Когда я смотрел на Шейлу, мне хотелось совершить ради нее подвиг. Я не преувеличиваю.
Не отвлекаясь, она скупо улыбнулась:
— Перестань.
— А я ничего не делаю.
Она взглянула на меня:
— Что ты так смотришь?
— Ты моя жизнь.
— Ты и сам ничего.
— Это точно, — улыбнулся я. — Проверим?
Она в шутку замахнулась на меня.
— Я тебя люблю, ты же знаешь.
— А я еще больше.
Шейла безнадежно закатила глаза. Затем снова посмотрела на разложенные вещи. Взгляд ее стал теплым и грустным.
— О чем ты думаешь? — спросил я.
— О твоей матери. Мне она очень нравилась.
— Жаль, что ты не познакомилась с ней раньше.
— Жаль, — вздохнула Шейла.
Мы принялись разбирать старые пожелтевшие вырезки из газет. Извещения о рождении детей: Мелисса, Кен, я. Статьи о теннисных достижениях Кена. Спортивные трофеи, все эти бронзовые статуэтки теннисистов, подающих мяч, до сих пор заполняли его бывшую спальню. Фотографии — в основном старые, до убийства. Солнышко... Так маму прозвали еще в детстве, и это прозвище очень ей шло. Фото с заседания школьного родительского комитета, где она восседает за столом в какой-то нелепой шляпке. Не знаю, что мама там говорила, но видно, что аудитория умирает со смеху. Еще на одном снимке она распоряжалась на школьной ярмарке, одетая в клоунский костюм. Наши школьные друзья любили мою мать больше, чем других взрослых, и с нетерпением ожидали, когда настанет ее очередь везти всех в школу. И вечно просили устроить очередной общий пикник у нас дома. Мама хорошо ладила с детьми: никогда не поучала нас, любила почудить и постоянно имела в запасе что-нибудь неожиданное. Ее сопровождали радость и смех...
Мы сидели так уже часа два. Шейла не спешила, внимательно рассматривая каждую фотографию. Внезапно она надолго задержалась на одной из них, вглядываясь в лица.
— Кто это? — Шейла протянула снимок мне.
Слева стояла моя мать в неприлично открытом желтом бикини, по моде начала семидесятых. Выглядела она очень легкомысленно и одной рукой обнимала счастливо улыбающегося низкорослого мужчину с черными усами.
— Это король Хусейн, — объяснил я.
— Тот, что в Иордании?
Я кивнул:
— Ага. Отец с матерью встретили его в Майами.
— И что?
— Мама попросила его сфотографироваться с ней вместе.
— Врешь.
— Вот доказательство.
— У него же телохранители и все такое...
— Наверное, она не выглядела слишком опасной.
Шейла рассмеялась. Я вспомнил, как мама рассказывала мне об этом случае. Они стояли с королем Хусейном и ждали, но фотоаппарат отца не желал работать. Он ругался вполголоса, пытаясь разобраться, в чем дело, а она делала ему страшные глаза, подгоняя. Король терпеливо ждал. Наконец его телохранитель взял фотоаппарат, мигом нашел неисправность, все починил и отдал отцу.
Моя мама... Солнышко.
— Она была такой милой, — вздохнула Шейла.
Говоря о том, как подействовало на мать убийство Джули Миллер, я не хочу пользоваться избитыми фразами типа «в душе ее что-то надорвалось» или «часть ее души умерла». Однако такие клише часто оказываются очень меткими. Даже ее знаменитая улыбка съежилась и потухла. Она не закатывала истерик, не падала в обморок, хотя, пожалуй, это было бы лучше. Просто моя взбалмошная мать вдруг стала удивительно, пугающе спокойной. Бесстрастной — вот подходящее слово. И это было страшнее, чем самые бурные сцены.
У входной двери зазвонил колокольчик, и я выглянул в окно спальни. Прибыл фургон, доставивший закуски для гостей. Отец явно переусердствовал, когда заказывал их, цепляясь до последнего за свои иллюзии. Теперь он стоял у окна гостиной, словно на мостике «Титаника». Я вспомнил, как после убийства нам разбили окно выстрелом из духового ружья и как отец тряс кулаками, угрожая обидчикам. Мама, как мне кажется, предпочла бы переехать, но он ни за что не соглашался. Для него это означало бы капитулировать, признать, что его сын — убийца. В конечном счете — предать.
Глупо.
Шейла смотрела на меня. От ее взгляда исходило почти ощутимое тепло, как от солнечного луча, и на какое-то мгновение я просто растворился в этом тепле. Мы с ней впервые встретились у меня на работе примерно год назад. Я занимаю должность директора в отделении «Дома Завета» на Сорок первой улице в Нью-Йорке. Это благотворительный фонд, помогающий выжить бездомным детям. Шейла пришла к нам добровольцем. И, хоть она и выросла в маленьком городке в штате Айдахо, мало напоминала провинциалку. По ее словам, много лет назад она тоже убежала из дому. Больше о своем прошлом Шейла не рассказывала ничего и никому. Даже мне.
Я улыбнулся:
— Люблю тебя.
— А я люблю еще больше, — ответила она.
Я не стал закатывать глаза. Шейла проявляла участие к моей матери до самого конца. Постоянно ездила к ней в больницу, хотя добираться было далеко — сначала на автобусе, а потом пешком. В прошлый раз мама лежала в этой больнице, когда рожала меня. Жизненный цикл — жизнь и смерть ходят по кругу.
Моя мать и Шейла. Вместе... Я решил воспользоваться случаем.
— Ты бы как-нибудь позвонила родителям.
Шейла посмотрела на меня так, будто я ударил ее по лицу, и поднялась с кровати.
— Шейла!
— Не сейчас, Уилл.
Я взял в руки фотографию в рамке — отец с матерью, оба загорелые, во время круиза.
— Какая разница... Почему не сейчас?
— Ты ничего не знаешь о моих родителях.
— Но хотел бы что-нибудь узнать...
Она отвернулась.
— Тебе ведь приходилось работать с беспризорными...
— Ну и что?
— Ты знаешь, что это такое.
Да уж... Я снова подумал о ее неправильных чертах, о красноречивой горбинке на носу.
— Знаю. Но я также знаю, что молчать еще хуже.
— Я говорила об этом.
— Не со мной.
— А ты не мой психотерапевт.
— Я человек, которого ты любишь.
— Да. — Шейла обернулась. — Не сейчас, ладно? Пожалуйста...
Я не ответил, подумав, что она, пожалуй, права. Сидел и задумчиво вертел в руках рамку. Тут-то все и произошло.
Фотография в рамке слегка сдвинулась.
Снизу виднелся край еще одного фотоснимка. Я сдвинул верхний еще дальше и увидел чью-то руку. Верхний снимок больше не поддавался, поэтому я нащупал на обороте защелку, открыл ее и вытряхнул заднюю крышку рамки на кровать. Вслед за ней на одеяло плавно опустились две фотографии.
На первой из них мои родители стояли на палубе корабля, здоровые и счастливые; такими я их почти и не помнил. Но мой взгляд был прикован ко второй фотографии. Той, что была спрятана. На обороте была напечатана дата — чуть меньше двух лет назад.
На снимке виднелся холм, поросший травой. Никаких домов вокруг, только горы с заснеженными вершинами на заднем плане, как в начальных сценах «Звуков музыки». На вершине холма стоял мужчина в шортах и потертых туристских ботинках. За спиной у него висел рюкзак, глаза скрывались под темными очками. Но улыбку можно было узнать, так же как и черты лица.
Хотя морщин у него прибавилось, волосы стали длиннее, а в бороде поблескивала седина. И все же ошибиться я не мог: на фотографии был мой брат Кен.
Глава 2
Отца я нашел на заднем дворе. Было уже совсем поздно. Он сидел абсолютно неподвижно и смотрел прямо перед собой, в темноту. У меня в душе шевельнулось одно неприятное воспоминание.
Примерно через четыре месяца после убийства Джули я обнаружил отца сидящим в подвале, спиной ко мне, в точно такой же позе. В руке он держал пистолет, ласково его поглаживая. Так, будто это не оружие, а маленький зверек. Меня отец не заметил: он не сводил глаз с оружия. Я в жизни не был так напуган. Несколько минут я стоял в оцепенении, затем поднялся на цыпочках вверх по лестнице и сделал вид, что только что вошел. Когда я не торопясь начал спускаться по ступенькам, пистолет уже исчез. После этого я целую неделю не оставлял отца одного.
Я вышел через застекленную дверь.
— Привет!
Отец обернулся, лицо его просияло в улыбке. На эту улыбку я всегда мог рассчитывать.
— Привет, Уилл!
В хриплом голосе прозвучала нежность. До того как все случилось, у отца было много друзей: люди любили его. Он был неизменно дружелюбен и надежен, хотя и немного резковат, что, впрочем, лишь усиливало впечатление надежности. И все же центром мира для него была семья, ничто иное значения не имело. Никакие проблемы чужих людей и даже друзей не трогали его по-настоящему.
Я подошел и сел в кресло, не зная, как начать разговор. Глубоко вздохнув, я услышал, что он делает то же самое. С отцом я всегда чувствовал себя в полной безопасности. Пусть он был намного старше, ниже ростом и уже не так силен, как я, у меня не было никаких сомнений — случись что, и он не колеблясь примет на себя любой удар, адресованный мне. А я спрячусь за его спиной...
— Надо бы отпилить эту ветку, — сказал он, вглядываясь в темноту.
— Да, — кивнул я, хотя ничего не видел.
Свет из стеклянной двери освещал отца в профиль. Его гнев уже рассеялся, и на лице было написано лишь бесконечное горе. Я подозреваю, что и после убийства он пытался принять удар на себя, но безуспешно. В его глазах до сих пор стояло странное напряженное выражение — как будто отец неожиданно получил удар в живот и не знает, за что.
— Ты как, в порядке? — Этой фразой он обычно начинал разговор.
— Нормально. То есть не то чтобы, но...
Отец махнул рукой:
— Ну да, конечно, глупый вопрос.
Последовало молчание. Он закурил. Отец никогда не курил дома: здоровье детей и все такое прочее. И теперь, разок затянувшись, посмотрел на меня, как будто что-то вспомнил, и смял сигарету в пепельнице.
— Ничего, не беспокойся, — сказал я.
— Я обещал твоей матери, что никогда не буду курить дома.
Я не стал спорить и, помолчав еще немного, наконец решился:
— Мама сказала мне кое-что перед смертью.
Он бросил на меня короткий взгляд.
— Она сказала, — продолжал я, — что Кен жив.
Отец замер от неожиданности, но только на секунду. Потом расслабился, по его лицу скользнула грустная улыбка.
— Это все от лекарств, Уилл.
— Я так и подумал, — кивнул я. — Сначала.
— А теперь?
Я недоверчиво посмотрел ему в глаза. Конечно же, ходили слухи. Кен не был богат, и очень многие недоумевали — как это он может столько времени скрываться, не имея ни цента? Лично мне было все ясно: мой брат не скрывается — он был убит в ту же ночь. Но большинство было уверено, что родители тайком подкидывают ему денег.
— Не понимаю, — пожал я плечами, — зачем ей было это говорить? После стольких лет...
— Лекарства, — повторил отец. — Она умирала, Уилл...
Неоконченной фразой он намекал на многое. Я немного подождал и спросил:
— А как ты сам думаешь — он жив?
— Нет, — ответил отец и отвернулся.
— Мама тебе что-нибудь говорила?
— О твоем брате?
— Да.
— Примерно то же, что и тебе.
— Что Кен жив?
— Да.
— И больше ничего?
Отец пожал плечами:
— Сказала, что Кен не убивал Джули. И вернется, как только закончит кое-какие дела.
— Какие?
— Она была не в себе, Уилл...
— Но ты спрашивал ее?
— Конечно. Она бредила и не слышала, что я говорю. И я постарался успокоить ее, сказав, что все будет хорошо.
Он снова отвернулся. Я хотел показать ему фотографию Кена, но в последний момент передумал. Надо было хорошенько подготовиться, прежде чем вступать на этот путь.
— Я сказал ей, что все будет хорошо, — повторил он.
Сквозь стеклянную дверь виднелись выцветшие фотографии на стенах. Там не было ни одного нового снимка: дом как будто попал в петлю времени, остался замороженным в том виде, в каком был одиннадцать лет назад. Как в песне про дедушкины часы, которые остановились со смертью старика.
— Я сейчас, — сказал отец.
Я смотрел, как он встал и ушел в темноту. Но недостаточно далеко — я заметил, что отец опустил голову и плечи его затряслись. Мне еще не приходилось видеть его плачущим. И не хотелось теперь.
Я отвернулся и подумал о второй фотографии — той, что осталась наверху, — на которой они с матерью такие счастливые. Может быть, он вспомнил как раз о ней?
* * *
Среди ночи я проснулся и обнаружил, что Шейлы рядом нет.
Я сел в постели и прислушался. Тишина. По крайней мере в квартире — с улицы доносился обычный шум ночного города. Я посмотрел в сторону ванной: там было темно. Свет нигде не горел.
Мне захотелось позвать Шейлу, однако тишина вокруг была какая-то странная — хрупкая, как мыльный пузырь. Я выскользнул из кровати и пошел по ковру, который тянулся от стены до стены, — необходимая деталь интерьера в домах с тонкими перекрытиями. Наша квартира была небольшой, всего с одной спальней. Я выглянул в гостиную.
Шейла находилась там. Она сидела на подоконнике и смотрела вниз, на улицу. Я залюбовался ее лебединой шеей и чудесными волосами, рассыпавшимися по белоснежной коже, и вновь ощутил прилив желания. Наши отношения еще находились на той ранней стадии, когда любовь и радость жизни неразделимы, когда любишь трепетно, дрожа и умиляясь, и не можешь насытиться любовью — и в то же время знаешь, знаешь наверняка, что скоро твое чувство перерастет во что-то более зрелое и глубокое.
До этого я был влюблен лишь один раз, много лет назад.
— Эй! — позвал я.
Шейла слегка повернула голову, но этого мне хватило: в лунном свете блеснули слезы на ее щеках. Она плакала бесшумно, не всхлипывая и не вздыхая, — только слезы лились из глаз. Я остановился в дверях, не зная, что сказать.
— Шейла...
На нашем втором свидании Шейла показала мне карточный фокус. Она отвернулась, держа в руке колоду, а я должен был запомнить две карты и вложить их обратно. После этого все карты были торжественно брошены на пол, за исключением тех, что загадал я. Шейла держала их в руке и радовалась как ребенок, проделав этот нехитрый трюк. Я улыбался в ответ, хоть и чувствовал себя довольно глупо.
Шейла в самом деле была довольно чудной. Да, она любила карточные фокусы. А еще — вишневую колу. Пыталась петь оперные арии и читала запоем. Запросто могла заплакать над телесериалом. Довольно похоже изображала Гомера Симпсона и мистера Бернса (Смитерс и Апу получались у нее хуже).
Но больше всего на свете Шейла любила танцевать. Она закрывала глаза, клала голову мне на плечо и забывала обо всем на свете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39