<Мысль, - писал Милль, - что продавец пше-
ницы заставляет бедняков умирать с голода, или что частная
собственность, это - добро, похищенное у других, не должна
иметь препятствий к тому, чтобы быть напечатанной в журна-
лах; но ее следует наказывать по закону, раз она внушается сло-
весно толпе, находящейся перед продавцом пшеницы, или когда
ее с умыслом пропагандируют в большом собрании, при помощи
Преступления толпы
прокламаций>. Вы можете во всех журналах мира писать, что
необходимо отнять избыток у того, кто его имеет, но эти слова
убедят только таких субъектов, которые уже антропологически
расположены к воровству; они не будут иметь никакого значе-
ния для честного человека, так как <человек (по верному заме-
чанию Ферри) поступает сообразно со своими чувствами, а не
сообразно со своим образом мыслей>.
Итак все теории, даже самые жестокие, имеют весьма мало зна-
чения в нашей нравственной динамике; что имеет какое либо зна-
чение - так это наше чувство. Оно-то и говорит не только пролета-
риям, но и всем другим людям. Утонченность чувств варьирует у
индивидов и у классов индивидов; вообще те индивиды и те их
классы, которым в жизни приходится переносить более легкие не-
счастья, имеют гораздо более утонченную чувствительность.
Экономические трудности поражают богачей также тяжело,
как и пролетариев; вместе с появлением экономических бедствий
возникает много горя, много несчастий, не щадящих никого и
дающих всем право жаловаться. Если же все это справедливо,
если истинно, что только невзгоды и несправедливости делают
толпу недовольной, а не те или другие теории, могущие, самое
большее, только усилить это недовольство, то не должны ли мы
иметь хоть немного снисхождения к случайным и внезапным
эксцессам толпы?
Протестующие плебеи, как назвал их в заседании сената Элле-
ро, дают большую часть преступлений толпы, и их страдания -
истинная причина тех крайностей, на которые они решаются.
Относительно восстаний и тревог всякого рода можно сказать
то же, что и относительно двух друзей, когда один из них, всег-
да спокойный и молчаливый, делает другому сцену из-за пустя-
ка. - Из-за чего он ссорится? На это он не имеет ни малейшего
основания! - может воскликнуть кто-нибудь. Но более близкие
к нему ответят: - Да, вы ведь не знаете! Он был так огорчен!...
II
После этого отступления, которое однако было необходимо, вер-
немся к психологическому анализу толпы.
з*
С. Сигеле <Преступная толпа>
В конце предыдущей главы мы сказали, что численность уве-
личивает интенсивность душевных движений, и, вслед за Эспи-
насом, дали математическое доказательство этого явления. Те-
перь мы должны прибавить, что численность не только произво-
дит этот арифметический эффект, но что, сверх того, она сама по
себе является источником новых душевных движений. Числен-
ность дает всем своим единицам чувство их внезапного и необы-
чайного могущества. Они знают, что могут бесконтрольно упо-
требить все свое могущество, что их за это не осудят, не будут
наказывать; и эта уверенность придает им храбрость для совер-
шения поступков, которые они сами осуждают, чувствуя их не-
справедливость .
Всякая диктатура по необходимости приводит к деспотизму и
несправедливости, так как тот, кто имеет возможность сделать
все, на все решается. Это считается психологическим законом.
Таким образом вполне естественно, что 100, 1000, и 2000 че-
ловек, случайно собранные вместе, сознавая свою силу и видя
себя хозяевами известного места, считают себя вправе быть су-
дьями, а подчас даже и палачами. <Неожиданное всемогущество
и безнаказанность за убийство, - писал Тэн, - чересчур креп-
кое вино для человеческой головы: головокружение наступает
быстро, перед глазами появляются красные круги, и от исступ-
ления человек доходит до жестокости>.
В подобных случаях на сцене появляются самые зверские
страсти; даже в цивилизованном человеке просыпается мгновенно
свирепость, и чтобы объяснить это явление, нам почти против
воли приходится обратиться к гипотезе Барбаста и Лаверня: что
в человеке просыпается врожденное стремление к убийству себе
подобных, скрытое подобно огню, находящемуся под пеплом, но
ожидающее только искры, чтобы, вспыхнув, проявиться наружу.
Понятно, что этому-то мы и должны сверх внешних, выше-
означенных причин - приписать преступления толпы. Потому
что, если описание человеческого характера, сделанное Серги,
имеет твердое основание, а не представляет из себя простого
уподобления, то очень логично и естественно допустить, что са-
мые низкие слои характера подымаются наверх, когда психоло-
гическая буря совершенно переворачивает наш организм.
Однако то, что какой-нибудь человек, в особенности человек
народа, которого долгие века цивилизации приучили к состра-
Преступления толпы
данью, делается в одно мгновение неограниченным властителем
и в тоже время палачом, - не проходит для него безнаказанно.
Хотя его и толкает на преступление просыпающийся в нем ди-
кий инстинкт, хоть он и возбужден против своих жертв, нанося
им оскорбления и несправедливости, но при всем том он смутно
чувствует, что совершает какой-то необычайный поступок, и
душа его, подобно Макбетовой, <полна скорпионов>.
<Несмотря на это, он, благодаря страшному противоречию, не
поддается полученной в наследство гуманности, которая в нем
возмущена: она удерживает его, он раздражается еще больше, и
чтобы ее потушить, у него нет других средств, кроме одного -
<упиться ужасами>, прибавляя все новые убийства, так как
убийство - особенно в том виде, в каком оно им совершается,
т. е. при помощи холодного оружия и над беззащитными - произ-
водит в его животной и нравственной машине две необычайные
и потрясающие ее эмоции: с одной стороны чувство всемогущест-
ва, которым можно злоупотреблять, не подвергаясь никакому
контролю или опасности для собственной жизни, - и с другой -
чувство разнообразно совершаемого кровавого убийства с его по-
стоянным. аккомпанементом: судорогами и криками>.
Так писал Тэн; но не всегда человек поступает вопреки внут-
реннему голосу, советующему ему быть гуманным и сострада-
тельным; не всегда бывает, что человек уступает инстинкту че-
ловекоубийства.
Если верно, что толпа совершает подчас такие жестокости, ко-
торые никогда даже не снились самому пылкому воображению, но
также истинно и то, что иногда она не совершает многих чудо-
вищных преступлений, даже будучи в состоянии их совершить.
Рядом со слепой, жестокой, неукротимой, потерявшей всякое
чувство справедливости, находящейся в состоянии буйного умо-
помешательства толпой - существует толпа, которая не перехо-
дит через известные границы, которая раскаивается, совершив
какое-нибудь преступление, и следует советам того, кто желает
водворить в ней спокойствие.
Доказательством этому может служить история всех револю-
ций, как больших, так и малых, как политических, так и рели-
гиозных и экономических, и это разнообразие в манифестациях
С, Сигеле <Преступная толпа>
весьма ясно указывает на то, что причиной преступлений толпы
бывает не одно только внушение, влияние численности и нрав-
ственное опьянение, являющееся результатом победы атавизма
над медленным, вековым трудом воспитания.
Существуют другие причины, имеющие начало в том, что
каждая толпа имеет свой особый состав; что люди, ее состав-
ляющие, обладают самыми разнообразными характерами, буду-
чи подчас глубоко честными, а подчас увлекаемые к преступле-
нию собственной своей природой.
III
Прежде всего мы займемся толпой, которая с поразительной
быстротой переходит к самым жестоким и ужасным поступкам.
Никакие эпизоды не могут быть лучше тех, которыми изобилует
французская революция. Народ был тогда диким зверем, нена-
сытным в своей жажде к грабежу и убийству. Никто не мог
обуздать своей ярости; видя подачку своему кровавому, жесто-
кому инстинкту, всякий остервенялся все более и более.
Но одно ли только влияние численности и пробуждение ин-
стинкта к человекоубийству толкали его на самые ужасные
крайности? Вправе ли мы сказать, что народ, состоящий из
честных крестьян и рабочих, может обратиться сразу в чудовище
испорченности? Нельзя ли с большей вероятностью утверждать,
что к тому примешиваются, развращая его, все те индивиды,
образующие социальные подонки, которые при каждом возму-
щении или мятеже выходят из кабаков и других подозритель-
ных мест, где они обыкновенно скрываются, подобно тому, как
от возмущения воды в пруде показывается на поверхности его
вся, находящаяся на его дне, грязь?
<В спокойное время, - говорит Карлье, - когда усмиренные поли-
тические страсти не штурмуют каждое утро власть-имущих,
полицейская администрация пользуется нравственной властью
над содержателями всяких подозрительных мест, фланерами,
бродягами, вообще над всеми подонками общества, - властью,
которая несколько сдерживает последних. Всю жизнь свою они
Преступления толпы
скрываются, и приближение полицейского агента обращает их в
бегство. Но пусть только начнет просыпаться общественное
мнение; пусть ежедневная пресса начнет вести себя наступа-
тельно по отношению к легальности некоторых поступков
префекта полиции: тотчас все эти люди сделаются высокомер-
ными и задерут голову. Они начнут сопротивляться агентам и
бороться с ними; они будут участвовать во всех мятежах, и
если получат откуда-нибудь удар, то станут считать себя в
числе политических жертв. Приходят революции, и они со сво-
ими подругами, которых увлекают с собою, делаются самыми
жестокими, самыми двусмысленными ее деятелями>...
<Этот класс людей без определенной профессии,- прибавляет
Гиске, - (класс многочисленный, составленный из людей, не
имеющих почти никакого крова, которых дурные наклонности
заставили сбросить с себя узду закона и нравственности) -
является в количественном отношении весьма малой частью
народонаселения; но, принимая во внимание его лень и не-
счастия, взвесив бродящие в нем дурные страсти, мы придем к
убеждению, что тут-то преимущественно и находится
ужасная угрожающая все ниспровергнуть сила. Эта масса
пользующихся дурной славой людей неустанно пополняется и
увеличивается во время смятения авантюристами, людьми с
запятнанной репутацией, потерявшими кредит и доброе имя в
департаментах и пришедшими в Париж искать убежища. К
ним можно еще присоединить завсегдатаев кабаков и всевоз-
можных притонов, одним словом, сомнительных личностей
всех родов; и когда вся эта грязь приводится в движение поли-
тическими страстями, то к ним присоединяются также и лю-
ди с расстроенным воображением, чувствующие потребность в
сильных ощущениях и находящие их в уличных драмах, в на-
родных волнениях>.
Всякий знает по опыту, насколько это справедливо. Лишь
только появляется на горизонте какая-нибудь политическая буря
и на улицах обнаруживается некоторое необычайное одушевле-
ние, выражающееся в собраниях и спорах, тотчас же там и сям
появляются зловещие фигуры, которых до сих пор никто никог-
да не встречал. Все задают себе один и тот же вопрос: откуда они
С. Сигеле <Преступная толпа>
взялись, и задумываются над этими личностями, которые, почуяв
издали запах падали, выходят из своих логовищ.
В Париже в страшные дни 1793 года эти личности являлись
душою всех злых дел, которые тогда были совершены.
Очевидец рассказывает, что большое число бродяг, показав-
шихся в Париже вскоре после первых признаков революции,
шныряло по городу и увеличивалось в числе, соединяясь с рабо-
чими, вышедшими из мастерских. Вооруженные всевозможными
родами оружия, они оглашали воздух мятежными криками.
Жители разбегались при приближении этих ватаг; ворота домов
запирались; все улицы казались пустынными и необитаемыми,
кроме тех, по которым шли эти бешеные орды. <Когда я, - го-
ворит Матье Дюма, - пришел к себе в квартал Сен-Дени, один
из самых людных кварталов Парижа, многие из этих разбойни-
ков палили в воздух из ружей, желая вселить ужас в жителей>.
Этих <разбойников> было немало, так как Дроз доводит их
число до 4000 человек, которые, по мнению Бальи и многих
других после него, были несомненно навербованы, но кем -
неизвестно. Они входили в частные дома, в правительственные
учреждения, крадя все, что могли унести, и уничтожая осталь-
ное, часто даже при помощи огня. Правительство пыталось дать
работу на Монмартрских высотах двадцати тысячам этих чело-
век; но большая часть из них присоединилась ко всякого рода
грабителям и появилась в городе.
<Они появляются в монастыре Сен-Лазар, - писал Тэн, - и
грабят его; проникают в кладовую для хранения мебели и
опустошают ее. По улицам шляются личности, одетые в лох-
мотья, причем на одних из них - античное вооружение, на дру-
гих - оружие, имеющее большую ценность или по богатой от-
делке, или по историческим воспоминаниям: один из них, на-
пример, имел в руках шпагу Генриха IV>.
<Эти обычные преступники, - писал весьма справедливо Жоли, -
и являются виновниками всякой резни; они образуют кортежи
к гильотине и ссорятся из-за чести участвовать в расстрелах.
Жены их тоже не медлят к ним присоединиться. В подобных
случаях женщины не довольствуются тем, что сопутствуют
мужчинам: они их толкают ко злу, подбодряют к нему и часто
Преступления толпы
даже превосходят их наглостью и жестокостью>. <Во многих
случаях, - писал Максим Дюкан, - жертва могла бы быть
спасена, если бы подоспевшая женщина не сказала мужчинам:
<Вы трусы.!> и не нанесла бы первого удара>'.
Однако в числе всех вышеуказанных личностей не одни толь-
ко преступники принимали участие в революции: между ними
были и сумасшедшие. Вышедшие из госпиталей, которых двери
были им открыты революционной толпой, они совершенно сво-
бодно могли предаваться безумию на площадях и улицах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46