Почему? Кто может ответить на этот вопрос! Конечно, и дня не проходило, чтобы он не думал о ней. Но первое место, казалось, навсегда было отдано отцу. И вот в результате этого крутого поворота, который он и не пытался объяснить себе, мать заняла в его душе место отца.
Ему показалось, что он, наконец, понял. «Клянусь Господом! – мысленно кричал он. – Я догадался! Я по-прежнему ненавижу отца, потому что мне сказали: он мучил и убил мою мать. Да, дело именно в этом!..»
Действительно, все обстояло приблизительно так.
И это был поистине шедевр Фаусты: она умело разожгла в сердце Тореро ненависть к отцу, а потом внезапно, дабы извинить это чувство, оправдать его, сделать ненависть еще более жгучей, более устойчивой, а также и более естественной, напомнила о матери.
Разве для сына интересы матери не священны? И если муж настолько подл и гнусен, что мучает и медленно убивает свою жену, разве их сын может колебаться? Разве не должен он защитить женщину, отомстить за нее? Даже если эта месть – месть отцу?
Вот оно – объяснение всему. Вот что лишало воли несчастного юного принца.
Да, Фаусте пришла в голову гениальная мысль: Тореро, колеблющийся, весь во власти противоречивых чувств, превратился в жалкого, нерешительного человека, которым она сможет руководить и управлять.
Самое трудное было позади, остальное казалось коварной сущим пустяком. Тореро, сын короля, отныне находился в ее власти, и она могла делать с ним все что заблагорассудится. Тореро поможет ей стать королевой, императрицей, а сам навсегда останется лишь послушным орудием в ее руках – править миром будет она!
А пока надо было натравить его на короля, который, по ее словам, являлся его отцом. Надо было, чтобы дон Сезар допустил мысль об убийстве – цареубийстве, отцеубийстве, – и для этого приукрасить преступление видимостью необходимой обороны.
Молодой принц по-прежнему молчал, его остановившиеся глаза были прикованы к королю, так что Фауста осторожно прикрыла створки окна и опустила тяжелые занавеси, закрывая от дона Сезара столь мучительное для него зрелище.
В самом деле, как только юноша перестал видеть короля, он с облегчением вздохнул и, казалось, пробудился от тягостного кошмарного сна. Он обвел мутным взором окружавшую его роскошь, словно спрашивая себя, где он и что он здесь делает. Затем его взгляд упал на Фаусту, которая, не говоря ни слова, наблюдала за ним, и чувство реальности окончательно вернулось к Тореро.
Фауста, видя, что он пришел в себя и теперь способен продолжать беседу, тихо сказала низким голосом, в котором сквозило скрытое волнение:
– Простите, ваше высочество, что мне пришлось раскрыть вам жестокую правду. Обстоятельства оказались сильнее моей воли и помимо нее увлекли меня за собой.
По телу Тореро пробежала дрожь. Титул «высочество», прозвучавший из уст Фаусты, на мгновение ошеломил его. Титул этот, казалось, свидетельствовал о том, что он не был жертвою сна – все, что он увидел и услышал, было реальностью – хотя и реальностью ужасной и мучительной. Качая головой, он с горечью повторил:
– Ваше высочество!..
– Этот титул принадлежит вам по праву, – проникновенно сказала Фауста. – Но вы на нем не остановитесь.
И опять Тореро покачнулся, как если бы его ударили.
Что означало это «вы на нем не остановитесь»? Вот и управляющий принцессы смотрел на него со страхом, любопытством и огромным почтением. Чего же от него в конце концов хотят? Он решил узнать это как можно скорее.
Фауста, между тем, сказала: «Благоволите сесть» и с поистине царственным величием указала ему на стул. Тореро повиновался, желая лишь одного: прояснить все, что было для него темным и туманным в этой необычайной истории.
– Итак, сударыня, – сказала он с деланным спокойствием, – вы уверяете, что я – законный сын короля Филиппа?
Фауста поняла, что он пытается изменить тему разговора и что, если она позволит ему это, он сумеет ускользнуть от нее.
Принцесса вперила в него проницательный взгляд и невольно отдала дань восхищения душевной силе этого молодого человека – после таких жестоких потрясений он владел собою столь превосходно, что обратил к ней совершенно спокойное лицо.
«Решительно, – подумала она, – не всякий может сравниться с этим молоденьким тореро. У него поистине королевские запасы гордости. Любой другой на его месте встретил бы сообщенное мною известие с ликованием. Независимо от того, ложь это или правда, любой другой поспешил бы сделать вид, что верит мне безоговорочно. А этот остался невозмутим. Он не дает ослепить себя обещаниями блестящего будущего, он спорит, и да простит мне Господь, но его самое горячее желание – это получить доказательство того, что я ошиблась».
Впервые с начала этой встречи в ее душу стало исподволь закрадываться сомнение, и, снедаемая ужасной тревогой, она задала себе вопрос: «Неужели он до такой степени лишен честолюбия? Неужели мне опять не повезло, и я встретила второго Пардальяна, то есть человека, который разочаровался в жизни и для которого состояние, происхождение и даже корона – всего лишь слова, лишенные смысла?»
Размышляя таким образом, она подняла к небу угрожающий взгляд, словно призывая Бога прийти ей на помощь.
Однако Фауста была бесстрашным бойцом и не принадлежала к числу людей, отступающих из-за всякой малости. Эти мысли пронеслись у нее в голове с быстротою молнии, но, каковы бы ни были ее колебания и тревоги, на ее лице не отразилось ничего, кроме неизменной приветливости, которую ей было угодно являть всем.
На вопрос Тореро, в котором звучало сомнение (хотя молодой человек ни в чем не подозревал ее лично), последовал уверенный ответ:
– Документы, которыми я располагаю и подлинность которых неоспорима, а также надежные свидетели доказывают, что вы – законный сын короля Испании Филиппа. Поверьте, я знаю, что говорю. Очень скоро – буквально через несколько дней – я представлю вам все эти доказательства. И вам-таки придется признать, что я не лукавила, а была правдива и откровенна.
Тореро едва слышно промолвил:
– Избави меня Бог, сударыня, сомневаться в ваших словах или же заподозрить вас в дурных намерениях!
И продолжал с горькой улыбкой:
– Я не получил образования, приличествующего сыну короля… будущему королю… Хоть я и инфант – так вы, по крайней мере, утверждаете, – я был воспитан не на ступеньках трона. Я всегда жил в ганадериях, среди диких быков, которых я выращивал для удовлетворения прихотей принцев, моих братьев. Таково мое ремесло, сударыня, и оно кормит меня – ведь у меня нет ни фамильных драгоценностей, ни ренты, ни пенсиона. Я пасу быков. Так что извините, сударыня, что я осмеливаюсь говорить без обиняков, прямо; очевидно, вы, владетельная принцесса, привыкли слушать иные речи.
Фауста благосклонно кивнула, принимая извинения юноши.
Тогда Тореро, осмелев, поспешил задать следующий вопрос:
– А моя мать, сударыня, как звали мою мать?
Фауста удивленно подняла брови и подчеркнуто строго ответила:
– Вы – законный принц. Вашу мать звали Елизавета Французская, она была законной супругой короля Филиппа и, следовательно, королевой Испании.
Тореро провел рукой по влажному лбу.
– Ну скажите же мне в конце концов, – произнес он дрожащим голосом, – если я – законный сын, то почему же меня бросили? Откуда эта яростная ненависть отца к собственному сыну? Откуда эта ненависть к законной супруге, ненависть, доведшая до убийства?.. Ведь вы же сами сказали мне, что моя мать умерла вследствие жестокого обращения с нею ее мужа.
– Да, я это говорила, и я готова это доказать.
– Стало быть, моя мать была в чем-то повинна?
Он дрожал, задавая этот вопрос, и его глаза умоляли, чтобы ему ответили «нет». Фауста не замедлила успокоить дона Сезара, сказав более чем категорично:
– Ваша мать – я это утверждаю, и у меня найдутся доказательства, – ваша мать, августейшая королева, была святой, сошедшей на грешную землю.
Конечно же, она явно преувеличивала. Елизавета де Валуа, дочь Екатерины Медичи, подготовленная к ремеслу королевы своей грозной матерью, могла быть всем, чем ей хотелось быть, но только не святой.
Однако Фауста разговаривала с ее сыном, – она рассчитывала на его сыновнее благоговение, тем более пылкое и слепое, что он никогда не знал своей матери, – и она полагала, что заставит его поверить любым нелепицам, какие, если понадобится, она с легкостью выдумает.
Фауста стремилась возможно сильнее разжечь сыновние чувства Тореро к матери: чем более величественной, благородной и безупречной предстанет она в глазах сына, тем более неистовой и неодолимой будет его ненависть к ее мучителю-супругу. Эта ненависть должна достичь таких размеров, чтобы Тореро совершенно позабыл: сей деспот – его отец.
Вот почему, желая добиться поставленной цели, Фауста без колебаний, своею собственной властью, причислила мать дона Сезара к лику святых.
А тот явно обрадовался ее словам. Он глубоко, с облегчением вздохнул и спросил:
– Но раз моя мать была безупречна, откуда же это ожесточение, откуда эти долгие издевательства, о которых вы говорили? Неужто король и вправду то чудовище, жаждущее крови, каковым, по уверению многих, он является?
Тореро опять-таки совсем забыл, что и сам считал короля именно таким чудовищем. Теперь, когда он знал, кто его отец, он инстинктивно старался обелить его в своих собственных глазах. Он все еще надеялся (хотя и не слишком), что принцесса скажет что-то такое, что снимет с короля вину. Удалось же ей полностью обелить его мать!
Но Фауста вовсе не собиралась защищать Филиппа. Она ответила непреклонно:
– Король, к несчастью, никогда ни к кому не испытывал чувства нежности. Король – это воплощенные гордыня, эгоизм, душевная черствость, это воплощенная жестокость. Горе тому, кто окажет ему сопротивление или же придется ему не по нраву. Однако его отношение к королеве заслуживает все же некоего подобия оправдания.
– А! – тотчас откликнулся Тореро. – Возможно, она была легкомысленной, взбалмошной? Конечно, просто по наивности, по незнанию жизни?
Фауста отрицательно тряхнула головой.
– Нет, – сказала она, – королеве не в чем было упрекнуть себя. Если я и упомянула о неком подобии оправдания, то речь идет о заблуждении, свойственном немалому числу мужчин, но, однако, недостойном монарха – он должен быть недоступен любому низменному чувству. Это заблуждение особого рода, и имя ему – ревность.
– Ревность!.. Без всякого повода?
– Без всякого повода, – с нажимом произнесла Фауста. – И что еще хуже, без любви.
– Но как можно ревновать того, кого не любишь?
Фауста улыбнулась.
– Король создан не так, как обычные смертные, – сказала она.
– Возможно ли, чтобы ревность, да еще там, где нет любви, привела к убийству? То, что вы называете ревностью, другие могли бы, наверное, с гораздо большим основанием назвать жестокостью?
Фауста опять улыбнулась загадочной улыбкой, которая не говорила ни «да», ни «нет».
– Мне надо рассказать вам целую историю, таинственную и прискорбную, – произнесла она после короткого молчания. – Вы, наверное, кое-что об этом слышали. Никто не знает истину в точности и никто, если бы даже и знал ее, не осмелился бы открыть ее до конца. Речь идет о первом сыне короля, о том, кто наследовал бы престол вместо вас, если бы не умер в самом расцвете лет.
– Инфант Карлос! – воскликнул Тореро.
– Он самый, – ответила Фауста. – Слушайте же.
И Фауста принялась рассказывать дону Сезару ужасную историю его настоящего отца, перекраивая ее на свой лад, путая истину и ложь, так что надо было знать эту историю во всех деталях, чтобы суметь отличить правду от вымысла.
Принцесса рассказала ее со всей возможной тщательностью, с такой точностью и такими подробностями, что это не могло не поразить воображение внимательного слушателя, тем более что отдельные детали соответствовали некоторым детским воспоминаниям Тореро, ярким светом освещали некоторые доселе казавшиеся ему необъяснимыми факты, подтверждали некоторые слова, случайно слышанные им.
На протяжении всего своего рассказа Фауста не уставала с удивительным красноречием описывать гнусную роль короля, отца, супруга – но все это без особого нажима, наоборот, делая вид, будто оправдывает и защищает его. Королева же в ее повествовании представала кроткой страдалицей, смиренной жертвой неумолимого палача, не взбунтовавшейся вплоть до самой смерти, виновником которой он был.
Когда Фауста договорила, Тореро был убежден в законности своего рождения и в невиновности своей матери, всю жизнь угнетаемой тираном-супругом. И в его сердце уже закипала горячая ненависть к палачу, который, умертвив мучительною смертью мать, теперь хотел любой ценой устранить сына, уже ставшего мужчиной. Юноша чувствовал, как в нем разгорается страстное желание отомстить.
Кроме того, все в нем восставало против той поразительной злобы, которую вызывал он у своего отца. Разве не имеет он права на жизнь, как и всякое другое создание Божие? Разве не имеет он права на свою долю солнца, как и все, что живет и дышит? И раз уж его толкнули на эту крайность и вынудили защищаться против собственного отца, то он будет защищаться, черт побери! И если случится преступление, пусть вся кровь падет на голову того, кто начал творить зло первым.
Это было не совсем то, чего хотела Фауста. И все же она могла гордиться достигнутым успехом, ибо ей удалось вложить в сознание юноши мысль о сопротивлении, а ведь в какой-то момент она начала опасаться, что он попросту ускользнет от нее. Немного терпения – и она приведет его к тому, что ей нужно. Что чаще всего требуется, чтобы перейти от обороны к наступлению? Сущие пустяки. Поддержка, оружие, порыв отваги или ярости – большего и не надо, это заставит человека, который до сих пор довольствовался лишь отражением ударов, решительно кинуться в атаку. Что касается оружия, то она наверняка сумеет вложить его в руку Эль Тореро; что касается ярости, то она сумеет разжечь ее в нем.
Закончив свой рассказ и увидев, что дон Сезар достаточно ожесточился, Фауста, как то было ей свойственно, уверенно двинулась к цели:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54