Так и передайте вашему клиенту. Скажите ему, что этот парень не продается. Es tut mir wirklich sehr leid очень сожалею (нем.)

, как говорят простые немецкие обыватели. Пусть засунет в жопу свои деньги. А если у него возникнут с этим трудности, помогите ему.После такого поворота в разговоре можно было сразу же и уходить.– Начните новую серию, господин Куперман, – посоветовал я ему на прощанье. – «Натюрморт с Колем», «Натюрморт с Мэйджором», «Натюрморт с Клинтоном»…– Не беспокойтесь, за мной не заржавеет, – заверил он меня…Во-вторых, с Сергеем Гламоздой. Во время своего прошлого посещения Берлина, находясь в ресторане в глубоком подпитии, мы с Джаичем купили картину именно этого Сергея Гламозды. Называлась она «Лети, пуля» и обошлась нам более чем в две тысячи марок. Сейчас она украшала стену моего кабинета в здании штаб-квартиры «Гвидона». Я поведал Гламозде эту историю, и тот сразу же оживился.– Может, купите еще одну до пары? – поинтересовался он. – Это может быть: «Лети, разрывная пуля», «Лети, трассирующая пуля», «Лети, пуля со смещенным центром тяжести», «Лети, бризантный снаряд». Я уже вижу их, эти картины. Между прочим, мои акции на рынке живописи неудержимо ползут вверх, несмотря на общий кризис. Так что вы удачно поместите капитал.– Я подумаю, – пообещал я.С минуту он помолчал.– Что же до вашего гения, то его не существует в природе. Зря стараетесь. Все это – чудовищная мистификация, плод чьего-то больного ума. Я вообще склонен думать, что автором этих произведений является компьютер, а кто-то просто взял да перенес их на стены. Человек бы так не сумел. Разве, продай он душу дьяволу.– То есть вы считаете, что машина может написать лучше человека?– В известном смысле, да.– Но тогда получается, что работа художника вообще не нужна. Да здравствует великий мастер Компьютер и его полотна!– Не совсем так, господин Крайский. Не совсем так. Эти творения не стоят и ломаного гроша.– Однако, вы же сами утверждаете, что их практически нельзя отличить от настоящих. Разве что они еще более совершенны.– Вы правы, – печально вздохнул он. – Абстракционизм умирает на глазах, и все это очень безрадостно…В третьих, с Майей Маевской.– О! – воскликнула она, стоило ей только увидеть меня. – Крайский!Я опешил.– Разве вы меня знаете?– Еще бы мне тебя не знать, если я с тобой цацкалась и панькалась на протяжении целого года. Тебе тогда было три, а мне – семь, и мы жили с тобой в одной коммунальной квартире.Я принялся судорожно рыться в памяти.– Майю помню, – наконец проговорил я. Была такая чернявая девчонка-соседка. – Но она была не Маевская.– Все верно, малыш. Маевская я по второму мужу. Я и замуж-то вышла за него, чтобы сделаться Майей Маевской. А ты за эти годы совершенно не изменился. Вот уж не думала встретить тебя в Берлине.Сказав это, она посторонилась и впустила меня. Ее жилище представляло собой одну гигантскую комнату с таким же гигантским, на всю стену, окном.– Белая гвардия – моя слабость, – продолжала она. – В особенности, Май-Маевский. Выдающаяся личность!Я огляделся и присел на край кожаного дивана. На стенах висело несколько картин, кактусы и фикусы чередовались со скульптурой и статуэтками. Но совершенно не чувствовалось, чтобы это было рабочее помещение.– У тебя еще имеется мастерская? – поинтересовался я.– Верно, в этом же доме. На мансарде.Я объяснил ей, зачем пришел. Она расхохоталась.– Миша Крайский – пинкертон! – воскликнула она. Далось им, в самом деле, это слово. – Тот самый Миша Крайский, которого я сажала на горшочек, теперь сделался пинкертоном! Маленький пинкертончик!Она подкатила к дивану тележку, над которой возвышалось несколько бутылок со спиртным и пустые бокалы (не хватало, разве что, селедки и фотографий великих вождей), уселась рядом со мной и спросила, что бы я хотел выпить. Я выбрал «Кьянти», а она налила себе ирландского яичного ликера.– Ничем тебе помочь не смогу, малыш, – сказала она. – Я не знаю этого парня. Хотя иногда мне кажется, что где-то мельком нечто подобное я уже видела. Скажу тебе честно, я не очень-то люблю абстрактную живопись. Может быть потому, что не достаточно хорошо ее понимаю. Мне, вообще, кажется, что абстракционизм – убежище для бездарей. Точно также я не люблю белых стихов…Очевидно, из всего белого она признавала только белую гвардию.Она сделала большой глоток. Я все пытался вызвать в памяти образ той девчонки, которая когда-то возилась со мной, и отождествить его с сидящей рядом со мной женщиной средних лет, еще достаточно стройной, черноволосой, с умным взглядом и пухлыми, чувственными губами. Какая же у нее была фамилия? Мы начали говорить на отвлеченные темы. Я рассказал о себе, а она о себе. Оказывается, со своим вторым мужем Маевским она уже тоже разошлась. Живет одна, отчего совершенно не страдает. Секс – не ее стихия. Она может прожить и без него. Это, конечно, не означает, что она – такая уж беспросветная фригидина, ее тоже можно зажечь. И все же она не является рабыней фаллоса.– Я тебе все это так откровенно говорю, поскольку ты мне как бы родной. Я ведь тебя купала и меняла тебе штанишки. А когда ты сюда пришел, сразу тебя узнала.– Хочешь остаться в Германии? – неожиданно спросила она.– Зачем? – не понял я.– Ну, как это зачем?! Разве в России сейчас можно достойно прожить?– В России, может быть, и нельзя, – отозвался я. – Но «Гвидон» – это ведь государство в государстве. Все, кто работает в «Гвидоне», живут достойно.– Мой сладкий пинкертончик, – прошептала она, и прежде, чем я успел сообразить, что происходит, очутился в ее объятиях.– Я тебя зажег? – поинтересовался я, отдышавшись после долгого поцелуя.– Только не подумай, что у меня бешенство матки.– Совершенно не думаю, – сказал я искренне. Ведь Мая подвернулась мне очень кстати.– Меня завели воспоминания. Пойдем, я тебя искупаю.Приблизительно через час, совершенно голый, я разгуливал по огромному залу, служащему Майе жилищем, и рассматривал картины и статуэтки. В одном из углов я случайно обнаружил компьютер.– Послушай, а те картины из метро… – крикнул я. – Они могли быть созданы компьютером?Майя полулежала на кожаном диване, тоже совершенно голая, и просматривала толстенную немецкую газету. Она не сразу поняла, что я имею в виду.– Ну, я слышал, что имеются компьютерные программы, которые, якобы, умеют самостоятельно писать картины. По крайней мере, абстрактные. И я подумал, что кто-то просто перенес их на стену, только и всего. Могло такое случиться?– Вполне. Но как тебе это пришло в голову? – Она была поражена. – Впрочем, возможно, специалисты и в состоянии отличить суррогат от подлинных полотен. Я ведь говорила, что абстракционизм для меня – тайна за семью печатями.– А у тебя, случайно, нет такой программы?– Одна есть. Я запускаю ее, когда мне требуется отдохнуть и прийти в себя.Она включила компьютер и отыскала эту программу. На экране монитора начали появляться всевозможные разводы, эллипсы и треугольники, постепенно трансформирующиеся и меняющие свой цвет. Я не мог оторвать от них взгляда.– Послушай! – воскликнул я. – Но ведь это значительно красивее, чем на картинах живых художников!– Возможно, – она улыбнулась. – Здесь даже есть чувство. И все же… И все же, если быть до конца откровенным, чувство это вполне синтетическое. И, потом… здесь совершенно нет мысли.Услышав это, я вышел из программы и принялся шуровать по содержимому компьютера в поисках игры «Солитер». Вот он, родимый! Я так обрадовался, словно встретил старого друга.– Присаживайся, – сказал я Майе, – сейчас я покажу тебе класс.Вечером, прямо от Майи, я позвонил Горбанюку и высказал недовольство качеством предоставленного списка.– Меня интересуют главным образом абстракционисты, а ты напихал в него в первую очередь представителей фигуративной живописи!– Знаешь что, мой милый! Я – юрист, а не искусствовед, – обиделся Горбанюк. – А твои абстракционисты-нонконформисты в западных антологиях и справочниках еще не очень-то обжились. Мои люди и так провели большую работу, выискивая наших непризнанных гениев. Самые известные из них ведь тебя не интересуют.– Послушай, Горбанюк, – сказал я, – это же так просто: фигуративщики – это те, на чьих полотнах еще можно что-то разобрать, а абстракционизм – уже сплошная мазня.– Браво, малыш! – воскликнула прислушивающаяся к разговору Маевская.– Мазня, да не совсем! – не соглашался Горбанюк. – Господин Голдблюм, между прочим, от этой мазни писает кипятком. Скажи ему, что это – мазня, и он отберет «Судзуки-Свифт», а тебя пересадит на «Трабант».Я понял, что от Горбанюка дельнейшей помощи ждать не приходится, и набрал номер Голдблюма. Тот моему звонку очень обрадовался, хотя ничего особенно радостного в моем сообщении не содержалось. Я описал ему ход расследования, и, к счастью, он остался удовлетворен. В ответ он дал краткий портрет детектива, которого наняла Брунгильда Кнопф. Высокий, худой, рыжий. Зовут – Дитер Мюнхаузен.– Как? – переспросил я.– Мюнхаузен, мой мальчик. Очень настырный и опасный тип. Пауль говорит, что если у нас и есть конкуренты в этом деле, то только Брунгильда и Мюнхаузен.– А он, случайно, не барон?– Ха-ха-ха!Я попрощался и повесил трубку. Майя тут же набросилась на меня сзади со словами «мой пинкертончик!», повалила на ковер, и начала очередной сеанс.Объявление гласило:!!! РАЗЫСКИВАЕТСЯ ХУДОЖНИК!!!Всякого, кто может хоть что-нибудь сообщить о личности человека, разрисовавшего ряд переходов в берлинском метро картинами, взятыми нынче в рамку, просьба позвонить по следующему телефону: 63-63-90-30За конкретную и правдивую информацию вас ждет!!! СОЛИДНОЕ ДЕНЕЖНОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ!!!Номер телефона принадлежал берлинскому представительству «Гвидона». Честно говоря, я остался не очень-то доволен текстом. Мы с Малышкой и Троллем долго и яростно спорили о его содержании, но ничего более удачного не получилось. Со своей стороны Голдблюм также не преминул заметить:– Ты детектив, мой мальчик, или лесоруб? Кто же слагает подобные объявления? – Он щелкнул диктофоном и безо всякой видимой связи произнес: – Приказать Джордану, чтобы часть свободного фонда он перевел в акции… Поступили уже какие-нибудь отклики?– Пока нет. – Я сжимал в руке свежий номер газеты «Европа-Центр» со злополучным объявлением.– Держи меня в курсе.– О'кэй.Честно говоря, на отклики я не очень-то рассчитывал, но оказалось, что я глубоко заблуждаюсь. Уже на следующий день отклики посыпались, как из рога изобилия. Горбанюк даже потребовал, чтобы я безвылазно находился в бюро.Разумеется, я послал его к черту. Что значит, сидеть безвылазно в бюро, если именно ради вылазок и было дано объявление?Причем первая же вылазка поначалу казалась успешной.Позвонил мне один тип по фамилии Сыркин и сообщил, что искомым художником является ни кто иной, как его племянник Алик. По фамилии – тоже Сыркин.Мы встретились на Александрплац возле вращающихся «Часов Мира», когда в Берлине было 18–00, в Москве – 20, Нью-Йорке – 12, а в Сиднее – час ночи следующего дня.– Да, неплохо было бы встретиться в Нью-Йорке или Сиднее, – проговорил дядя Сыркин, приближаясь. – Берлин, конечно, тоже ничего, однако этот язык… Почему в Германии государственный не английский? Безобразие!По-моему, он не шутил.Он был маленького роста, но широкоплечий, с выдающейся вперед челюстью и невыразительными глазками. Держался он прямо, будто аршин проглотил. На вид ему было лет пятьдесят. Наверное, основной его особенностью являлось то, что лицо его не трансформировалось от выражения к выражению, как у остальных людей, а новое выражение появлялось уже в готовом виде, мгновенно. Так на экране телевизора появляется следующий кадр.– А что скажете насчет Москвы? – поинтересовался я.– Вы, разумеется, шутите. Из этой клоаки сейчас пытаются вырваться все, кому не лень. Они, видимо, считают, что Запад резиновый.– К тому же и в Москве не говорят по-английски, – заметил я.– Напрасно иронизируете. Конечно, я слышал все эти сказки про наш «великий и могучий», но могу вас заверить… Ду ю спик инглыш?– В очень ограниченной мере.– Жаль. – На его лице появилась брезгливая гримаса.– Итак, к делу, – сказал я нетерпеливо.– Итак, к делу, – охотно повторил он и еще сильнее задрал подбородок. – Как я уже упоминал, таинственным гением является мой племянник Алик Сыркин. Готов передать его вам из рук в руки, но сначала нам необходимо оговорить условия.– Какие условия?– То есть как?! Или я неправильно понял содержание опубликованного коммюнике? Насколько мне помнится, там речь шла о солидном денежном вознаграждении.– За правдивую и конкретную информацию, – добавил я, подняв вверх палец.Безусловно, я был польщен, что мое нехитро составленное объявление, получило такое звучное название – коммюнике. Коммюнике! На какое-то мгновение я даже почувствовал себя премьер-министром.– Ну, естественно, правдивую и конкретную! – воскликнул он. – Как же может быть иначе?– Вы производите впечатление человека толкового, – произнес я. – Тем более…– Спасибо, – перебил он меня.– Тем более кажется странным тот факт, что вы произнесли имя племянника, так сказать – раскрыли карты, еще до того, как получили вознаграждение. На кой, спрашивается, вы теперь нужны?Он одарил меня язвительной усмешкой, одновременно покачивая указательным пальцем из стороны в сторону.– Без меня вам до него ни за что не добраться. Даже и не пытайтесь.– Так сильно он законспирирован?– Уж поверьте.– А вы немецким владеете?С огромной скоростью на его лице замелькали кадры: недоумение, подозрение, злость, досада. Все это сменилось, если можно так выразиться, заставкой. Он удивленно смотрел на меня. Словно перестал понимать по-русски.– Я говорю, вы немецким владеете?Он взорвался.– Обязательно вам было напоминать мне об этом удручающем явлении природы!– Стало быть, все же немецкий, нравится он вам или нет, вы знаете?– Ну и что из этого?– Так, знаете? – настаивал я.– Приходится знать, – вынужден был уступить он. – Я здесь живу.– Почему же тогда вы не откликнулись на многочисленные объявления аналогичного характера, напечатанные в немецких газетах?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58