Ка
ждый раз снова, чем бы ни кончилось дело вчера. Но бороться выходило легче
всего. Труднее Ц жить потом рядом с плодами своей борьбы. И смотреть им в
глаза.
А может, он хоть в чем-то живет прежней жизнью, бросил доктор Рыжиков капл
ю надежды и ей, и себе. Может, во сне. Во сне проектирует, строит, участвует в
конкурсах, получает награды. Едет с женой из своей уникальной квартиры н
а свою уникальную дачу. И если это так, если в какой-то личной, спрятанной ф
орме жизнь все-таки продолжается и приносит ему… Стоило за нее цеплятьс
я и бороться?
Не в силах ответить один, он хотел спросить у нее, когда она внесла альбомы
. Альбомы были уже пыльные, тяжелые и толстые. Доктор Рыжиков подхватил их
, опасаясь коснуться ее рук, открытых по локоть. Но что может ответить она?
Конечно, одно: стоило. Стоило, стоило, стоило. Для него Ц стоило. Даже без вс
яких снов. А сон Ц это уже награда.
Чтобы хоть как-то ее наградить, он сказал ей про сон.
Ц Правда? Ц со слабой надеждой спросила она. Ц А это можно знать точно?

Не успел он собраться ответить, так ли надо нам знать это точно или хватит
надежды, как она отказалась сама.
Ц Хотя зачем? Лучше так верить… Даже если вы только так, утешаете…

15

Но ведь и утешать Ц его работа. Когда не остается другого. И когда боль не
проходит.
Та боль, которая свела его с ума в архитектурном и от которой он бежал куда
-нибудь. Никаких там пайков в медицинском Ц он про них знать не знал. Пайк
и Ц это потом, за санитара и медбрата. Да и какие там пайки в сорок восьмом
… Подкормка крохами, чтобы студенты не свалились.
Но что ей толковать про свою боль, когда там и своей хватает.
И про несправедливость боли.
Как она искажает и как уродует мир, когда разламывает череп. И вместе со вс
ем миром перестаешь быть собой. Ты Ц это уже не ты, это твоя дикая боль, кот
орая помыкает тобой по-своему. А не по-твоему. Как верить человеку, которы
й искажен болью? И как судить его? Доктор Рыжиков, тогда еще не доктор, поду
мал, что его города будут нести гримасу его боли. Да просто ни на что и не хв
атало, кроме как тупо смотреть на бумагу и мычать, сжав руками виски. «Отру
би мне топором затылок!» Ц требовал он у своего школьного друга. Школьны
й друг, мокрый и потный после своей боксерской драки, с широкой и мохнатой
грудью, с синяками на морде, говорил в утешение: «А вот меня по ней бьют, как
кувалдами, и хоть бы раз заболела!» Каждый утешает как может.
Он понял всех, кто убивал себя от боли.
Один старый лекарь, довоенный друг Петра Терентьевича, еще отчищавшегос
я от плена, сказал тогда доктору Рыжикову, тогда еще не доктору: «А что, дру
гим легче? Ты что, один такой у нее выкормыш?» У второй мировой, стало быть.

В архитектурном был один, а в госпитале окунулся в море общей боли. И снача
ла услышал, что это все. Что он неизлечим и обречен выть от нее всегда. Пото
м заметил, что чужая заслоняет свою. Что чужой болью можно спастись от сво
ей или от наркомании лекарствами. Заметил, что просто забывал о своей бол
и, когда в их многоместной палате грудью падал держать соседа-фронтовик
а, бившегося в эпилептическом припадке. Забывал, когда вытаскивал из опе
рационной тазики с отрезанными руками и ногами. Забывал, когда нес из пал
аты по коридору, а потом по больничному двору носилки с телом, еще не остыв
шим, но уже накрытым простыней, и боялся только одного Ц столкнуться с же
ной или матерью…
Забывал Ц и она отпускала. Потом возвращалась Ц ломить череп тисками. О
собенно когда оставался с собой Ц приседал на пенек съесть пирожок. Выс
око она сидела, далеко глядела. Не давала передохнуть. Он не передыхал, ког
да был сталинским стипендиатом и медбратом в институтской хирургии. И ко
гда после первых операций под неусыпным оком Ивана Лукича дежурил возле
своих больных, не доверяя персоналу ни укола, ни перевязки. Пока, по крайне
й мере, не появилась Сильва Сидоровна.
Словом, боль разрушенных домов и улиц так не вылечила бы его, как боль изра
ненных людей. Особенно боль головы. Самая невыносимая, узнал он на себе.
Старый приятель Петра Терентьевича оказался провидцем. От своей боли до
ктор Петрович отделался. Вернее, загнал ее в какое-то десятое дно головы,
в глубину, в крохотную, почти незаметную точку. Вроде ее больше не было. Но
она все же была и хоть редко, но из норы выползала, запуская клешни во всю г
олову. Иногда после тяжелых операций. Иногда после того, что проделал с ни
м Коля Козлов, а вернее, что он проделал сам во имя спасения Коли Козлова. И
ли… Или… Или…
Но это уже было счастье. Вспоминать, что могла бы быть боль, а вот ее нет. Мож
но было вспомнить об архитектурном, но осталась бездна чужой боли, при ко
торой он притерпелся быть черпальщиком. И черпал, и черпал без надежды и с
надеждой увидеть когда-нибудь дно.
Если бы жена архитектора Бальчуриса спросила, откуда взялась эта боль…

Он бы сказал: «Как у Твардовского, помните?» «Я не слышал разрыва, я не виде
л той вспышки.» И вообще все про войну найдете у Твардовского. Только здес
ь он немного ошибся. Разрыва я правда не слышал, хотя это лупанула немецка
я самоходка из восьмидесятивосьмимиллиметровки. А вспышку видел Ц вот
как эту лампу. Такую яркую, отчетливую, закроешь глаза Ц и сейчас в них ст
оит. И все. Черная тишина. Или тихая чернота. Не знаю, на сколько. Просто пото
м открыл глаза Ц вокруг ребята, разевают рты, вроде говорят, а не слышно, к
ак в онемевшем кино. Мне смешно, я в них пальцем тычу и ухохатываюсь. А они в
каком-то столбняке, уставились на меня и позеленели. И тоже пальцами тычу
т, как на медведя. У некоторых даже челюсти отвисли. Потом, на меня глядя, та
к робко захихикали. Потом смелее. Потом во все горло, вместе со мной. Друг н
а друга тычем пальцами и ржем. Дождь, мокрота, все в грязи и глине, особенно
я, с головы до ног. И рожа вся как у Бармалея. Я думаю, они над этим и потешают
ся, а я Ц над их зевками. Пошевелят ртами Ц у меня новый приступ. До слез до
шли. Я ничего не пойму…»
Не сразу и поймешь, что за миг от вспышки до немого кино ты успел побывать
в братской солдатской могиле. Подобранный на поле боя, бездыханный и без
звучный, со всем согласный, наскоро завернутый в плащ-палатку, был вполне
надежно и добросовестно закопан трофейно-похоронной командой и уже, сог
ласно смертному пистончику, внесен в тот скорбный акт, где для архивов и п
охоронок четким военным языком указано на века: «…в воронке от авиабомбы
, триста метров западнее развилки шоссейной и проселочной дорог Ц два с
ержанта, ефрейтор и восемь рядовых…» И одиннадцать имен. А также «и три не
опознанных ввиду сильного искажения трупов и отсутствия уцелевших док
ументов, удостоверяющих личность».
Очень может быть, что доктор Рыжиков так и лежал бы там до сих пор. Если бы н
е подоспел его школьный друг, отряженный со старшим писарем на осмотр по
ля боя и опознание своих.
«Он мой пистончик и увидел, Ц мысленно продолжал доктор Рыжиков. Ц И да
же врет, что заплакал. «Готов Юрка…» И решил ни в коем случае не оставлять
меня в братской воронке, а снести в батальон, чтобы там похоронить в самос
тоятельной могиле, в гробу, а не в плащ-палатке, со звездочкой. Почти как оф
ицера. Он сказал, что рассчитывал: при случае я то же самое произведу и с ни
м. Мне-то что, я и так был доволен. Меня зарыли в шар земной… Ну, а похоронщик
и с ним почему-то были не согласны. И сильно заупрямились. То закапывай ва
шего брата, то выкапывай Ц мало ли что…»
Трофейно-похоронные команды комплектовались из несговорчивых парней.
Из легкораненых, выздоравливающих или больных, которые еще долго после б
оя, когда вся братва в блиндажах и землянках или просто окопавшись ела го
рячую кашу, выполняли тоскливый свой долг Ц сортировку остатков людей,
вдавленных гусеницами в грязь или снег, разорванных на куски минами. Так
что школьному другу пришлось чуть не подраться. Но их он заставить не смо
г Ц только отбил лопату, чтобы копать самому. Сначала лопатой, потом рука
ми, из страха поранить уже искромсанные трупы. Доктор Рыжиков по чистому
случаю лежал не так уж глубоко, во втором ряду от верха. И его сапог, хорошо
знакомый школьному другу, вызывающе торчал среди обмоток и ботинок перв
ого пехотного ряда. Растолкав других спящих вечным сном, он с чьей-то помо
щью вытащил за эти сапоги доктора Рыжикова из его коченеющей компании. Р
ешено было на той же плащ-палатке и тащить его в батальон. Но тут доктор Ры
жиков зашевелился и открыл глаза…
Принесли его домой, оказался он живой, должен был закончить он вполне в св
оем духе. Точнее, полуживой, что он почувствовал, насмеявшись до слез. Огло
хший, окосевший, из носа и ушей сочится кровь, ноги не слушаются. А надо еще
помочь школьному другу снова забросать разрытую могилу. Все вокруг было
красного цвета и куда-то плыло. Они бросали в яму комья вязкой и мокрой гл
ины, под которой навеки скрывались недавние сотоварищи доктора Рыжиков
а.
«А может, там еще живые были?» Ц спросила бы его, наверное, жена архитекто
ра Бальчуриса. Он бы немного подумал, потом неохотно ответил, что остальн
ые… Что остальные были уже разобраны по частям и по косточкам. И на каждог
о из них не подоспело по школьному другу…
В тот день доктор Рыжиков не придал этому никакого значения. Закопали, вы
копали Ц ну и ладно. Насыпали на пару новый холмик и поплелись в батальон
. Его рвало навыворот, кишки лезли изо рта. В голове Ц оглушительный звон.
Теперь-то он такого пациента уложил бы дней на двадцать. С неподвижным ре
жимом. Но тогда, к счастью, в этих тонкостях не разбирался и еле уговорил р
отного не посылать его в медсанбат, чтобы там не застрять и не отстать от с
воих. Спасибо, ротный пожалел, не отправил. И даже позволил поездить в троф
ейной повозке, тяжело груженной разным ротным скрабом. Только старшина с
мотрел косо: сидит сачок в фургоне Ц ни царапины на нем. Старшинское серд
це не выдержало, каждый штык на учете, занарядил сачка в караул. Тут-то док
тор Рыжиков и погубил свое счастье. На посту ночью, возле полевого склада
с горючим, стрельнул с глухоты в подозрительное пятно, лезущее сквозь ку
сты. Пятно оказалось ротной лошадью, тащившей чуть не от границы ту самую
повозку. А выстрел оказался метким. «Я тебя самого запрягу!» Ц шипел на ме
ткого стрелка старшина, брызгая как сковородка. Остатки роты тоже норови
ли сказать ласковое словцо, принимая на плечи ручные пулеметы, ящики с па
тронами и гранатами, телефонные катушки, консервы, трофейные фаусты и вс
е, что сердцу дорого. Так обошлась ему собственная глуховатая бдительнос
ть. Причем самому досталась в назидание от старшины «медаль за пререкани
я». Что такое «медаль за пререкания», он любил рассказывать медперсоналу
во время длинных операций, ибо это была такая симпатичная стальная плит
ка ротного миномета. Миномет был самый маленький из минометов, но плитка
от этого не была легче, когда гнула солдатскую спину. Его шатало и без плит
ки от собственной чугунной головы. Но чувство вины помогало держаться. Х
отя спустя годы он подумывал, что окажись лошадь не своя, а чужая, забредша
я из соседнего батальона, то дело могло кончиться и настоящей медалью Ц
за бдительное и неусыпное несение караульной службы. Всяко бывает. Но эт
и сомнения посещали его спустя годы.
Спустя годы он стал думать о той братской могиле больше. Можно даже сказа
ть, сначала он и не думал о ней. Просто вспоминал иногда Ц мало ли что с кем
приключалось на зыбком том пути… До первой операции. Когда из дальнего м
едвежьего угла неслись пронзительные телефонные звонки. Мальчишка-тур
ист свихнул шею и расколол черепок, сорвавшись с лошади. Пока ребята доне
сли его из леса в деревню, пока из сельсовета дозвонились в райбольницу, п
ока запрягли лошадь переправлять туда, пока разобрались, что сами не спр
авятся, пока стали звонить в город… А там в санавиации все врачи на выезде
, сидит один студент-практикант, подрабатывает. Не то чтобы еще в полном с
мысле студент, но и не полностью врач Ц пока был только ассистентом на оп
ерациях. И поехал с мыслью только доставить больного. Но его уже нельзя бы
ло не то что везти Ц шевелить. Нетранспортабельный турист был совсем пл
ох, почти не дышал. О том, чтобы везти, не могло быть и речи, притом полпути н
а телеге. С дорогами тогда было не так. А в больнице Ц стоматолог, акушер и
ухогорлонос. Без пяти минут доктор Рыжиков хоть видел операции, а они даж
е близко не стояли. Хорошо еще, что, когда начал ездить на вызовы с Иваном Л
укичом, взял и завел себе такой же выездной чемоданчик с инструментами. В
общем, надо было их кипятить и рисковать. В сиротской операционной, под ме
стным обезболиванием, с ассистентами Ц толстым, разленившимся зубнико
м и боязливой ухогорлоносихой, которая все волновалась, имеют они право
это делать или не имеют. Дело не в том, что сложно, Ц момент был роковой. Вс
е там уже было сдавлено насмерть, без раскупорки черепа Ц конец. Пригова
ривая для успокоения себя и ассистентов, что эту операцию делали еще ски
фы, юный доктор Рыжиков трудился над бессознательным туристом, а потом н
е отлучался от него еще две недели, пока не подпустил к койке родителей.
Тогда запоздавший к событиям местный хирург и сказал: вот, мол, здорово, чт
о подвернулся такой практикант, а не какой-нибудь дерматолог. Доктор Рыж
иков со свойственным ему с юных лет легкомыслием добавил: хорошо, мол, что
этот практикант не лежит сейчас в полях за Вислой сонной, где его раз улож
или, а то бы другой еще с перепугу не стал сам ковыряться, а потрясся с боль
ным в город.
С тех пор, когда что-то удавалось, он говорил в ответ на благодарности: «Чт
о вы, это повезло нам обоим». Когда не удавалось Ц молчал и дальше, чем обы
чно, уезжал на велосипеде от города.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54