Будьте благословенны!
Священник перекрестил всех и покинул заключённых.
Тем временем на улицах Парижа творилось нечто невообразимое. Десятки тысяч парижан, вышедшие в то утро из своих домов, исступлённо выкрикивали:
– Смерть арманьякам! Слава герцогу Бургундскому!
Казнь должна была состояться на площади Пилори, где проводились казни чаще всего. Площадь находилась в непосредственной близости от Шатле. За день до казни на площади соорудили помост, в середине которого была поставлена плаха. Вокруг помоста, полукругом, соорудили длинные деревянные скамьи, которые имели в высоту несколько рядов. Таким образом, каждый ряд возвышался над предыдущим. Сделано это было для того, чтобы высшая знать, для которой и соорудили эти скамьи, могла свободно наблюдать за казнью. В середине этого сооружения поместили два кресла – для короля и королевы. Хотя следует заметить, что мало кто верил в то, что король Франции, заточивший себя во дворце Сен-Поль и не покидавший его стен более пяти лет, приедет на казнь. Тем не менее кресло для него было приготовлено. Уже к семи часам утра близлежащие улицы к площади были забиты народом, который в эти дни буквально сходил с ума, выражая свою преданность герцогу Бургундскому. Все лавки Парижа, в которых продавалась красная или лиловая ткань, опустели. Парижане скупили всё то, что походило на пурпурный цвет – цвет Бургундии. Множество людей, стоявших на улице, были облачены в одежды ярко-красного цвета. У многих в одежду были вколоты живые цветы. Все они с нетерпением дожидались полудня – назначенного времени для казни. Ближе к одиннадцати, когда в тюрьме Шатле осуждённые начали исповедоваться, к площади начали съезжаться кареты со знатью, которая немедленно занимала места напротив помоста. Народ слабо приветствовал знать. Она их не интересовала. Появление королевы и, что совершенно удивительно, короля Франции было встречено приветственными криками. У короля, по всей видимости, настало временное просветление, которое чередовалось с приступами безумия. Мало кто ожидал его появления, и меньше всех королева. Но она без усилий сделала вид, будто безмерно счастлива его присутствием. Король первым вышел из кареты и, не оглядываясь на королеву, что было не совсем тактично, в сопровождении небольшой свиты прошёл к своему месту. Один из придворных – Буа-Бурден – предложил королеве руку, на которую она и опёрлась, выходя из кареты. Он же проводил королеву до её места рядом с королём. И только после того, как она села – удалился. Едва королевская чета заняла свои места, как раздался мощный взрыв приветственных криков.
– Да здравствует герцог Бургундский!
– Слава Бургундии!
– Слава великому герцогу!
Герцог Бургундский ехал на белом коне, облачённый в блестящие на солнце доспехи, на которых был выбит крест святого Андрея. Андреевский крест также был вышит на плаще лилового цвета, прикреплённом к плечам сзади. Герцога сопровождали двадцать рыцарей, роскошное облачение которых намного превосходило облачение королевской свиты. Приветствуя парижан благосклонной улыбкой, которая не сходила с лица герцога Бургундского, под несмолкающие крики он спешился, направляясь на отведённое ему место рядом с королевой Франции.
– Ваше величество, – герцог поклонился королю, тот в ответ кивнул.
– Мадам, – герцог Бургундский поцеловал протянутую руку королевы, задержав её чуть дольше положенного. В этом был весь герцог. Королева сделала попытку покраснеть, но у неё не получилось. Герцог Бургундский сел справа от королевы, чуть ниже неё.
– Я у вас в долгу, – шепнула ему королева, – вы избавили меня от этого несносного Арманьяка.
– Надеюсь, мадам, – герцог Бургундский устремил на королеву страстный взгляд, – вы найдёте способ отблагодарить меня?
– Я думаю над этим, – королева кокетливо улыбнулась герцогу Бургундскому.
– Я слышал, вы были в плену, кузен, – не вовремя раздался голос короля, – крестовый поход закончился плачевно. Турки разбили вас под Никополем. Надеюсь, вы не слишком страдали в плену, у турок?
Герцог Бургундский был явно озадачен словами короля.
– Я пробыл в плену менее года, сир. К тому же эти события имели место одиннадцать лет назад.
– Время скоротечно, кузен! – король вздохнул, погружаясь в обычное состояние полного безразличия.
Никто из тех, кто слышал слова короля, так и не понял, что он имел в виду.
По новому взрыву криков и проклятий все поняли, что осуждённые покинули Шатле. И действительно, ровно без четверти 12 повозка, запряжённая двумя чёрными быками, в которой везли стоящих заключенных, покинула стены Шатле. Впереди заключенных следовала небольшая процессия. Вся процессия была облачена в престранные одежды. У всех на головах были венки из роз. Процессия пела какую-то весёлую песню. В общем, создавалось впечатление, будто затевается некое торжество, а не казнь. Повозку с заключёнными сопровождали десять стражников, ехавшие по обе стороны. Люди, сыпля проклятиями, расступались перед процессией. Проклятия сыпались на заключенных тысячами, отчего в воздухе повис непрекращающийся гул. Но люди не ограничились одними проклятиями. У многих в руках оказались гнилые помидоры и яйца, которые тут же были пущены в ход.
– Смерть подлым арманьякам! Смерть изменникам!
Все трое сохраняли невозмутимый, а правильнее сказать – равнодушный вид. Ни яйца, ни гнилые помидоры, ни многочисленные проклятия никак не сказывались на выражении их лиц. Лишь граф изредка бросал взгляд на сына, который держался с непоколебимой твёрдостью. Всё верхнее одеяние приговорённых состояло из белых рубашек, на которых оставались следы желтоватого и красноватого цветов после попадания яиц и помидоров. Осуждённые под непрекращающийся град проклятий достигли площади Пилори. Их вывели из повозки и подвели к помосту с плахой. Огромного роста палач с крепкими ручищами, в которых легко умещалось древко топора, стоял на помосте и следил за осуждёнными.
Гилберт де Лануа, распорядитель казни, поднялся на помост и коротко бросил палачу:
– Приступай!
– Среди них ребенок! – последовал немного неуверенный ответ палача, – мне не приходилось казнить детей.
– Придётся, – коротко бросил Гилберт де Лануа, покидая помост.
Палачу явно не понравились эти слова. Сквозь прорезь маски глаза палача с неприязнью следили за мрачной фигурой Гилберта де Лануа.
Герцог Бургундский встал со своего места и взмахнул белым платком.
Ги де Монтегю поднялся на помост. Прочитав короткую молитву и бросив последний взгляд на своего друга, он встал на колени и положил голову на плаху.
Палач одним уверенным ударом отсёк ему голову.
– Прощай, мой друг, – тихо прошептал граф Арманьяк, – скоро мы вновь увидимся.
Он снял со своего пальца перстень – символ дома Арманьяков и протянул Филиппу:
– Пусть недолго, но ты станешь графом Арманьяком! Отец с сыном крепко обнялись.
– Прости меня, – прошептал граф, когда подручные палача повели его на казнь.
Огромная толпа замолчала в ожидании того, как падёт голова главного из Арманьяков.
Граф Арманьяк встал на колени и собирался положить голову на плаху, когда услышал голос сына:
– Монсеньор, для меня было честью жить рядом с вами. Для меня будет честью умереть рядом с вами!
Светлая улыбка осветила лицо графа. Не колеблясь, он положил голову на плаху.
– Бернар, муж мой, – раздался душераздирающий крик.
Женщина с растрёпанными волосами пыталась пробиться к плахе, но стража её не пускала. Палач опустил топор на глазах рыдающей графини и на глазах Филиппа. Толпа приветствовала смерть графа Арманьяка восторженными криками. Филипп, не ожидая, когда его поведут на помост, легко вскочил на него и пока убирали тело его отца, гневно закричал в толпу:
– Замолчите, слышите вы, все замолчите. Имейте уважение если не к графу Арманьяку, который в жизни не сделал ничего плохого, так хотя бы к сыну, потерявшему отца.
Филипп стоял на помосте, в крови собственного отца, и весь его облик пылал гневом и яростью. Он смотрел прямо в толпу. И люди, поражённые необыкновенной смелостью и непредсказуемым поведением мальчика, невольно один за одним замолкали. Дождавшись, когда наступит полная тишина, Филипп повернулся к палачу и с твёрдостью, поразившей свидетелей этой сцены, бросил:
– Я в вашем распоряжении, мэтр!
Герцог Бургундский встал, собираясь подать сигнал к казни, но был остановлен графиней Арманьяк. Несчастная женщина бросилась к ногам герцога Бургундского.
– Пощадите моего сына, пощадите, – умоляла женщина. – Великодушный герцог, пощадите его!
Герцог Бургундский поднял за плечи графиню Арманьяк, которую тут же увели подальше от него. При этом графиня не переставала молить о помощи.
Герцог Бургундский выждал короткое время, а потом громко заговорил:
– Жители Парижа, я не хочу стать детоубийцей. Поэтому я согласен пощадить последнего из Арманьяков, хотя он собственноручно убил пятерых бургундцев.
При этих словах Гилберт де Лануа обменялся беспокойными взглядами с Кабошем, который более всех предвкушал смерть Филиппа, потому что узнал его.
– Если этот мальчик поклянётся мне в верности, я пощажу его, – закончил герцог Бургундский, совершенно довольный собой.
– Клятву! Клятву! – раздался нестройный хор голосов. Филипп видел горестное лицо матери и слышал её слова:
– Клянись Филипп, клянись!
Филипп поднял правую руку. Всё вокруг него мгновенно затихло. Люди с нетерпением ждали, когда он заговорит. Филипп не заставил себя долго ждать.
– Клянусь, – громко и отчётливо произнёс Филипп, – клянусь вам, герцог Бургундский, если вы помилуете меня. – Филипп сделал паузу, глядя на довольную улыбку герцога Бургундского, – клянусь, где бы вы ни были, где бы ни прятались, я настигну вас и убью, не дав времени на покаяние, – голос Филиппа взлетел высоко:
– Гордость и Честь! Слава и Доблесть! Бесстрашие и Отвага! Вот девиз Арманьяка!
– А теперь делайте то, что должны, мэтр, – Филипп встал на колени и положил голову на плаху. Потрясённые зрители не верили происходящему. Столько мужества было в Филиппе, что все вокруг просто растерялись. Все, за исключением герцога Бургундского, который с перекошенным лицом взмахнул белым платком, к великой радости Лануа и Кабоша.
– Филипп, мой мальчик, Филипп… – рыдающую графиню оттащили от помоста.
Время шло, но палач почему-то медлил. Он не подходил к осуждённому. Видя медлительность палача, герцог Бургундский снова взмахнул белым платком, подавая сигнал к началу казни. И тогда Париж увидел нечто, неподдающееся никакому воображению. Палач выпустил из рук топор. Потом медленно снял с головы маску, скрывающую его лицо, и опустившись на колени, протянул руки в сторону короля, произнеся всего одно слово:
– Милости! Толпа взорвалась.
– Слава Капелюшу! – кричала она.
– Слава Парижскому палачу!
– Приказываю казнить Арманьяка, – заорал во всё горло герцог Бургундский.
– Замолчите, кузен! – раздался спокойный голос короля Франции, – он не к вам обращается!
Никто не ожидал этих слов, и менее всего герцог Бургундский. Король встал:
– По закону славного города Парижа палач единожды за всю свою жизнь имеет право просить помилования для осуждённого на смерть. И никто, даже король Франции, не вправе отказать ему. Палач воспользовался своим правом, мы же воспользуемся своим. Поднимитесь с колен, граф Арманьяк, де Фацензак, де Родез, герцог де Немур – отныне вы свободны.
– Да здравствует король! – толпа восторженно приветствовала слова короля, ибо нет для парижанина ничего дороже законов города. По этой причине слова короля нашли глубокий отклик в сердцах у парижан. В этот миг Арманьяки перестали быть врагами парижан, впрочем, они ими никогда и не были.
Герцог Бургундский мрачно поглядывал на короля, который унизил его прилюдно. Такого герцог Бургундский никому не прощал.
Филипп протянул руку палачу, спасшему ему жизнь, который с необычайным благоговением пожал протянутую руку, словно это была рука короля или принца крови, впрочем, знатностью граф Арманьяк едва ли уступал принцам крови. Все зрители наблюдали, как посреди помоста с плахой мальчик пожимал руку палача и все услышали слова, которые он произнёс:
– Я прощаю вас за смерть моего отца. А за то, что вы дали возможность отомстить за него, я буду благодарен вам всю свою жизнь, – и уже спускаясь с помоста, Филипп добавил: – Я вернусь за телами моего отца и Монтегю.
Едва Филипп сошёл с помоста, как сразу же попал в объятия своей матери, которая беспрестанно целовала его, а затем, взяв за руку, потащила его за собой.
Насколько проводы одного из Арманьяков отличались от встречи. Многие добродушные матроны, да и некоторые почтенные горожане прослезились, увидев мать с сыном вместе. Грустно вздыхая, они приговаривали:
– Досталось беднягам, настрадались мать и сын. Но слава господу, теперь для них мученья закончились. Многие думали таким образом на площади Пилори. Многие, но только не палач Капелюш, не до конца осознавший для себя, почему он так поступил. Он спас жизнь мальчика, но погубил собственную. Не могло быть и речи о дальнейшем пребывании в роли палача. К тому же он подверг свою жизнь опасности, потому что родственники казнённых им людей наверняка видели его лицо и могли отомстить. Палач прервал свои невесёлые размышления. Он заметил то, что укрылось от всех остальных. Гилберт де Лануа вёл молчаливый диалог с неким толстяком, в котором палач сразу признал главу гильдии парижских мясников – Кабоша.
Обмен взглядами длился всего несколько мгновений, но от Капелюша не укрылся истинный смысл этого немого разговора. До того, как Кабош, кивнув головой, начал пробираться из толпы, Капелюш понял, что жизнь мальчика снова в опасности. Бросив взгляд ненависти на герцога Бургундского, Капелюш поднял брошенный топор и стал искать в толпе Кабоша.
Неожиданно черты лица Капелюша исказила злоба. Он увидел Кабоша, а с ним ещё четверых мужчин в чёрных плащах, которые шли следом за Филиппом и графиней Арманьяк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59