«Проклятие, прокля
тие погубителям, что обучили в школе зла некогда честную, законопослушну
ю, немного заумную, слишком теоретизирующую породу людей!»
«У нас в плену», Ц говорил он, немного успокоившись, как будто бы «у нас в Р
язани» или «у нас в Саратове». «Скажи-ка, Лиза! Недаром я тогда смотрел на э
того ефрейтора и думал: эх, бедолага! Ну мы-то, бедолаги, ладно. Не дома на пе
чи, за чужой проволокой. Но у нас есть свои. Да не какие-нибудь вшивые, идут
Ц земля гудит. Вот придут Ц забегаете и запрыгаете. Еще, может, увидим, ес
ли не перебьете напоследок, собаки. А у тебя, старик, свои-то хуже смерти. См
есь торжествующей свиньи вонючей с шакалом, поедающим трупы. Тебе от их в
они противно. А дышать надо, куда от них денешься, от кровных своих фрицев?
Мы, может, и хорошие да чужие. То есть податься некуда, весь в своем же дерьм
е. Стою я так однажды в ряду на утреннем разводе да думаю: бедняга ты, бедня
га… А он за проволокой в хоздворике возюкался. И так случилось, выпрямилс
я Ц тоже на меня. Мундир потерся, коленки на штанах висят. И мы глазами вст
ретились. Нечаянно, конечно. И он, старик немецкий, понял. И посмотрел так г
рустно. И улыбнулся как виноватый Ц чуть-чуть: мол, признаю. И опустил гол
ову, согнулся. Они обычно никогда не отворачивались. Ты должен первый, ина
че загрызут. Игра у них такая. А этот сам отвернулся, будто он пленный. И это
т друг композитора Адриана Леверкюна точно такой же. Скажи-ка, Лиза!» Так
он торжествовал и поднимал указующий палец, когда находил в толстых книж
ках что-нибудь родственное: «Скажи-ка, Лиза!»
«То, что в Европе вызывает восторг, в Азии карается. То, что в Париже считаю
т пороком, за Азорскими островами признается необходимостью. Нет на земл
е ничего прочного, есть только условности, и в каждом климате они различн
ы… Незыблемо лишь одно-единственное чувство, вложенное в нас самой прир
одой: инстинкт самосохранения… (Голос чуть падает с торжественных высот
: ну, не только…) В государствах европейской цивилизации этот инстинкт им
енуется личным интересом. Вот поживете с мое (побываете, значит, за провол
окой), узнаете, что из всех земных благ есть только одно, достаточно надежн
ое, чтобы гнаться за ним. Это… золото. В золоте сосредоточены все силы чело
вечества…»
«Ну это уж зря, Ц смотрит он с сожалением на толстый том Бальзака, обману
вший его ожидания в столь важном вопросе. Ц Так здорово начал и так приск
орбно кончил. Не золото, а доброе сердце везде самое надежное. Это я за люб
ой проволокой видел. Скажи-ка, Лиза!»
«Скажу, скажу…» Ц приговаривала Елизавета Фроловна, не разгибаясь. Ее р
абочий стол под лампой, облепленной ночными мотыльками, был завален разн
оязыкой пожелтевшей перепиской, пакетиками с семенами и почками, рецепт
ами и словарями. Бабочки и стрекозы бились о лампу и падали, усеивая письм
а на столе своими легкими телами.
Иногда залетев в родной дом на свет этой же лампы, доктор Рыжиков весело г
оворил Петру Терентьевичу, что что-то он не встречал на войне таких груст
ных и задумчивых немцев. Разве что в нашем плену до первой кормежки, пока б
оялись, что расстреляют. Петр Терентьевич молчал да похмыкивал. Что-то ем
у из-за колючей проволоки было виднее.
Дом был конторой садово-опытной станции, а сад Ц собственно полем. У Рыжи
ковых при конторе жильем служила одна комната, где они все трое и скучива
лись. Потом садовой станции построили в чистом поле на выселках целый го
родок, ближе к реальным условиям, а Рыжиковых наградили всей конторой. Сн
ачала на две семьи, потом соседей поселили в новом доме с теплыми удобств
ами. Удобства Рыжиковым тоже нравились, но Елизавета Фроловна не могла р
асстаться с окном, в которое влетали мотыльки, с резиновыми сапогами у дв
ери Ц солдаты судьбы в карауле. С удобствами, конечно культурнее. Но зато
Валерия, Анька и Танька почти в центре города ходили босиком по спутанно
й траве и грызли одичавшие яблоки, не поднимая глаз от раскрытых страниц
толстых книжек, завещанных им старым фельдшером Петром Терентьевичем.

Все, в общем, оставалось так же. Только на месте Елизаветы Фроловны за пись
менным столом и Петра Терентьевича в кресле у окна витали их души. Окно ос
талось там же, но стол перетащили. Сад тот же, только видно, что без хозяина.
И те же толстые тома на грубых полках. Где-то в сарае и резиновые сапоги за
валены дровами.
По саду и дому слоняются явные люди с совсем другими именами Ц Валерия, А
нька и Танька. С другой походкой и другими звуками шагов. И с разговорами н
е о Фейхтвангере и Лире, а о Высоцком и Булате Окуджаве. Или с хныканьем, чт
обы купили телевизор.
Но в этих явных человечках скрывались тайные. В той глубине клеток, о кото
рой они сами не знают. Те, кто сидел здесь вечерами у стола и окна и говорил
об Анатоле Франсе, мудро сказавшем: «Он не рассеянный, он целеустремленн
ый…»
Поэтому доктор Петрович не мог думать и чувствовать, что Елизаветы Фроло
вны и Петра Терентьевича на свете больше нет. Они были. Они витали где-то з
десь; может, иногда отлучались постранствовать над миром, потом вернутьс
я. А слившись с мыслями других, маленьких и великих, от Пушкина до рыжиковс
кого комбата, разорванного миной в Венгрии за то, что не пустил вперед себ
я солдата, создали что-то вроде оболочки, хранящей нас от холодного космо
са.
…Вместе с ним в сарай заскочил Рекс. Им обоим было здесь замечательно. Док
тору Рыжикову Ц потому, что ему лизали руки и лицо, не сводили с него пред
анных глаз, виляли перед ним хвостом и вообще всячески признавали, Рексу
Ц потому, что ему грели широкими и теплыми ладонями холодный нос, ни в чем
не упрекали и позволяли быть самим собой. «Что, опять? Ц сочувственно сп
рашивал доктор Петрович, имея в виду грозу улиц, одноухого и коренастого,
бродячего безголосого пса. Урку с выдранным с корнем хвостом, сто раз выд
иравшегося из собачьего ящика. Бандита, от одного появления которого в д
альнем конце улицы принц благородной немецко-овчарочьей крови весь ден
ь дрожал мелкой зыбью. А от мыши, мелькнувшей в саду, чуть ли не карабкался
на яблоню. «Ничего… С людьми тоже бывает. А может, мы тебя на стол? Чуть-чуть
прижгем трусливый центр… Во сне и не почувствуешь… Только коснуться кон
чиком электропинцета. Легкий треск, сладковатый дымок… Запах подгоревш
его мозга… А проснешься Ц и на медведя, не то что на бродячую дворнягу. Р-р
аз Ц и пополам… Хочешь? Ну, а вдруг промахнемся? Прижгем вместо очага трус
ости очаг любви к хозяину? Тогда совсем конец. Трусливый раб…»
Рекс вздыхал вместе с хозяином и утешающе лизал хозяйский нос: мол, прожи
вем и трусами, невелика беда. И не забывал вздрагивать от разных ночных зв
уков. Например, от скрипа двери, от шагов по веранде. Что там еще за молодые
голоса? Полоска света от веранды Ц острое ухо Рекса стало еще острее…
Ц Планк приехал в Берлин читать лекции…
Валера Малышев в кольце трех сестер, трех нахалок, которые давно должны с
пать. Две по крайней мере обнаглели совсем. Никакого понятия о девичьей с
кромности. Сидят до полуночи с посторонним мужчиной, как будто они тут ко
му-то нужны. Мускулатура Рекса напряглась, готовая мощным броском метну
ть себя под верстак. Доктор Петрович успокоил беднягу, погладив пальцами
надбровные дуги на шерстяном собачьем лбу. Оба затаились.
Ц …И забыл, в какую аудиторию явиться. Делать нечего, идет в канцелярию с
прашивать. Где, значит, должен читать свою лекцию Планк. Там пожилой такой
ученый секретарь с сизым носом, шарфом и одышкой. Протирает на Планка очк
и, долго кашляет, потом сипит: «Малаой челаэк, уж вам-то туда ходить незаче
м. В такие молодые годы вы ничего не поймете из лекции всемирно знаменито
го профессора Планка…» А Эйнштейн когда открыл свою теорию относительн
ости? Еще тридцати не было. Это только у нас держат в мэнээсах, пока послед
ние волосы не повыпадают…
Радостно-пискливое хихиканье Аньки и Таньки. Гордое молчание Валерии. М
имо сарая Ц шлеп-шлеп Ц домашние шлепанцы младших и четкие каблучки ст
аршей. Правда, в калитке всю дружную гурьбу заклинило. Согласье кончилос
ь, послышались шлепки, шипение и охи от щипков. Видно, победили большие и с
ильные. Младших и слабых, что неудивительно, в шею втолкнули обратно во дв
ор. Они прошлепали мимо сарая обратно, горько обсуждая свою несудьбу.
Ц Что это мы шагом марш, чего это мы шагом марш! Ц предерзко замахала пос
ле драки кулачонками Танька. Ц Пусть сама шагом марш! Мы тоже проводить и
меем право!
Ц Что мы, рыжие? Ц пробурчала солидная Анька. Ц Еще щипается… Вот будут
синяки, а мне на тренировку…
Ц И в школу не идти, Ц сварливо пропищала Танька, хоть спорить было уже н
е с кем. Ц Каникулы уже! Вот скажем папе, что она уходит, когда он ночует в б
ольнице… Ехидна!
Раскол в столь дружном стане доставил доктору Петровичу маленькое злор
адное удовольствие. Меньше будут поддакивать своему кумиру Валере Малы
шеву. Но тут он совсем затаился, нечаянно присутствуя при таинстве, котор
ое не дозволено видеть и слышать ни одному смертному, а только ночному бе
здонному небу.
Ц Подумаешь, Ц буркнула более опытная Анька, по-видимому Ц а вернее, по
-слышимому Ц задравши под сараем платьице, приспустивши трусишки и пис
ая под куст цветущей сирени «Фирюза». Ц Как будто мы не знаем, что они там
целуются.
Ц Давай расскажем папе, Ц подзуживала Танька, изливая и свою обиду под
тот же сиреневый куст. Ц На мне, наверное штук десять щипляков. У-у…
Ц А в нашем классе двое целовались, Ц надела Анька трусики, щелкнув рез
инкой по животу. Ц Их на родительском собрании ругали. А мы их спрашиваем
: ну как, приятно целоваться или нет? А она говорит: я вам желаю это испытать
самим. Подумаешь, тайна военная! Это раньше запрещалось целоваться, а теп
ерь целуйся сколько влезет.
Ц Ну давай скажем папе, Ц щелкнула трусиками и Танька, не оставляющая в
редной идеи.
Ц Папе не надо, Ц задумалась предусмотрительная Анька. Ц А то она на на
с закапает. А он в нас кашу пихать станет.
Эта моральная стойкость понравилась доктору Рыжикову.
Ц Интересно, а папа целуется? Ц вдруг проявила Танька нездоровый интер
ес.
Ц Не знаю, Ц честно ответила Анька. Ц Он все время работает. Ему, наверн
ое, некогда.
Ц Там есть красивые врачихи, Ц вздохнула маленькая Танька почти по-рыж
иковски. Ц Наверное, как мама.
Ц Вот еще, Ц возмутило Аньку такое кощунство. Ц Как мама там и близко не
т!
Ц Конечно нет… Ц взгрустнула Танька. Ц А ты маму хорошо помнишь?
Ц Хорошо, Ц отрезала старшая Анька.
Ц Жаль, ее нет, и папе целоваться не с кем. А как ты думаешь, это здорово?
Ц Тебе-то что! Ц почувствовала Анька ответственность старшей за нравс
твенность младшей. Ц Ну-ка домой, расцеловалась! Шагом марш!
Ц Отстань! Ц взвизгнула ущипленная Танька. Ц Сама ты шагом марш, приши
бейка! Ой, дождик, бежим!
По крыше рыжиковского сарая ударили теплые летние водяные дробинки. Две
пары тапочек прошлепали по мокнущему кирпичу к веранде. Худая Танька уве
ртывалась от плотной, скорой на расправу Аньки, почему-то болезненно реа
гировавшей на клички «унтерша» и «пришибейка».
Размельченные капли брызгали в щели сарая. Доктор Рыжиков никак не мог п
ошевелиться, связанный чужими тайнами. В том числе и тайной дочери Валер
ии, не ночующей дома. Валерия, тот выросший сюрприз, который поднесла свои
м родителям юная одноклассница доктора Рыжикова после того дождливого
медового дня. Когда он давно был на фронте, не гадая и не думая, что стал отц
ом, наравне с бородатыми «батями». Отцом, которого ее родители в память о т
ом сюрпризе еще долго называли только «он» и «хулиган». И пускали на свой
порог только для того, чтобы высказать все как губителю ее судьбы и красо
ты, якобы увядшей от раннего материнства! Для них, но не для него!
Так и узнаешь, что творится в твое отсутствие. Оказывается, просто некому
варить утром овсяную кашу, в которую он свято верил. И девки, видимо, переб
иваются хлебом с колбасой. Ночуя дома, доктор Петрович лично к семи тридц
ати утра варил эту бурду на воде Ц в одной руке ложка, в другой книга. Для с
пящих девок это позвякивание ложки и побулькивание массы было ненавист
ным предвестником неотвратимого пробуждения. Они, в отличие от доктора П
етровича, ни в грош не ставили значение для развивающихся девичьих орган
измов овсяной каши «геркулес» (на воде). Они любили колбасу.
Без него эта обязанность возлагалась на старшую дочь. И вот тебе на! Жизнь
ю пользуйся, живущий. Может, Валера Малышев ему уже и не будущий родственн
ик, а настоящий? Пока он тут в сарае вор вором. Глаза слипались… Когда-то он
умел не спать по три ночи. Теперь это кончилось. Сам не заметил как. Наверн
ое, как кончается молодость. Тоже незаметно. Недоспав, доктор Рыжиков ход
ил теперь в летаргии, и выручали только заседания. Но завтра заседаний не
было. Только одна операция. И пять часов сна ему были нужны позарез. Пожалу
й, даже шесть. Но, допустим, он заявится. Что тогда? Эта дурочка будет пойман
а. Высокомерная Валерия. Гордая и недоступная. Как ледниковая вершина. Ка
к ледяной склон, к которому каждый раз снова и снова подступает атлет и ки
бернетик Валера Малышев. Чтобы завоевать улыбку или взгляд. И поймана.
Даже зайцу противно быть пойманным. А гордой вершине подавно. Она, вершин
а, на свое имеет право. Если бы даже это была посторонняя вершина, доктор П
етрович вообще философски смотрел бы, какая сейчас над ней крыша. Но верш
ина была своя. И то-то и оно. Тот самый двухлетний сюрприз. Гордая и пойманн
ая своя вершина Ц как это грустно! Если в дом. А если обратно в больницу Ц
промокнешь как суслик. И рыжая Лариска в дежурке бог знает что решит. Куда
же тогда?
Дождь приударил стеной и промыл все насквозь. Капли сочились за шиворот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54