Они остались лежать под дождем и снегом, погибая от ударов падающих с кровли листов.
В конце ноября на ободранных куполах вновь появились люди. Звеня пилами и стуча молотками они облепили основание семиметрового креста. Прохожие останавливались, задрав головы, стягивались из отдаленных районов любопытные: разнеслась весть - нынче будут валить крест.
Не простое это, как оказалось, дело. Вначале металл со всех сторон хорошенько подпилили, затем обвязали толстым канатом, а канат прикрепили к грузовику, стоящему во Всесвятском проезде. Осталось лишь хорошенько дернуть. Шофер откатил и, выжав до отказа газ, рванул вперед. Женщины в толпе взвизгнули, закрыв ладонями лица. Взревев, машина как тетиву натянула канат, задрожала от напряжения, отрывая от земли задние колеса. Но крест не шелохнулся.
Народ, толпившейся вокруг, охватило странное чувство. Задор поругания святыни, сладкий для нищего духом, сник. Увидели тут зеваки, как мизерны они рядом с Храмом, как ничтожны и жалки. Притихла галдевшая толпа, некоторые же, не сумевшие истребить в душе постыдное суеверие, пошли прочь, подгоняемые выкриками юродивого - по виду бывшего попа или бродяги. Дрожа и сотрясаясь от кашля, то заливаясь слезами, то хохоча, он воздевал кривой перст к небу:
- Велико терпение Всевышнего. Неисчерпаема мудрость и любовь Его. Тяжкое испытание посылает он вам, на краю стоящим! Так не гневите, не гневите Отца и Заступника! - стоя на коленях в затоптанной снежной каше, юродивый усердно крестился, ожидая, по-видимому, появления карающей десницы или сокрушающего огненного ливня. Но из облаков, плывущих за остовом купола, никто не явился, не метнулись в глумливых безбожников разящие стрелы.
Вновь завел шофер мотор грузовичка, снова взял разгон и рванул трос. Отшатнулась толпа. Но и во второй раз устоял крест.
Тогда подогнали еще один грузовик, нагрузили кузова камнями и рванули сообща. Рычание моторов огласило тишину, натянулся тетевой металлический трос. Сломился все же крест! Замер на мгновение и страшно рухнул, со скрежетом и железным лязгом. Скользнул вниз по металлическим прутьям каркаса, вздымая снежные фонтаны и фейерверк искр. В паутине арматуры застрял, тяжело раскачиваясь на ветру. Тихо стало внизу. Сотни глаз были прикованы к золотому сиянию креста, упорно не желавшего покидать свое место. Стукнув в последний раз о ребро остова, словно застонав, он заскользил вниз, рухнул наземь и исчез в столбе пыли...
4 декабря в праздник Введения во Храм Пресвятой Богородицы, сквозь выломанные порталы завезли внутрь семь тонн аммонала. Специалисты из Союзвзрывпрома разместили взрывчатку в соответствии с разработанным планом.
Взрыв назначили на двенадцать по полудню. К этому времени оцепила милиция улицы, тесня толпу. Разные здесь собрались элементы - кто веселится, кто молится, кто угрожает. Старушки черные, еле ползающие, матерые румяные здоровяки с пасмурным взглядом - то ли из бывших, то ли их нынешних бунтарей. Пацанье и всяческий люд, что при любых событиях присутствует, хоть то похороны, хоть Первомай, хоть пожар или открытие памятника - бузотеры. А среди них шастают беспризорники, интересуясь очисткой карманов.
Были среди толпы лица незаметные, но значительные. Потомки тех, кто строил и украшал Храм пришли проститься с ним и в немощи своей покаяться. Детям и внукам, что привели с собой, говорили: "Смотри, милый, душой запоминай. Расскажешь детям своим все, как было. Может и опомнятся люди".
Худющий слепой бородач, по виду из священнослужителей, напевно читал по памяти царский манифест: "Да простоит сей Храм многие веки, и да курится в нем перед святым престолом божьим кадило благодарности до позднейших родов, вместе с любовью и подражанием к делам их предков..."
Кашляя кровью и тряся бороденкой причитал что-то о неминуемой каре захудалый попик и рвался к Храму. Крепенький милиционер без особых усилий отволок его по грязному снегу к закрытой машине с красным крестом и сдал санитарам.
Ближе к намеченному сроку подтянулись к Храму чины из разных комиссий и важных организаций. Бригадир подрывников доложил и о полной готовности. Поспешили прочь начальники, покидая опасное место.
Оглядевшись, бригадир поманил к себе опытного сапера комсомольца Валентина Геншина:
- Неспокойно мне что-то, Валька. Всю ночь тут наряды дежурили, чтобы народ взрывчатку не растащил. Никаких инцидентов не отмечено. Разве что юродивый один, хрен замухрыщатый пытался парней против взрыва сагитировать, а потом рвался во внутрь помолиться. Не пустили, само собой, вызвали медпомощь, свезли в психушку... - Он жадно затянулся, пуская по ветру вонючий дым и щурясь. - Все путем вроде. А проверить не мешает. Сходи, Валька, глянь. Не сносить нам головы, если сорвем операцию.
Мужчины коротко взглянули в глаза друг другу и поняли многое. Про раскалывающуюся после ночного хмеля голову, про страхи смутные, про то, что вместо ящиков с динамитом вдруг обнаружится в шпурах пустая темень.
- Глянуть можно, - лихо сплюнул Геншин и пошел в Храм. Вразвалочку так, спокойненько, даже не замешкал в черном проломе портала. Шел и машинально считал секунды. Как обычно. Много повзрывал на своем коротком веку Геншин - гранитные карьеры, солевые шахты, разрушенные заводские корпуса. Взрывал лихо, с матерком, с посвистом, любил, когда смерть в затылок дышала. А когда узнал, что выпала ему честь очищать площадку под Дворец Советов, подал заявление в партию. Раз оказали ему коммунисты такое доверие, значит достоин.
Об этом надо думать, об этом. Чтобы кровь бурлила в жилах, отбивая победный ритм, а не леденела, отхлынывая от сердца. Темно в Храме. Пусто и гулко. Нанесло в разбитые окна снегу, страшно зияют раны от сорванных полотен, сгинувших статуй. Хрустит под ногами на плитах драгоценного мрамора обломки камня, щебень, мусор. Падает сквозь ободранный купол серебристый снег, покрывая саваном приговоренного на погибель.
Валька считал минуты. Не поднимая глаз на смотревшие со стен лики, проверил шпуры. Ящики стояли на местах. Капсулы, шнуры - все как положено. И понял он, что тайно хотел другого. Но чуда не случилось, и выходит исход предрешен. Раз сам Господь за Храм свой не заступается, значит, на совесть людей положился. А посему - ничто уже не спасет его, Вальку Геншина от вины и расплаты. Тогда прекратил сапер счет, вышел в центр под купол и поднял лицо к голубевшему сквозь прутья далекому небу. Рука сама сняла шапку и ею же, этой шапкой казенной с эмблемой "Дворцестроя" и висячими на ушах шнурками, широким крестом обмахнула грудь...
Все молча смотрели, как темный ватник подрывника медленно явился из дверного пролома и двинулся по искристому снежку к группе начальственного вида.
- Можно пускать, - сказал Валька сорвавшимся голосом и отвернулся, пряча глаза. Бригадир скомандовал:
- Внимание, запальный!
На Спасской башне начали бить Куранты. В тишине донесся из Кремля прощальный перезвон колоколов.
- Давай!!! - рявкнул бригадир парню, державшему ручку магнето и, заметив его нерешительность, добавил отчаянный трехэтажный мат.
Рвануло и загрохотало оглушительно, подняв галок с Кремлевских стен и отпугнув толпу. Ударная волна со звоном тряхнула стекла в окне. Варя отпрянула от подоконника, машинально втянув голову в плечи и жмурясь. Заплакал Миша на руках отца. Они стояли у окна гостиной, следя за происходящим с высоты десятого этажа.
Серафима Генриховна, сославшись на головную боль с утра закрылась в своей комнате. Оттуда доносилась музыка. Второй концерт Рахманинова звучал тревожно и мощно. Серафима играла и за фортепиано и за оркестр. Причем так, словно выступала на мировом конкурсе.
Клава, конечно же, пошла на набережную. Она уже нафаршировала яблоками купленную на рынке утку, уложила ее в чугунную жаровню, оставив место для картошки. К винегрету нашинковала, что положено, к паштету лук поджарила, горчицу с уксусом и маслом для селедки сбила, а когда хрен для холодца терла, ревела крокодиловыми слезами. Умылась, прифорсилась и, оживленная любопытством, побежала на набережную. Она, наверно, и визжала громче всех, когда прогрохотал взрыв и рухнул в столбе пыли один из четырех пилонов.
- Нет, нет, нет! Не понимаю я этого. Не понимаю! Зачем было так!? Варя яростно трясла головой, стиснув пальчиками виски.
- А как? - пробасил Лев, покачивая раскричавшегося сына.
- Не знаю. По-другому. Может, ночью. Что бы никто не видел.
- Только дурные дела свершают тайно, под покровом темноты. А здесь дело справедливое. Уверяю тебя, Варенька, эта махина не представляла никакой художественной ценности. К тому же исторически изжила себя. - Он улыбнулся притихшему ребенку. - Михаил все правильно поймет, когда вырастет и станет рассуждать о наших завоеваниях. Знаешь, что сказал адвокат Стасов - человек известный, эрудированный? Он отметил, что рядом с древними соборами Кремля Храм Христа смотрится как большая фальшивая брошь.
- Ну и что? Я вообще люблю брошки. И ведь это история! Для Мишеньки как музей полезный был бы.
- Милая, милая! Я тоже не варвар. Я инженер, я призван строить, а не разрушать! Я - коммунист, а не монархист. Я ненавижу всякую тиранию и само слово "диктатура"! Но как еще, если не силой, можно смести всю темень, убогость, мрак, что оставил нам в наследие старый режим? Пойми, я хочу ЛЮБИТЬ свою родину! Любить и гордиться, а не жалеть. И не краснеть от стыда перед всяким иностранишкой, подмечающим нашу темноту и варварство. - Лев повысил голос, стараясь заглушить плач вновь раскричавшегося младенца. Твой отец, к примеру, представитель просвещенной Российской интеллигенции. Но он не мог любить родину, ту темную варварскую царскую Россию, потому что был честным! Он умел видеть чужую беду. Огромную, всенародную беду. Ради того, что бы этой беды было меньше, он встал на сторону революционных реформ. И он - гуманист, математик, светлый созидательный ум - взял в руки оружие!.. Из которого, между прочим, стрелял...
Миша умолк. Варя смотрела затравленно из-под взлохмаченных светлых кудряшек. Лев погладил ее по голове и проговорил совсем тихо:
- Не дуйся, родная. Фальшивая это была красота, побрякушка с претензиями, - передав жене сына, он ринулся в кабинет и вернулся с толстой книгой.
Варя задумчиво смотрела в окно.
- Вот! Вот... Слушай. "История русского искусства", выпущена в 1921 году. Ученый Никольский пишет: "Храм Спасителя - это русифицированный Исаакиевский собор, гораздо более холодный, мертвый, чем петербургский образец. Ни Византии, ни Древней Руси здесь нет и следов; ...это просто "ряженый", замаскированный луковицами глав и кокошниками входов католический собор... грузный, грубый, чуждый всякой оригинальности по замыслу и воплощению"... Варенька, ты что?
Жена не слушала его, всматриваясь в окно.
- Гляди! Там что-то произошло! Храм стоит! Они решили не взрывать!
- Вероятно явился архангел Гавриил с армией защитников. Или Никола Чудотворец превратил взрывчатку в сахар, - мягко улыбнулся встревоженной жене Лев.
- Да нет же! Он в самом деле стоит! И люди радуются. Я знала, знала, что взрыва не будет. Сталин передумал и запретил! - Варя подпрыгнула и закружилась от радости.
Тут грянуло и зазвенело с ужасающей силой. Пронесся шквал, выбивая стекла в окнах низкорослых домов. Взобравшись на подоконник, Варя увидела, как стали оседать в клубах пыли стены Храма, взвился вверх белый, с черной примесью дым. И померещилось ей, что не дым это вовсе, а стая черных бесов кружила над поверженной громадой ликующим хороводом. Лев сгреб в охапку оторопевшую жену и прижал их обеих - ее и сыны - к своей надежной груди.
- Добили... - шептала Варя, всхлипывая.
Когда дым немного рассеялся, толпа внизу ахнула, увидав непреклонную главу купола, поднимающуюся над развалинами.
Бригадир подрывников севшим от волнения голосом кричал в трубку прямой связи с Кремлем:
- Никакого саботажа нет! Все идет в соответствии с планом работ. Специалисты рассчитывали на сорок пять минут. Мы действуем точно по инструкции. Интервалы между взрывами предусмотрены и оправданы технологически. Это ж не церквушка какая-нибудь, что б одним махом...
Кое-кому в Кремле не понравилась эта затянувшаяся агония. Ответственные лица нервничали, опасаясь недовольства масс. А еще больше гнева вождя.
Другим же долгая казнь доставила особое удовольствие. Одно дело отсечение головы, другое - четвертование. Наблюдавший в бинокль за взрывом с Боровицкого холма Лазарь Каганович, подбодрил взрывников по телефону: "Смелее, парни! Задерем-ка подол матушке Руси!" - он явно переживал минуты экстаза, возбужденный ликованием своего Гнусария.
И тут снова грохнуло оглушительно и страшно. Снесло голубой высокий забор, ограждавший Храм со стороны реки, сорвало крышу с трехэтажного дома на Волхонке. Сквозь пелену люди увидели, как тяжело накренился купольный барабан и рухнул, подняв густое серое облако. Когда оно рассеялось, на месте Храма лежала, дымясь, гора обломков. В толпе затянули: "Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног..." Юные голоса образовали хор.
- Это студенты. Молодежь смотрит в будущее, - объяснил Лев. - Вот и нашему пацану жить в новой стране. Не вымаливать коленопреклоненно милости Божией. Не уповать на небесного добрячка, а строить мир своими руками и быть ответственным перед своей собственной совестью. Самосознание масс вот что самое важное в нашей революции, Варенька! Эй, жена, хватит киснуть! Давай, корми парня!
Варя глядела сквозь мужа, словно вырываясь из сна. Тяжело опустилась в кресло, машинально распахнула халат, прикладывая сына к груди.
- Не надо сегодня гостей, Левушка, ей-богу, не надо.
- Так ведь праздник! - Лев задернул бархатную штору на окне и зажег люстру. - Впрочем я тоже эту ночь прескверно спал. Голова раскалывается, словно с похмелья. А знаешь, что мы с тобой сделаем? - Он присел на ковер возле кресла, заглядывая в растерянное лицо жены. - Перепоручим Мишеньку Клавдии и отправимся в Сокольники!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76