Поскольку инспектор горздрава был занят теперь до конца и не смел оторва
ться от мухи, доктор Рыжиков мог делать что хотел. Например, вычерпывать и
з этого священного сосуда бурые сгустки застывшей крови, бережно орудуя
специальной блестящей ложечкой, чтобы вдруг замереть в тревожном накло
не.
Ц Лариса! Ну-ка стойте! А ведь прорывов было два. Кровь постарее и поновее
… Надо оба отыскать. А если еще будут?
Что же тебя прохудило так, Мишка? В расцвете-то лет…
Ц Еще будут Ц вместе под суд пойдем, Ц ответила она достойно. Ц Да не б
ойтесь, я с таким, как вы, по любому этапу…
Можно было подумать, что ее так ничто и не тронуло. Даже смерть Сулеймана.
Если бы не нахмуренная черточка у переносицы, которой год назад не было. И
еще одна, у уголка рта, спрятанная сейчас марлевой маской. «Лучше б я к том
у верблюду съездила, Ц отозвалась она в тот день. Ц Не захотели пустить,
пожелдобились… Меня бы там пешком не отпускали…»
…В коридорчике их дожидалась Валя. Первое, что она сказала, когда вышел до
ктор Петрович, было то же, что говорили ему сотни несчастных жен и матерей
, а также и отцов, и братьев, и сыновей, и мужей:
Ц Юра, пусть какой угодно будет! Пусть неподвижный, пусть глухой и слепой
! Лишь бы живой, понимаешь? Живой, Юра!
Знала бы она, какими ватными руками он сегодня работал… Знали бы все, с кем
он почти балагурил на этом краю, склонившись над операционным полем… Пр
ичем, как всегда, к голове Мишки Франка была пришита оскорбительная на по
сторонний вкус, но необходимая ограничительная простыня. И это он не заб
ыл сделать, несмотря на ватные руки.
Знали бы Ц оттащили бы от стола. Но не должны были знать.

56

Мишка Франк был живой. И более того Ц живехонек.
Ц Ты, глупый, ничего не понимаешь, кроме своей оболочки. Почему я им дал вс
е, а тебе ничего?
И доктор Рыжиков ничуть не удивился, что Мишка Франк с едва заштопанной п
осле прорывов задней левой мозговой артерией рассуждает так здраво. И в
зубах у него вместо спасительной дыхательной трубки Ц губительная кур
ительная. Он пустил свое знаменитое облако дыма.
Ц Вот ты и балда. Их уже начинают от нас переманивать. Мода всюду проника
ет на эту кибернетику. Ставки, помещения, оборудование Ц все находят. Амо
сов этот киевский всех всколыхнул. Не дадим мы Ц ребята уйдут. И правильн
о сделают. И надо их держать, у них большое будущее. У тебя тоже будущее, но т
ы не сбежишь. Я знаю. И будешь в городе работать, даже в собачьей конуре. Я те
бя знаю, Юра. А они все сбегают. И глазники, и кожники, и математики. Только т
ы не сбежишь. А город-то жалко. Надо людей закреплять, Юра. Умных людей, поле
зных. Ты пока продержись как-нибудь, ладно? А потом мы придумаем. Понял?
Ц Понял, Ц ответил доктор Рыжиков как можно добродушней, удивляясь тол
ько тому, что Мишка Франк непривычно расчувствовался. Ц Опять я последн
ий…
Ц И привет оболочке, Ц сказал Мишка Франк. Ц Как там сегодня она?
Ц Сегодня плохо, Ц признал доктор Рыжиков, хотя и сам не понял, почему, ес
ли Мишка в сознании, оболочке должно быть плохо.
Ц Но жива хоть? Ц спросил серьезно Мишка Франк.
Ц Пока жива…
Ц Ну, тогда я пошел… Вперед, на ржавые мины!
И, непонятно как связав одно с другим, Мишка Франк встал с кровати. Резинов
ые шланги и стеклянные трубочки капельниц потянулись за ним к двери изол
ятора. Сзади на спине густо шерстели седые и черные волосы.
Доктор Петрович рванулся за ним, чтобы остановить и уложить, но оказался
вдруг сам прикрученным к стулу бинтами и резиновыми шлангами. Стул дерну
лся за ним, раздался грохот.
Ц Юрий Петрович, вы что?!
Ц Ничего… Ц потер он колено и локоть. Ц А что?
Ц Вы со стула упали!
Слава богу, хоть не на Мишку Франка.
Заботливые лица, переполошенные глаза. Еще бы, такого не увидишь и в века.
Часовой Рыжиков уснул на посту.
Ц Мастер, разве так можно? Вы здесь шесть суток! Идите отоспитесь, мы поси
дим! Отвезти вас? Не бойтесь, никуда он не денется!
То-то и видно, что не денется. Лежит как полагается. Как полагается в глубо
кой подкорковой коме. Под веселую песню гармошки дыхания. Мощный живот в
такт ей вздымается под простыней. Цвет лица румяный и бодрый. Сердце пока
тьфу-тьфу-тьфу. Что-что, а сердце держится боксерски. Товарищ Франк жив. И
не просто жив Ц живет…
Ц Смотрите, слеза…
Она одиноко текла из закрытого глаза по небритой щеке. Что она значила, ни
кто не мог сразу сказать. То ли след повреждения, то ли какая-то глубокая, п
роснувшаяся первой боль. То ли какое-то давнее сожаление или вина. Не докт
ор ли Рыжиков мечтал о такой слезе, когда в последний раз говорил с Мишкой
Франком. О слезе раскаяния Ц на самый малый случай. Но Мишка Франк только
хохотнул Ц довольно впрочем, осторожно. Что теперь, всем вешаться или ст
реляться из-за одного несчастного случая, по собственной вине к тому же? О
н ведь десять раз повторил все сначала: что не оставлять же было тех же сту
дентов на улице, на зиму глядя, из-за пяти несчастных плит; что были принят
ы под расписку все меры предосторожности; что студенты сами в теплый веч
ер поотрывали рейки и открыли забитую дверь Ц подышать… Что да, была нео
смотрительность, но не было вины. Что люди сами взрослые и вообще прокура
туре виднее. «Ну хочешь, сам пойду под суд, сам на себя напишу обвинение. А с
троитель Ц ему как прикажут…» Доктор Рыжиков не хотел, чтобы Мишка Фран
к шел под суд. Его бы устроила просто такая слеза. И он сказал: «Если я ничег
о не могу объяснить, пусть он к тебе сам во сне придет и все скажет!» Тут Миш
ка Франк и хохотнул, старый материалист. А вот что придавило его прокурен
ные сосуды в ту майскую ночь, так и осталось секретом. А также Ц что значи
ла эта слеза…
…Ибо «секреция ее резко усиливается при разных раздражениях роговицы (и
нородными частицами, попадающими в глаз, вредными примесями в воздухе и
др.), а также при некоторых эмоциональных состояниях. В таких случаях част
ь слезной жидкости не успевает оттекать по слезовыводящим путям и скаты
вается через нижнее веко».
Как выражаются они сами.
Сам-то доктор Рыжиков не заметил, что впервые за годы, с самого воцарения
мира, ему приснился иной сон кроме того единственного, с которым он был об
ручен. Кроме «прощайте, товарищи!».

57

Ц Плачешь, десантник! Спишь и плачешь, слеза вон течет! А тут уже до Берлин
а дотопали!
Не кто иной, как ветеран-артиллерист своей протянутой рукой в сей раз выт
ащил доктора Рыжикова из могильной воронки. «Прощайте, товарищи!» Ц кри
чал он беззвучно оттуда. А товарищи снова взялись перекуривать, опершись
о свои лопаты. Вот-вот за них возьмутся, и тогда… Справа лежит, ждет своей у
части Сулейман, слева Ц Мишка Франк. Молчат и ждут, что он предпримет, док
тор Рыжиков. Он предпринимает, но бессильно. Слова падают рядом в грязную
жижу, не долетая до товарищей с лопатами. Поэтому сейчас он погубит и Суле
ймана, и Мишку. И этого ему никогда не простят. Хотя как не простят, когда ег
о зароют вместе с ними…
Ц Да нет… Ц Хоть бы раз догадаться, что это прошлое, что это сон, что сейч
ас город, сквер, ордена и медали. Девятое мая. День Победы. И ноги сами занес
ли сюда, когда он послушался всех и попытался добраться до дома. Скамейка,
солнышко, артиллерист, трибуна. Мокрая точка на щеке. Ц Да нет, это так… От
жары…
Ц А… Ц сказал артиллерист. Ц А у меня с войны два сна застряло. Один со с
мехом, другой со слезами. Со смехом Ц это как баню разбомбило и мы все гол
ые выскакиваем, даже без кальсон. А тут люди ходят, город, трамваи… Как сег
одня. Смех-то смехом, а мы мечемся голые, друг другом закрываемся, во как в п
еченку въелись налеты эти… А другой Ц это к Клавке бегу с бугра, где она т
ам простыни свои развешивает. Вот-вот уже победа, май, солнышко греет. Про
маскировку все давно забыли. Уже совсем близко, ну, думаю, в этот раз добег
у. Хоть раз дотронусь напоследок. И главное, знаю, что сон. Ну хоть в одном сн
е повезет или нет? Нет, снова «рама» пролетает, я бегу Ц там только воронк
а дымится. И ведь бомба одна-единственная была, глупая, и надо же… Еще чуть-
чуть Ц и день победы. Там уж мы отсыпались, вот как ты сейчас. И в капонирах
, и на политзанятиях, и над очком…
Был бы тут Сулейман, доктор Рыжиков тоже бы вспомнил, как по пути из Европы
в теплушках гвардейцев-десантников за сон на политбеседе даже давали н
аряд Ц чистить вагон с лошадьми. А рельсы убаюкивали Ц никакого спасен
ия. «Я тогда внес свое первое в жизни рацпредложение, Ц мысленно сказал о
н Сулейману. Ц Нарвать газетных клочков, нарисовать на них химическим к
арандашом кружочков, послюнявить и налепить на глаза. Под нарами, в углу, т
ам темновато, не разглядишь. Глаза у камчатки закрыты, а взводный видит во
т такие зрачки, расширенные, как после атропина. Ага, слушают, повышают соз
нание…»
В глазах Сулеймана прыгнула золотистая искра. Самые внимательные глаза
из всех, какие знал доктор Рыжиков, стояли перед ним как живые. Почему-то в
от так. Какой-то незнакомый мальчик из незнакомого Кизыл-Арвата поехал б
ы в свой Баку, в который мечтал вернуться, стал бы себе врачом районной сто
матологической клиники; может, уступил бы настойчивости родственников
жены; может, выстоял бы. Но жил бы, слушая окружающих со своей затаенной ис
крой в темных глазах. Если бы не встретил доктора Рыжикова и не был послан
им в красавицу Москву.
Не в том, конечно, дело, что больше никогда доктор Петрович не встретит так
их же внимательных, в то же время и мудро-лукавых или мудро-печальных гла
з. Как будто через них сама вечность терпеливо и доброжелательно общалас
ь с ним, разрешая говорить и слушая одного из своих многочисленных нераз
умных детей.
А в том, что он сам, своей волей вынес тот приговор. Когда подписывал рапор
т на командировку и радовался, что осчастливит Сулеймана. Осчастливил. Ч
ей-то московский голос в ушах: «Что это вы к нам сюда таких темных присыла
ете Ц подземными переходами не могут пользоваться!» Вот она, главная му
дрость, чтобы нам выжить. И в глазах Сулеймана прыгнула бы знакомая искра.
Пользоваться подземными переходами. Вот он, свет… Как когда-то Ц транше
ями и блиндажами.
Вот и еще один груз, который никогда не снимешь с сердца.
Кто думал о таких потерях тогда, в эшелоне, где молодые нахальные призрак
и с химическими глазами пересекали Австрию и Венгрию, клюя носами в такт
вагонной качке, обсыпая великую победу… Все потери были позади, и ни одно
й Ц впереди.
Ц А мне в то девятое мая палец замком прищемило, Ц поделился артиллерис
т еще одной болью. Ц Раззявил варежку, едрено шило! Я прыгаю, а батарея рже
т: хорошо, что прищемил полпальца, а не… Во, видал? Ц И гордо показал послед
нее ранение войны на своей батарее.
Действительно сплющенный палец, широкий как ложка. Победная отметина.
Что ж… Мог бы и доктор Петрович сейчас рассказать, как они оконфузились в
последний день войны всей своей ротой, а вернее Ц ее боевыми остатками, к
оторых после тех арийцев-патриотов на Рабе не хватало даже на усохший вз
вод.
«И вот бери траншею, Ц мысленно сказал он глазам Сулеймана. Ц Без артпо
дготовки, по белой ракете. Траншея на высотке такой лысой, оттуда нас хоро
шо видно. И пугали нас оттуда всю ночь Ц из пулеметов, трассирующими: мол,
не суйтесь, такие-сякие! А отсюда старшина пинками поднимает: вперед, таки
е-сякие! Рыжиков, не отставать! Он с той контузии меня все в симулянтах чис
лил. А день такой чудесный, первый день был весенний, по-настоящему солнеч
ный, чистый… От земли пар идет, травой пахнет. Жить хочется, как никогда. Кр
адемся, пригибаемся, даже «ура» кричать боимся. Только в душе костеришь в
сех подряд: кому она нужна, траншея эта, кто ее придумал напоследок? Сотню
снарядов пожалели или там залп «катюш», а тут торчи под пулеметом. Одна хо
рошая очередь Ц и на всех хватит… А они молчат, сволочи, ближе подпускают
, под прицельный огонь. Чтобы прошить наверняка. Ох, неприятно на мушке кру
титься! Где пригнешься, где приляжешь, где на пузе поизвиваешься. Шорох, ил
и там камень под ногой, или своя лопатка об автомат брякнет Ц все сразу шм
як на землю, носом в нее тык, и до старшинского пинка никто не шелохнется…
Метров каких-нибудь триста, а штурмовали больше часа. И чем ближе, тем стр
ашнее. Ни под каким огнем так подниматься не хотелось, как под этим молчан
ием. Ну, точно, всем конец. Последние секунды на свете живем… А метров за дв
адцать вообще с жизнью простились. Все гранаты, которые были, в нее поброс
али, поднялись Ц и «ура!». От страха только очень уж пискляво. Ну, впереди с
ебя вслепую поливаем из автоматов и прыгаем… Без единой потери. Потому ч
то траншея пустая. Ни души, только пыль и дым столбом от нашей пальбы. Осмо
трели, облазили Ц пулеметное гнездо, гильзы свежие от ночной стрельбы, г
де фляжка, где фуражка брошенная, и ни одного фрица. Где? Что? Какой приказ б
удет? И тут из одного завала, из укрытия осыпанного, кто-то вылезает. Мы хва
ть за автоматы, а он на чистом русском, да так загибает, заслушаешься: «Вы ч
то, охмурели, такие-сякие?! Психи, так вас и растак! Война-то давно кончилас
ь, а они все воюют, выслуживаются! Спать человеку не дают!» В общем, сидел та
м наш боец с рацией, один во всей траншее, отсыпался. Ему-то каково? А нам? Кт
о где стоял, там и сел, ослабели от смеха. Хоть плачь, хоть смейся. Какими иди
отами только что выглядели, на подступах к пустой траншее, да еще после ко
нца войны! Клоуны, и только… Цирк! Старшина от обиды плюется, от самой Волг
и дошел, чтобы так под конец оконфузиться… Попасть в мартышки…»
Он рассказал бы это и артиллеристу в ответ на расплющенный палец. Если бы
не глаза Сулеймана, смотревшие издалека с всепонимающим сочувствием: «П
равильно, теперь другим надо рассказывать. Правильно, ничего…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54