– Что делать, насильно мил не будешь. Надеюсь, вы будете счастливы.
– И ты так просто отпускаешь меня! – воскликнула она, круто поворачиваясь ко мне.
– О, это для меня такая трагедия! – признался я, едва не отирая набежавшие на глаза слезы.
Катя пристально всматривалась мне в лицо, видимо, пытаясь понять, насколько серьезно я говорю. Я выдержал испытание, и она успокоилась, хотя и осталось немного обиженной моей покладистостью. Ей, конечно, хотелось более бурных эмоций, подтверждающих ее женскую неотразимость.
Однако, меня в тот момент интересовали более прозаические проблемы:
– Родион знает о наших отношениях? – спросил я, когда она первой отвела взгляд.
– Нет, откуда, ты с ума сошел! Конечно, нет! Надеюсь, ты не собираешься?..
– Катя, – прервал я, – если ты собираешься выйти замуж за Посникова, то нам нужно серьезно поговорить.
– Так я и знала! Ты! – блеснула она глазами, наконец, дождавшись сцены ревности.
– Катя, ты знаешь, что я обвенчан с Алей, Алиной Сергеевной, и не смогу быть с тобой всегда. Поэтому разговор может быть только о тебе. Успокойся и выслушай, что с тобой случилось, когда ты попала в лапы к Моргуну.
Перемена темы выбила Кудряшову из романтического русла, и она тревожно поглядела на меня.
– Что ты хочешь сказать?
Я взял ее за руки и сжал их в своих ладонях. Катя побледнела, подняла ко мне свое лицо, и я едва не поцеловал ее, так она была хороша в эту минуту.
– Когда вы попали в плен, вас опоили...
– Да, я знаю...
– Ты не знаешь другого. Пока ты была без сознания, тебя обвенчали с Моргуном.
– Как это обвенчали? О чем ты говоришь?!
– О том самом. Это у них такой бизнес. Ну, значит, дело, способ заработать.
– И ты хочешь сказать, что он со мной?
– Это вряд ли, мне кажется, что у него другая ориентация.
– Что у него? – переспросила она, с ужасом глядя на меня.
– Мне кажется, – повторил я, – что Моргун женщинами не интересуется.
– А кем он интересуется? – окончательно запуталась в сложностях человеческих отношений троицкая мещанка.
– Мужчинами.
– Почему?
– Потому, – неопределенно ответил я. – Вопрос не в том, кем и чем интересуется твой так называемый муж, а в завещании, которое ты написала в его пользу.
– Какое завещание? Я ничего не писала!
– Ты и замуж по-настоящему не выходила, но, пока была под кайфом, ну, опоенной, тебя и замуж выдали, и заставили подписать завещание.
– Зачем?
– Чтобы убить и получить в наследство твое состояние.
– Убить меня? – дрогнувшим голосом переспросила она. – Но что я сделала плохого?
На этот дурацкий вопрос, которым она, видимо, пыталась как-то защититься от неожиданной напасти, я не ответил.
– Они таким образом зарабатывают деньги. Им кто-то помогает находить богатых одиноких людей, и они разными способами отбирают у них деньги. Мужчин, скорее всего, заставляют писать доверенности или векселя, женщин выдают замуж. У них большие связи и все схвачено. Твое завещание, как я узнал, отправили стряпчему в уездный город. Его фамилии я не знаю, но это не проблема, найти его будет нетрудно. Как мне показалось, из разговора твоего так называемого мужа с подручным, завещание у вас с ним двойное. Ты все свое имущество завещаешь ему, а он – тебе. Так что, если с ним что-нибудь случится, ты станешь очень богатой женщиной.
– Зачем мне чужое богатство!
– Ну, деньги лишними никогда не бывают, – рассудительно сказал я, пытаясь перевести разговор на спокойную тему. – Займешься благотворительностью. Поможешь, кстати, Соне, а то у нее крайнее положение.
Кудряшова нахмурилась и попыталась забрать у меня свои руки, но я их не отпустил.
– Я давно догадалась, – вдруг сказала она, пристально глядя мне в глаза, – что она тебе нравится.
– Кто нравится? – не понял я.
– Софья Раскатова, кто же еще!
– С чего ты взяла? – искренне удивился я.
– С того! – ответила Катя и посмотрела на меня полными слез глазами. – Что я, дурочка, и не вижу, как ты на нее смотришь?
– Ничего подобного, кроме тебя, меня никто не интересует!
– Да, не интересует!
– Катя, – сказал я и, крепко прижав к себе, поцеловал ее в губы.
Она ответила и только потом попыталась меня оттолкнуть.
Но я уже не отпустил ее, прижал и начал ласкать руками.
– Нет, – шептала она, когда мы изредка отрывались друг от друга, чтобы вдохнуть воздух, – нет, не нужно, я люблю другого человека!
– Ну, последний раз, на прощанье, посошок на дорожку! – шептал я.
– Но как же здесь, днем! – отказывалась она. – А если нас увидят?!
– Кто увидит! Мы одни на всем свете.
– Прямо на земле?
– Посмотри, какая прекрасная листва, какой ты будешь на ней красивой! – убеждал я, подталкивая ее к куче багряных листьев. – Простимся по-человечески! В память о нашей любви!
Последние доводы ее убедили, и мы, рухнув в опавшие листья клена, начали долгое, нежное прощание. Думаю, что после того, что у нас было, сомнений относительно моего романа с Соней у нее больше не осталось.
Мы как будто первый раз были вместе и не могли насытиться друг другом. В том, что мы делали, была одновременно и горечь расставания, и сладость обладания.
Катя то плакала, то сама проявляла инициативу и осыпала меня поцелуями...
– Как жаль, что мы не можем быть вместе, – с тяжелым вздохом сказала она, когда мы возвращались после затянувшейся прогулки. Потом договорила, видимо, для того, чтобы поставить все точки над "i". – Я люблю совсем другого человека.
Я ничего не ответил, шел молча, держа ее за руку.
– Как я теперь посмотрю ему в глаза! – сказала она, когда мы подошли к хутору.
Однако, посмотреть в глаза Родиону Посникову ей удалось не скоро.

Глава 20

Я вошел через лесную калитку во двор, замер на месте, а потом попятился назад. Екатерина Дмитриевна от неожиданности уткнулась мне носом в спину.
– Что случилось? – громко спросила она, но я быстро к ней повернулся, зажал ей рот рукой и вытолкал наружу.
– Тихо! – прошептал я, отпуская ее, – На нас напали!
– Кто? – испуганно спросила она.
– Пока непонятно, во дворе какие-то люди в военной форме.
Ничего хорошего ни от красных жупанов доморощенных гайдуков, ни от коррумпированных полицейских мундиров я не ждал, потому и поспешил скрыться в лесу.
– Тебе пока лучше побыть здесь, – сказал я Кате. – Всех наших, кажется, арестовали.
То, что я мельком увидел, действительно, было похоже на арест. Все обитатели хутора стояли рядком вдоль избы, а перед ними с ружьями наизготовку застыли какие-то люди в военной форме.
– Я боюсь оставаться одной в лесу, – прошептала Кудряшова. – Мало ли, что может случиться. Можно, я буду с тобой?
– Ты побудь пока здесь, у ограды, а я схожу на разведку. Посмотрю, что к чему, тогда и будем решать.
– Может быть, я пойду туда, что мне могут сделать?
– Вернуть законному мужу, – ответил я. – Знаешь про такой закон?
– Да, слышала. Но этот Моргун не мой законный муж! Я вообще не очень верю в то венчанье.
Спорить и доказывать у меня просто не было времени. Я вытащил из-за пояса пистолет, проверил заряд и взвел курок.
– Жди здесь, я скоро. Но лучше посиди вон в тех кустах, – показал я на заросли орешника невдалеке от калитки.
Оставив Катю, я по-пластунски вполз во двор и, скрываясь за неровностями почвы, добрался до одного из наших окопов. Отсюда была видна площадка возле избы, где развивались основные события. Я спрыгнул вниз и, прячась за земляной насыпью, посмотрел, что там делается. Первое впечатление оказалось верным. Вся наша компания, включая раненых гайдуков и штабс-капитана, томилась под прицелом ружей четырех полицейских. Немного в стороне, у сложенного в кучу оружия, стоял толстый офицер в полицейской форме и что-то говорил, жестикулируя левой рукой. В правой у него был пистолет, так же направленный на моих товарищей.
Мне было непонятно, как наши позволили себя захватить и обезоружить. Причин могло быть две: обычное ротозейство или священное преклонение перед людьми в форме. Впрочем, пока причины для меня не имели никакого значения.
Я лихорадочно соображал, что смогу предпринять один против пятерых вооруженных полицейских. Лучший способ был взять в плен их начальника и уже тогда диктовать свои условия. Однако, как до него добраться, я не представлял. При любом раскладе, откуда бы я ни нападал, нужно было преодолевать значительный открытый участок. Пока я буду бежать через двор, меня обязательно заметят и смогут запросто подстрелить. Нужно было найти какое-нибудь нетривиальное решение. И оно нашлось.
Одна из наших мин была установлена в дальнем углу двора. Пробраться туда из окопа было не сложно, этим я и воспользовался. За время, прошедшее со времени «войны», дожди размыли наши пороховые дорожки, но плотно закрытые чугунки с зарядами оставались в боевой готовности. Добравшись до мины, я открыл горшок, взял из него горсть пороха и восстановил запал, потом сделал «бикфордов шнур» из своего носового платка. Для этого я свернул его в трубочку, поджег один конец, а другой сунул в порох.
Времени, пока он будет тлеть, должно было хватить, чтобы успеть занять позицию за избой. Как только платок загорелся, я что есть сил припустился вдоль забора. Добежать до тыльной стороны избы мне хватило нескольких секунд. Отдышавшись, я пробрался к самому близкому от противника месту и затаился в нескольких шагах от офицера.
Теперь оставалось ждать взрыва, который, как я рассчитывал, отвлечет полицию от арестованных. Офицер же в это время произносил пламенную речь.
– ...в нарушение уложения о наказании вы злобно препятствовали властям и скрывали беглых крепостных крестьян. Кроме того, беглых жен и дщерей дворянского и иного происхождения. Кроме того, совершили разбойные нападения на мирных обывателей, от коих есть соответствующие жалобы властям, в коих...
К сожалению, больше ничего интересного я узнать не успел. В углу двора раздался оглушительный взрыв, а над головой свист разлетающихся осколков. Я высунулся из своего укрытия. Эффект взрыва, надо сказать, превзошел все ожидаемые последствия. Солдаты, побросав табельное оружие, все как один бросились бежать со двора в распахнутые ворота, а их командир просто об....я, как потом оказалось, не только в переносном, но и в самом прямом смысле. Он упал на колени и, закрыв голову руками, уткнулся ею в землю, оставив на обозрение толстый, обтянутый плисовыми штанами зад. Я не стал ждать милостей от природы, подскочил к представителю власти и... не преодолел искушение...
От неожиданного оскорбления, полученному пинком по плисовому окороку, полицейский сделал кувырок вперед и оказался лежащим на спине с выпирающим вверх толстым, мягким брюхом, кокетливо перетянутым кожаным поясом. Глаза его были так красноречиво испуганы, что у меня не было даже нужды приказывать ему сдаться. Со стороны избы раздался общий вздох облегчения, и нас тотчас окружили освобожденные арестанты.
– Ишь, какой гладкий! – с завистью сказал один из пленников-гайдуков. – Жрет, поди, в четыре горла.
– Пожалуй, – поддержал его кто-то из той же компании. – Вон какой от него дух хлебный идет!
Все, кто оказался поблизости, захохотали. Я про себя отметил, что того почтения, которое было у простого народа к начальству всего лишь шестьдесят лет назад, нет и в помине. Представитель власти вызывал не священный трепет, а презрительное неуважение. А, как известно, от неприятия божественной сущности власти до революции один шаг. Однако, о ней еще речи не шло, пока конфликт имел исключительно локальное распространение.
Пока полицейский лежал передо мной в собственном прахе и конском навозе, я поднял его пистолет и взвел курок,
– А ну, встать, скотина! – заорал я и, так как бедняга не вскочил на ноги, а продолжал лежать на спине и с ужасом таращил не меня вылезшие из орбит глаза, опять пнул его носком сапога.
Вообще-то у меня нет такой привычки, бить представителей власти ногами, хотя признаюсь, иногда очень хочется...
– Кто он такой? – спросил я хуторянина, тоже, несмотря на раненую ногу, поставленного полицией в общую шеренгу.
– Наш становой пристав, – ответил он, – Станислав Константинович.
– Это тот самый, который служит на откупе у Моргуна, и тот его дальше сеней не пускает? – задал я риторический вопрос.
Становые пристава были птицами небольшого калибра, чем-то вроде наших участковых уполномоченных. Положением о земской полиции 1837 года каждый уезд был разделен на станы, отданные в ведение становых приставов. Они назначались, переводились и увольнялись не столицей, а губернским начальством.
В этот момент выступление штабс-капитана окончательно сломило волю и самоуважение участкового-уполномоченного. Истомин подошел ко мне своей танцевальной походкой, которой он к тому же попытался придать схожесть со строевым шагом, и, вытянувшись по стойке смирно, гаркнул:
– Ваше превосходительство, прикажите повесить подлеца за оскорбление русского офицерства?!
Такая перспектива, как повешенье, к тому же исходящая от одетого в военную форму штабс-капитана, обращение к неведомому «превосходительству», добили бедолагу. Станислав Константинович опять не сдержал порыв, и до нас тотчас докатилась новая волна миазмов, заставившая, зажав носы, отступить от него еще дальше.
Однако, это отступление не успокоило станового, он необыкновенно быстро вскочил на резвые ножки и уже осознанно повалился на колени, крича плачущим голосом:
– Помилуйте, ваше превосходительство, не лишайте живота последнего!
Эта просьба с учетом роскошного, необъятного пуза, просителя вызвала необычный взрыв смеха у недавних арестантов. Однако, становой общего веселья не поддержал, напротив, заверещал с еще большим напором:
– Не за себя прошу, за малых сирот-детушек, да за горькую вдову, жену-красавицу и старую свою старушку-матушку!
В этом крике души напрямую зазвучали настоящие эпические, былинные мотивы. Я подождал, когда он вновь вернется к началу и скажет что-нибудь вроде: «Ой, ты, гой еси, свет наш, батюшка», однако, Станислав Константинович ничего такого говорить не стал, а принялся усиленно стучать своей большой головой с широким лбом, обрамленным льняными кудрями, по матери сырой земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38