утонула в холодной, быстрой карельской реке. Их байдарка перевернулась. Слышал, как бабушка рассказывала своей подруге, что Гриша совсем поседел от горя и подался в какую-то очень рискованную и дальнюю экспедицию.
А отец ушел жить к другой женщине, оставив меня с бабушкой. Варюша не признала новой семьи сына, да и его держала на расстоянии. И все же отец упорно приходил к нам по субботам, бабушка одевала меня и выводила в коридор, где он, не снимая верхней одежды, молчаливо сидел на табурете под вешалкой. Мы отправлялись гулять. Всегда в одном и том же направлении - к Каменному мосту и знаменитому дому на набережной. Я видел, как строился бассейн "Москва" - отец водил меня прямо на стройплощадку. Тогда я узнал, что на месте бассейна стоял Храм, сооруженный в честь героев войны 1812 года и взорванный большевиками. В десять лет я уже был крупным специалистом по этому сооружению и тому, что находилось окрест. В шестнадцать понял -Храм и Дом - нечто значительно большее, чем архитектурные сооружение, религиозного и жилищно-бытового назначения. Больше даже, чем символ эпохи, порождавшей утопистов-мечтателей, превращавших их в монстров и пожиравших их... Храм и Дом - это моя судьба.
В институте втихаря начал писать нечто вроде семейной саги. Потом много раз бросал и снова возвращался к ней... - Максим прислушался к мерному дыханию Ласика. - Не обижайся, Хуйлион, что я никогда не рассказывал тебе всего этого. Наверно боялся, что ты назовешь меня сопливым гуманитарием. Ведь ты считал меня поверхностным лириком, Ласик?
В ответ прозвучало лишь бурное, но вполне сонное посапывание. Хронический ринит Ласкера не излечили суровые жизненные испытания. Максим продолжил свой рассказ, адресуя его ночи:
- Потом я постарался вытеснить из башки все это наваждение и сосредоточиться только на нашей работе в "ящике". Но от судьбы не уйдешь. Мне позвонила жена отца: "Миша умирает". Примчавшись в Москву в августе восемьдесят седьмого, я застал отца на самом краю - тяжелый инсульт. Язык не слушается, а глаза...Эх, Ласик, видел я такие глаза. Мальчишкой на Ленгорах у того самого отстрелянного старого пса и еще у Фирса. Ты помнишь, старик, нашу удачную серию опытов. Собаки засыпали под воздействием внушения нашего аппарата, просто валились с ног, как от наркоза. И просыпались от мысленного приказа. Фирс был мудрый, но меня принял за старшего и доверился целиком, с собачей жертвенной преданностью. А я... Я приказывал ему ложиться у прибора и включал кнопку. В тот раз пес скулил, ерошил шерсть и никак не хотел подчиниться. Потом лег, положив свою седую голову на вытянутые лапы и долго смотрел на меня. Пес хотел перебороть аппарат или заставить меня отказаться от опыта - он внушал мне, что занимаюсь я плохим делом... Я оказался сильнее, усыпил. Но разбудить его уже не смог.
Отец не мог говорить, а глаза у него были точно такие, как у Фирса. С той же мольбой и смирением... Я понял то, что понял в финале своей жизни он: "Никем нельзя жертвовать даже во имя самых высоких идей. Уничтожить живое - разрушить себя. Убить человека - это убить весь мир". Он хотел, что бы это осознал его сын и помог осознать другим. Я словно прозрел: Стоп! Куда же ты ломишься, олух!? Запретная зона! Опасно для жизни... Ведь мы ж с тобой сами побаивались, Ласик. Старались отогнать прочь сомнения насчет того, кто и как будет использовать наш прибор... Старались не думать... Похоронив отца, я решил намертво, что не должен больше возвращаться к этому нашему "великому делу". Уговорил шефа отпустить меня, ссылаясь на болезнь бабушки, а тебя избегал. Боялся, что не сумею устоять перед твоим натиском... Потом устроился инженером в самое завалящее КБ и стал писать семейную сагу - исполнял то, что мысленно пообещал сделать отцу... Вот, Ласик, так я произошла моя капитуляция с передовых рубежей научного прогресса.
Максим прислушался к ритмичному сопению друга, подумал, что до утра теперь не уснет, перевернулся на бок, закрыл глаза и словно нырнул в другое измерение.
Через несколько минут покрякивая поднялся с тюфяка Ласкер. Выпил воды из ковша, подкинул дров в печь, набросил на плечи куртку, вернулся в комнату и присел к письменному столу. Опасливо поглядывая на спящего хозяина, включил настольную лампу, просмотрел стопку книг, обнаружил лежавшую под ними рукопись.
Сверху оказалась страница 111. Начиналась она странно: "В Оперетте давали "Графа Люксембурга". Подперев ладонью щеку, как делал в школе, Лион начал читать.
Глава 9
"...В Оперетте давали "Графа Люксембурга". К концу ноября изрядно приморозило, многие женщины были в мехах. Вернее, не женщины, а дамы, то есть, недорезанные нэпманши. Они располагались в передних рядах партера и ложах бенуар, сверкая из темноты бриллиантовыми искрами и стеклами перламутровых биноклей. Те же, кто назывались "гражданочками" и сидели на дешевых местах галерки, обшаривали жадными глазами разжиревших буржуек и наслаждались мыслями о скорой экспроприации. Звучало слово мудрено, но означало акцию простую и приятную: отнять и поделить поровну. При этом почему-то предполагалось, что обнищавшие нэпманши займут места у примусов в коммунальных кухнях, а женщины трудовые, сглатывающие голодную слюну у зеркальных дверей торгсинов, станут проживать под хрустальными люстрами, как вот этот самый поющий граф. Мебель, конечно, будет обита атласом и вся в золоченых завитушках, а уж мехов... Мехов полный шифоньер, хоть на собрание одевай, хоть в очередь за хлебом. Только какая такая очередь у богачей?
Богачам продукты на дом приносят или выдают в спецпайках, как товарищу Жостову.
Так идеологически невыдержанно и совершенно нехудожественно воспринимала спектакль Клавдия Сушко. Она сидела в четвертом ряду партера рядом с Серафимой Генриховной Жостовой и ее дочерью Варенькой. Варя время от времени переваливала с боку на бок свой огромный живот и держала за руку супруга - Льва Всеволодовича (имя-то какое - язык свихнешь). Несмотря на беременность двадцатилетняя женщина выглядела приятно: живо блестели из-под кудрявой блондинистой челки черные, любопытные глаза, вздымалась под темно-синим крепсатином набухшая грудь, а губы, чуть подкрашенные вишневой помадой в виде бантика, дулись капризно и мило. Варвара Николаевна, сама будущая примадонна, притащила всех в театр полюбоваться лучшей подругой, дебютировавшей на столичной сцене.
Роль, если говорить откровенно, оказалась совсем не видной. Выбежала Людочка раз в виде горничной, похохотала зычно и неестественно и вот уже второе действие даже в глубине сцены с веником не показывалась. Клавдия ждала подружку Вари только для того, чтобы похлопать, поскольку именно затем ее сюда и привели хозяева. Вообще горничная графа даже в исполнении будущей примадонны, интересовала ее меньше всего, хоть и являлась товарищем по профессии. Не зря россияне пролетарскую революцию провернули. Граф хоть и подмигивал смазливой прислуге, но, видать сразу, в театр ее с собой бы не взял. А вот Жостовы не погнушались не только пригласить на премьеру, но и посадить рядом с собой домработницу. Таким образом Клавдия Сильвестровна Сушко - бывшая крестьянка, бывшая фабричная работница, а нынче - помощница по хозяйству у большого начальника, сидела на дорогих местах плечом к плечу с мужчиной профессорского или министерского вида. Сосед этот явился на спектакль без дамы, чем сразу привлек благоухавшую хозяйскими духами Клаву. Это была крупная, мощная двадцатипятилетняя женщина в самом расцвете сил с деревенским румянцем, густо присыпанным светлой пудрой, и гранеными хрустальными бусами вокруг сильной короткой шеи. Она застреляла глазом влево на мужественный профиль "министра", поправляя быстрыми пальцами короткие завитые пряди и прикидывая, решиться ли тот в антракте заговорить с ней.
После окончания первого действия все устремились в буфет, где было и ситро и шампанское в серебряных ведерках, и бублики и бутерброды с осетриной, икрой. Очередь разделилась на две категории - за ситром под бубличек и за шампанским с икоркой. Но и там и тут говорили об одном. Будто показывали в цирке распиленную женщину и не сумели обратно соединить. Говорили преимущественно гражданочки и объясняли скептически настроенным мужчинам, что были уже в мае подобные случаи, провел в Варьете заезжий иностранец сеанс магии, после которого все деньги у зрителей превратились в бумагу, женщины же оказались совершенно обнаженными. А поскольку афериста так и не поймали, вполне возможно, что он опять объявился в Москве под новой фамилией и с самыми отвратительными намерениями.
- Простите, гражданка, и вы верите этим обывательским домыслам? строго спросил Клаву тот самый симпатичный сосед по креслу. Она, только что горячо клявшаяся, что лично знает пострадавшую от манипуляций мага женщину, стыдливо зарделась и отрицательно замотала головой.
- Да сплетни все это. Фантазирую так, для беседы. - Клавдия смело взглянула на представительного мужчину и поправила завиток на виске.
- Вот и я так думаю, - без улыбки сказал тот. - И лично вам, исходя из особой симпатии, сплетнями увлекаться не советую.
До конца антракта думала Клава о словах соседа, думала и потом, когда в зале стало темно, а на сцене - ослепительно ярко. Искоса поглядывая на серьезный профиль представительного мужчины, в конце концов решила, что разговор в антракте был лишь поводом завязать знакомство. И аж вспыхнула вся, когда незнакомец передал ей программку, а в ней оказалась записочка! Вопрос застыл на подкрашенных губах Клавы - сосед был целиком поглощен происходящим на сцене и она смекнула, что получение записки надо держать в тайне от Жостовых.
Вполне вероятно, что Клавдии удалось бы в этот театральный вечер выяснить гораздо больше о намерениях кавалера. Но только прямо после того, как комик на сцене с грохотом повалил колонну, увенчанную бутафорской вазой (ваза упала ватно, но за кулисами сильно громыхнули жестью), именно в этот самый момент Варя ойкнула, схватилась за живот и шепнула мужу: "Началось!"
Лежа на полотняных носилках в машине медицинской помощи, роженица отстраняла пропитанный нашатырем ватный тампон и капризничала: "Вот уж не вовремя! У Людочки фантастический выход в финале..."
Отвезли Варвару в лучший московский роддом. Лев промаялся в вестибюле целую ночь, меряя нервными шагами шахматный пол и позвонил домой лишь в восемь утра.
- Только что родила! Мальчик, Мишенька!
Новоиспеченные дед и баба молча сидели в гостиной у большого овального стола, застеленного кружевной, мелким крючком вязанной скатертью. За широким окном серело мутное ноябрьское утро. Дом на набережной еще не проснулся и едва золотился во мгле окутанный туманом купол Храма.
- Вроде все не так уж и плохо получается. А, Серафима? - глава семьи, отсутствовавший в театре по причине занятости на службе, заглянул в глаза жены с неподходящей моменту печалью.
- Совсем не плохо, Коленька, - Серафима Генриховна поднялась и подойдя сзади, обняла мужа за плечи. Стоя за спиной Жостова, эта миниатюрная брюнетка с прямым пробором в волнистых волосах оказалась капельку выше его обритой наголо "под Котовского" головы. Она всхлипнула, прижалась к колючей щеке. На воротник болотного френча закапали слезы.
- Ну, ну... - мужчина сжал узкую длиннопалую кисть жены и сказал как-то слишком напористо: - Не плохо, говоришь!? Отлично, Симочка! Совершенно отлично!
Серафима Генриховна поняла, какую тревогу гнал от себя этот сильный, замкнутый человек. Последнее время красный командир Жостов, руководящий ныне крупнейшим подразделением Наркомфина, верный ленинец, коммунист и атеист по уму и совести, мучился тайным страхом. С чего-то Николай Игнатьевич решил, что и сам он и близкие его прокляты.
... А ведь хорошее было семейство, если не считать сурового главы его, - веселое. Люди порядочные, хоть и взбалмошные. Оно и понятно: в роду Серафимы все певцы и музыканты. А разве от такого наследия отступишь? К вечеринкам у Жостовых Клавдия относилась с пониманием. В старой квартире она время от времени помогала Серафиме и Варе убираться после гостей. А теперь перебралась вместе с ними в новые хоромы для постоянной помощи по хозяйству, имея тайный умысел найти супруга в среде важных соседей Жостова. Спала Клавдия на топчане, поместившемся в кухонной нише. Ниша эта предназначалась специально для прислуги и могла задергиваться шторой.
Даром, что комнат четыре, а специального помещения для домработницы не предусмотрено. Не запланировано, что ли, постоянное проживание таковой в пролетарской семье? И непонятно, как же тогда строители мыслили? Дом, хоть и народный, но правительственный. А это значит, что мужчины до ночи на своих ответственных постах надрываются, а жены тоже по службе заняты. Серафима Генриховна, например, вместо того, что бы в постели до полдня нежиться, каждое утро, перехватив бутерброд, убегает в специальную школу, где учит способных детей музыке. Варвара училище художественное пока бросила - дите каждые три часа кушать просит. Да еще постирать, приготовить, в комнатах убраться надо, - как тут без помощницы обойтись? А если уж наняли человека, то и приличное место ему для проживания обеспечить требуется, а не закуток на кухне, где все до самой ночи толкутся.
Клавадия лежала на спине, прислушиваясь к ночным непривычным еще звукам. В коротких волосах белели тряпичные папильотки, глаза смотрели в потолок, в его новейшую нетронутую чистоту, светящуюся даже в темноте. Все тут было новенькое, с иголочки. И пахло еще свежим деревом от паркета, сухой штукатуркой. Особо удивлял жестяной шкаф на кухне - закругленный такой, блестящий. В шкафу стоял бак для отходов, но выносить помои не было нужды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76