Пахло от него пирожными с ромом. Ну так бы и съела! Бывает же на свете счастье!
У Жостовых тоже жизнь была сытая, но без надлежащего положению блеска. А потому что хозяин трудный, непокладистый. Он хоть и занял жилплощадь в лучшем доме страны, уступив мольбам жены и дочери, но жизнь вел не начальственную. То ли стеснялся жировать на глазах у страны, то ли по мрачной природе своей не нуждался в житейском комфорте. Вскоре после возвращения дочери из роддома Николай Игнатьевич уехал в санаторий на Кавказ лечить грудную жабу - впервые по службе отпуск взял. И видать, без всякого удовольствия. Сообщил в рабочем порядке: " Декабрь обещают морозный. Врачи советуют уехать".
Уехал. Семья вроде даже вздохнула с облегчением. Серафима Генриховна чуть ни каждый вечер романсы стала петь, разливаясь под пианино, Варя же, невзирая на грудного младенца, назвала гостей. А вчера притащила из магазина новые шторы, велела подшить и развесить в гостиной и спальне. Целый день возились. Зато красота - не описать! Бархат сказочный! В гостиной как мох зеленый, а в спальне гранатовый. Клава вздохнула и заворочалась: не хотел ведь Жостов бархату! Против изнеженности нравов боролся.
И гостей не любил. Завтра без него пойдет дым коромыслом! А стол весь и уборка, само собой, на Клавдии. Накрутилась вот за целый день, аж от переутомления и сон нейдет... Клавдия прислушалась. Тихо в квартире, громко тикают кухонные ходики и не в такт им прихрамывающие часы в гостиной, обосновавшиеся на крышке большого шоколадного радио. С набережной доносятся звуки тяжелой возни, как со стройки. Фырчат грузовики, лязгает железо. Взлетела в небо ракета, пустив по стенам бегущие отсветы, и погасла. Прошлепал босиком в туалет и шумно слил воду в унитазе Лев. Вернулся под женин бок. Лишь услышала Клавдия сонный шепот: "Штору-то, штору сильнее запахни. Суета там такая, мочи нет. Не сон, а кошмарики".
- Спи, девочка. Скоро Мишутка есть потребует. А снегу нападало! Как в Новый год. И стекло все мороз расписал...
Звякнули кольца портьеры - Лев задернул окно и плотнее прикрыл дверь спальни."
Глава 10
Ознакомившись с подброшенными де Боннаром "документами", Пальцев и Сиськомац решили: шантаж, причем самого низкого качества. Пальцев выбрал тактику выжидания и затаился. Через пару недель после визита в клуб "У Патриарших" Шарль позвонил сам:
- Могу представить ваше потрясение, друзья! Предполагал, что вы будете сражены предоставленной нами документацией. - С налету заявил де Боннар насторожившемуся москвичу. - Воспринял ваше молчание, как знак готовности к сотрудничеству. - И, не дав собеседнику вставить слово, назвал время и место встречи с шефом, специально прибывшим на переговоры!
Имя шефа не называлось, полномочия тоже, что свидетельствовало само по себе о чрезвычайно высоком ранге пребывшего в Москву господина. Было лишь оговорено, что визитер интересуется российской историей и, в частности, воссозданием Храма Христа Спасителя, которым вплотную занимается Пальцев и возглавляемый им отряд творческой интеллигенции. Альберт Владленович тщательно продумал свои позиции, учитывая даже тот вариант, что иностранцу, несомненно связанному с верхами российских теневиков, известна подлинная история телемарафона и осевших в его карманах миллионов. Сочинение в зеленой папке свидетельствовало о том, что именно эту информацию шеф де Боннара будет пытаться использовать в качестве шантажа. Чтобы подкрепить свои позиции в переговорах, Пальцев решил явиться на встречу в сопровождении преподобного отца Савватия.
Утром пятого декабря они встретились в "Музе", чтобы вместе отбыть по указанному де Боннаром адресу. Странным было то, что иностранцы отказались посетить Пальцева в Клубе творческой интеллигенции, назначив переговоры на своей территории. Причем, располагался их офис, судя по всему, в Доме на набережной. В половине одиннадцатого Пальцев и отец Савватий неспешно загрузились в скромный "мерседес" цвета маренго, решив неспешно проехаться по декабрьской Москве и переговорить о предстоящем визите.
Свернув на бульварное кольцо, машина двинулась в сторону Калининского проспекта. У памятника Гоголю при въезде на одноименный бульвар отец Савватий икнул и мелко перекрестился на темный лик чрезмерно увлекавшегося бесовщиной и до противности язвительного классика.
- Позавтракал вчера в буфете Госдумы. Аккуратно, без излишеств. Ныне говею... - он снова икнул, портя этим впечатление от святейшего облика. Бутерброд с осетриной... Лукавый смутил, прости, Господи! Не глянулась мне эта осетрина, да и не люблю пред всем миром трапезничать... - Батюшка тронул плечо шофера. - Иван Степаныч, останови, голубь, возле арочки... Зажимая рот носовым платком и сотрясаясь от рвотных спазмов, святой отец в спешке покинул "мерседес" и заметался вдоль домов, ища уединенного места. Пальцев хотел помочь, но решил, что свидетели в таком деле ни к чему. Минут через пятнадцать отец Савватий вернулся, несколько побледневший, но с явным облегчением. Пахло от него плохо.
Из-за этого инцидента едва не опоздали к одиннадцати, но все же вовремя, с растущим удивлением поднялись на десятый этаж и позвонили в дверь под нужным номером. Ничто не указывало на наличие за дверью фирмы и даже сама она, в отличие от других, солидно располагавшихся по сторонам широкого сумрачного коридора, была обита ветхим коричневым дерматином, из дыр которого местами нагло торчала серая, сталинских времен, вата. "Не успели обустроиться", - решил Пальцев, озадаченный тактикой иностранцев.
Звонок раздался внутри квартиры металлическим дребезжанием и тут же дверь отворили. Появился маленький, но необыкновенно широкоплечий господин с торчащим изо рта клыком, безобразящим и без того невиданно мерзкую внешность. И при этом еще огненно-рыжий. Черным двубортным костюмом, лаковыми штиблетами и грозным выражением кирпичной, мятой, какой-то бандитской физиономии он явно изображал итальянского мафиози из комедии пятидесятых годов. "Цирк да и только", - подумал Пальцев. Впрочем, клоун, с очевидностью, был в переговорах особой посторонней, потому что, проводив гостей темными коридорами к дверям комнаты, молча удалился.
Переглянувшись, прибывшие пожали плечами - и было понятно отчего: похоже, квартира эта стояла опечатанной с довоенных времен. Как увез черный "воронок" хозяев, забывших в спешке калоши под вешалкой, а на вешалке цигейковую ушанку со свисающими ушами, так все и осталось: высокое трюмо, тронутое изнутри зеленью, обои с сине-серыми полосами, гвоздик с отрывным календарем. А на нем кошачье лицо председателя президиума Верховного Совета товарища Молотова. И число - 30 апреля 1937 года.
Нырнув в проем пыльных портьер мшисто-зеленого, до желтизны на складках выгоревшего бархата, гости бок о бок вошли в широко распахнутую дверь со стеклянными вставками. Несмотря на солнечное утро, в комнате царил полумрак. Пыль, ветхость, паутина, печаль забытых, потерявших хозяев вещей, неприятно поразили гостей.
- Прошу, прошу! - появился откуда-то из темноты вертлявый Шарль, распахивая объятия и ударяя в нос острым, весьма своеобразным парфюмом. Позвольте представить. Мой большой друг и, так сказать, патрон... - Шарль произнес какую-то фамилию, причем, вполне внятно, но в памяти Пальцева и отца Савватия она не удержалась.
- Называйте меня Деймосом Мифистовичем. Так, наверно, будет привычней, - на хорошем русском с протяжной дореволюционной картавостью предложил господин, поднимаясь с кресла, в котором был совершенно незаметен. Роста он был скорее высокого, смугл и поджар по южному с оттенком сдержанной лихости, свойственной бедуинским наездникам. Возраст и общественную принадлежность сухощавого господина определить было трудно - в смоляных волосах, лежащих гладко и плотно не проглядывала седина, чисто выбритое лицо с узким, резко вылепленным костяком, плотно обтягивала оливковая кожа. Крупный с горбинкой нос и глухой черный костюм Деймоса Мефистовича открывали простор воображению. "Не азиат и не славянин" - вот что говорил этот нос, а костюм и того меньше - так одеться мог и пастор, и гангстер, и оперный певец, и библиотекарь в любой части света. При одном условии - наличие средств на первоклассного эксклюзивного портного.
Словно давая возможность рассмотреть себя, брюнет сделал пару упругих шагов и широким гибким жестом предложил гостям занять места за столом. Тяжелый, овальный, на пузатых ногах, он был покрыт кружевной скатертью пожелтевшей, с кругами незапамятных пятен и местами дырявой от ветхости.
- Вы, вероятно, православный грек? - поинтересовался в качестве светской преамбулы отец Савватий, не сделавший пока никаких выводов относительно пригласившего их лица. Батюшку особо интриговал фасон костюма носатого брюнета - толи старомодно-кладбищенский, толи остросовременный вечерний. Во всяком случае, отец Савватий, тщательно изучавший в своем святом уединении каталоги последних показов моды и коллекции лучших кутюрье, затруднился определить и, наконец решил, что все дело в черной ткани - необычно плотной и тяжелой, великолепно подходящей для рясы.
- Грек? Можно сказать и так, - улыбнулся узкими губами Деймос и посмотрел на висевшую над столом тяжелую люстру с пятью круглыми матовыми рожками. Плафоны налились молочным пульсирующим светом, изрядно замутненным из-за накопившихся в них дохлых мух. Только не электролампы горели в рожках массивной "сталинской" люстры - свечи!
Альберт Владленович опустил глаза, не прореагировав на трюк. Судя по всему, пригласившая их сторона любила пошутить. А вот что кроется за этим наивным фарсом - папка с рукописью, затхлая квартира, паясничавший Шарль, надушившийся, по всей видимости кошачьей мочой, свечи в люстре? Кто этот господин, изображающий загадочного шефа? Присмотревшийся к иностранцу, Пальцев засомневался, грек ли, в самом деле, этот Мефистович. "Скорее латинос из печально знаменитой Колумбии, где процветает самый мощный синдикат наркомафии - Меделинский картель, - решил он. - А похож на Штирлица. Не совсем, конечно, но что-то есть".
"Наверняка грек, - постановил Федул. - Грек или чеченец. А кто еще?" Смугл, худ, носат. Тонкая полоска усов над длинным ртом, левый угол которого вздернут то ли хронической насмешкой, то ли нервным тиком. А глаза... Вовсе не хотелось смотреть в эти глаза. Создавалось противное ощущение, словно ты на рентгене, беспомощен, гол, испуган и начинен неведомыми еще опухолями, о которых, кряхтя и застенчиво потирая руки, тебе сообщит сейчас гнуснейший доктор с таким вот кривым ртом. Возникал чисто физический озноб, охватывающий теплолюбивого человека на краю проруби. Стоит он раздетый у самой полыньи на скользком льду и всей кожей ощущает, как некто за спиной уже согнул колено, чтобы наподдать сильнее. И полетит бедолага в темную муть, и сомкнутся над головой его звенящие льдом воды...
- Здесь не топлено с тридцать седьмого... - заметил грек. - Владельцу квартиры, между прочим, комиссару армии в гражданскую войну, а после заместителю Наркомфина, пришлось уехать внезапно. Забавный был человек, а супруга - красавица... Хотите семейный альбомчик полистать? Преудивительнейшие лица!
Гости не проявили интереса к чужим фотографиям. Смущенно покряхтев, Пальцев решил перейти к делу.
- Очевидно, я должен представиться?
- О, совершенно незачем! - взмахнул перед собой узкой ладонью Деймос. Жестикуляция у него была выразительная, похоже, итальянская, и позволяла полюбоваться сверканием крупного александритового перстня. - Наслышан, знаком с досье. - Он лицемерно замялся. - Скажу прямо: мне кое-что известно о ваших делах.
Альберт Владленович улыбнулся, подготовив фразу для нейтрализации шантажиста, но Мефистович опередил его:
- Ни в коем случае не намерен использовать доступную мне информацию для передачи в руки общественности или правоохранительных органов. Я ведь и сам, да простит меня Федул Степанович, добродетелями похвастаться не могу. Хронический грешник.
- И я, и я! - обрадовался Шарль. - Прямо-таки клейма негде ставить. О чем плохом ни спроси - все у меня есть! Словом, ваш обыкновенный современник. Что ж мы так сидим? Может, винца? Как насчет грузинского, эпохи первых пятилеток?
- Пожалуй, - сдался отец Савватий. - Как сказал святой Августин: "Даруй мне чистоту сердца и непорочность воздержания. Но не спеши, о Господи".
- Мудрейшие слова! Сколько ошибок совершается в спешке, - подхватил тезис гостя суетливый Шарль. - А уж с чистотой сердца и воздержанием вовсе торопиться не следует. Сомнительные, скажу вам, удовольствия. Весьма к тому же подозрительные в смысле подлинности. Причем, - он назидательно поднял тощий кривой палец, - родись ты добродетельным и скончайся в той же кондиции, никто и не заметит. Еще юродивым ославят. Совсем иное дело грешник. Отец Савватий не даст соврать, чем больше от добродетели отступаешь, тем покаяние дороже. Да если и не покаялся, допустим, не успел после самого факта согрешения, всегда остается надежда и вера, что сие может случиться позже! Следовательно, есть ожидание и долгожитие.
Отец Савватий опустил глаза и по своему обыкновению мудро промолчал. Он еще не понял, куда клонят хозяева, но пришел к выводу, что устроенный иностранцами балаган выглядит несерьезно. Внезапно икнув, он деликатно прикрыл ароматной ладонью шелковистые усы.
Между тем на столе при помощи шустрого, но какого-то непредставительного рыжего парня, появились бокалы и старая бутылка с выцветшей наклейкой и странным названием "Хванчмараули".
- Из местного гастронома. Разлив 1931 года. Хорошее вино, грузинское. Незаменимо к жареному мясу. Но и для рыбки недурственно. - Деймос Мефистович посмотрел на отца Савватия, как раз содрогнувшегося от воспоминаний о вчерашнем бутерброде. - Не следовало вам этого есть, уважаемый. Осетринка-то была с душком. В здешних краях, как я заметил, свято блюдут традиции. Хоть кол на голове теши, а предпочитают "вторую свежесть".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76