Внезапно эти люди жалобно завыли, протягивая костлявые руки:
– Хлеба!.. Хлеба!.. Есть!.. Есть!.. Почти сразу же раздался грубый окрик:
– Подождите, собаки, сейчас я вас загоню в конуру!
Послышались удары бича, вой усилился. Люди стали разбегаться.
Бич со свистом рассекал воздух, и за каждым ударом следовал приказ: «В конуру! В конуру!»
Все это произошло мгновенно. Пардальян с тоской посмотрел на клетку и подумал: «Какую еще гнусность приготовил мне этот палач?»
Эспиноза остановился перед зданием. Один из монахов отделился от остальных и открыл большие деревянные ставни. За ними оказалась зарешеченная дверь, а за этой дверью – что-то вроде ямы.
В грязи, среди нечистот, сидел на корточках полуголый человек. Ослепленный волной света, с минуту он оставался неподвижным и только моргал. Затем он резко выпрямился, завыл и стал прыгать на решетку, пытаясь схватить тех, кто наблюдал за ним снаружи.
Видя, что это ему не удается, человек принялся грызть железные прутья, не переставая выть. Вдруг сверху в яму на одержимого обрушился поток воды. Тогда он отпустил прутья и забегал по яме, но ливень преследовал его повсюду. Скоро вой сменился еле слышными стонами. Несчастный стал задыхаться и упал в изнеможении посреди своего загона, заливаемый мощными струями воды.
Внезапно этот ужасный дождь прекратился. Дверь открылась, и внутрь вошел монах с плетью. Он остановился, ожидая, пока наполовину задохнувшийся человек очнется.
Несчастный открыл глаза и увидел монаха. Видимо, он знал, какая участь ему уготована, потому что, прежде чем монах шевельнулся, он вскочил и принялся кружить по яме, непрерывно завывая. Спокойно, не торопясь, приподняв полу рясы, чтобы не запачкать ее, монах направился к своей жертве. Каждый шаг он сопровождал ударом плетью наотмашь. Человек метался направо и налево, но не решался вступить в борьбу со страшным противником. Казалось, укротитель хлещет дикого зверя, который рычит, не осмеливаясь броситься на своего палача.
Очень скоро жертва, обессилев, снова рухнула на землю. Безжалостный монах продолжал стегать человека, пока не убедился, что тот не потерял сознание. Тогда он прицепил свою плетку к поясу и спокойно вышел, все так же аккуратно приподнимая рясу. На узника монах даже не оглянулся.
Пока палач закрывал ставни, Эспиноза объяснил с безразличным видом:
– Возможно, это самая суровая пытка из всех, что вы видели. Этот человек при жизни был герцогом и испанским грандом. Совершенное им преступление требовало особого наказания. Не могло быть и речи об обычной процедуре. Он был незаметно схвачен и доставлен сюда… как и вы. Ему дали выпить одну микстуру, приготовленную преподобным отцом из этого монастыря. Это питье отупляюще действует на мозг. У того, кто имел несчастье проглотить достаточную дозу, через некоторое время мутится рассудок. Тогда мы делаем следующий шаг. Сначала его сажают в карцер, который я не могу вам показать, потому что сейчас в нем никого нет. Проходит несколько дней, и осужденный становится близок к сумасшествию. Некоторые выходят оттуда абсолютно безобидными дурачками. У других еще бывают иногда моменты просветления; эти опасны. Таких мы помещаем в карцер, который вы только что видели, и, когда в течение нескольких недель с ними обращаются, как с этим бедным герцогом, они окончательно сходят с ума. Теперь они знают только своего сторожа, которого ужасно боятся, и мы можем, ничего не опасаясь, немного облегчить их участь, позволяя этим людям жить вместе, на свежем воздухе, вот в этой клетке.
Давая эти объяснения со своим всегдашним спокойным видом, Эспиноза вел Пардальяна прямо к железной клетке.
Шевалье трясло от негодования, однако его лицо выражало лишь холодное бесстрашие.
Монахи раздвинули листву, и Пардальян увидел человек двадцать несчастных в мерзких лохмотьях, тощих как скелеты, бледных, обросших волосами. Одни из них сидели на корточках и грелись на солнце. Другие ходили туда-сюда, как дикие звери в клетке; кто-то смеялся, кто-то плакал. Почти все держались порознь.
Как только узники увидели посетителей, все без исключения прильнули к решетке. Они не угрожали, как герцог, они умоляли. Их бледные губы шептали страшные слова, уже слышанные Пардальяном: «Хлеба! Есть!»
Один из монахов взял заранее приготовленную корзину и высыпал через ограду ее содержимое.
Шевалье чуть не стало дурно от отвращения и ужаса, когда он увидел, что в корзине оказались вонючие отбросы. Но эти несчастные безумцы, медленно умиравшие от голода, бросились к гниющим кускам, отталкивая друг друга. Когда кому-то удавалось схватить добычу, он тут же убегал, боясь, как бы его не догнали.
– Ужасно! – снова повторял Пардальян, которому хотелось зажмуриться, но который никак не мог оторвать глаз от этого омерзительного зрелища.
– Все эти люди, которых вы видите, были молодыми, красивыми, богатыми, храбрыми и умными. Все они принадлежали к высшей нашей знати. Вот что сделали напиток, придуманный одним из наших отцов, и жизнь, которой они нынче живут. Что вы скажете об этой пытке, шевалье? Не правда ли, это куда ужаснее того, что вы видели в галерее?
– Я думаю, – негромко ответил Пардальян, – что эти изобретения под стать инквизиторам, которые проповедуют во имя Бога доброту и милосердие.
И, глядя в глаза Эспинозе, он добавил небрежным тоном, совершенно очаровавшим великого инквизитора:
– Сударь, вообще-то я не любопытен, но, может быть, вы все же скажете мне, к чему все эти тошнотворные зрелища?
Губы Эспинозы растянулись в некоем подобии улыбки.
– Я хотел, – ответил он тихо, – внушить вам одну мысль: все эти пытки ничто по сравнению с той, что вас ожидает. Я сделал для вас то, чего никогда не сделал бы ни для кого другого. Это знак моего уважения к вашей мужественной натуре, коей я восхищаюсь больше, чем кто бы то ни было, уверяю вас.
Пардальян слегка кивнул в знак благодарности. Не теряя присутствия духа, он ответил:
– Замечательно, сударь. Итак, вы меня предупредили. А теперь отправьте-ка меня в карцер… или куда-нибудь еще… Во всяком случае заканчивайте с вашими спектаклями.
– Это все… пока, – невозмутимо промолвил Эспиноза.
И кардинал повернулся к монахам:
– Господин шевалье де Пардальян желает, чтобы его отвели в его комнату. И не забудьте, что вы должны обращаться с ним с тем почтением, которое он заслуживает.
Обращаясь же к шевалье, он заботливо добавил:
– Идите, господин де Пардальян, и кушайте. Кушайте и пейте… Не поступайте так, как сегодня утром, когда вы ни к чему не притронулись. В вашем положении вредно сидеть на диете. Если то, что вам подают, вам не нравится, заказывайте сами что пожелаете. Вам ни в чем не будет отказа. Ради Бога, кушайте!
– Сударь, – вежливо ответил Пардальян, не выказывая своего удивления, вызванного такой настойчивостью, – я буду стараться изо всех сил. Но у меня очень капризный желудок. Командует он, а я вынужден ему повиноваться.
– Будем надеяться, – серьезно заявил Эспиноза, – что ваш желудок не станет больше капризничать.
– Я не осмеливаюсь на это рассчитывать, – ответил шевалье, удаляясь в сопровождении своих тюремщиков.
Когда Пардальян наконец оказался один в своей комнате, он принялся нервно ходить взад-вперед.
– Тьфу! Как я только удержался, чтобы не придушить эту ядовитую тварь?
Шевалье улыбнулся: если бы великий инквизитор увидел эту улыбку, его пробрала бы дрожь.
– Да, он верно сказал: его хорошо охраняют. Я бы не успел добраться до него, и тогда меня бы заковали в цепи. Мои руки по-прежнему свободны. Как знать, не представится ли какой-нибудь случай? Вот тогда…
И он снова улыбнулся.
Устав от ходьбы, Пардальян бросился в кресло и стал размышлять. Он вспомнил все, что видел и слышал сегодня, вплоть до малейших подробностей. Он припоминал каждое слово, каждое движение, каждый взгляд и пытался извлечь истину из этих наблюдений. Двое монахов принесли ему обед. Когда они накрывали на стол, глаза их горели от зависти. Вместо того чтобы сразу уйти, как они обычно поступали, монахи остались в комнате: казалось, они ждали, воздаст ли шевалье должное этой роскошной трапезе. Наконец один из них спросил:
– Господин шевалье не хочет есть?
С трудом преодолев отвращение, которое в нем вызывали его сторожа, Пардальян тихо ответил:
– Может быть, потом… Пока я не голоден. Шевалье перехватил быстрый взгляд, которым обменялись монахи.
– Господин шевалье желает, чтобы ему подали другие блюда? – продолжал настаивать монах.
– Нет, преподобный отец, я желаю только одного…
– Чего именно? – с готовностью переспросил монах.
– Чтобы вы оставили меня в покое, – холодно ответил Пардальян.
Монахи снова переглянулись, посмотрели в последний раз на аппетитные блюда, от которых ломился стол, подняли глаза к небу, словно призывая его в свидетели безумия этого заключенного, пренебрегающего такими вкусными вещами, облизнулись, лаская взглядами расставленные на столе бутылки, и, наконец, вышли, испустив несколько тяжелых вздохов.
Как только они покинули комнату, шевалье быстро проверил, не подглядывают ли за ним. Затем он подошел к столу и взглянул на многочисленные и разнообразные блюда, которые для него приготовили. Взяв несколько из них наудачу, он принялся их усердно нюхать.
– Я не чувствую ничего подозрительного, – сказал себе шевалье, поставив тарелки на место. – Черт возьми! Я умираю от голода и жажды!
Он взялся за бутылку.
– Запечатана! Но это еще ничего не доказывает.
Шевалье откупорил ее и понюхал, как нюхал до этого кушанья.
– Ничего не чувствую.
И медленно, с сожалением поставил бутылку на стол.
– Ничего не пить, ничего не есть в течение трех дней, сказано в записке Чико. Страшный яд… Черт возьми, я вполне могу потерпеть!
Но тонкие и обильные яства искушали Пардальяна. Он испытывал настоящие танталовы муки. Он повернулся спиной к столу, чтобы вырваться из этого дурманящего плена, и подошел к сундуку, где запер остатки вчерашней еды.
Состроив жалобную гримасу, шевалье проворчал: «Да, негусто!» И решительно взял кусок паштета и поднес его ко рту. Но вдруг узник застыл.
– А что если они сюда заходили во время моей прогулки с проклятым инквизитором, черти бы его драли?! Вчера эти кушанья были совершенно безобидными, это уж точно. А вдруг сегодня они смертельны.
Пардальян положил паштет обратно и закрыл сундук.
Затем он поставил кресло у окна и сел, повернувшись спиной к столу-искусителю. Чтобы придать себе силы в этой нелегкой борьбе с голодом, он прошептал:
– Мне осталось терпеть всего-навсего два с половиной дня. Черт возьми! Ведь прошло уже двое суток. Главное – не нервничать и беречь силы: они еще пригодятся. Все, больше я об этом не думаю.
Шевалье сделал над собой усилие и стал вспоминать, что ему говорил Эспиноза.
В его голове проносились обрывки фраз: «Ему дали выпить нашего напитка… Этот напиток отравляюще действует на мозг… Человек чувствует, как мутится его рассудок… Однако это еще не безумие».
Мысли Пардальяна занимала одна деталь, о которой забыли упомянуть: когда шевалье впервые ел в этой комнате и ему подмешали сонное зелье, он заметил на столе бутылку старого сомюрского вина, к которому он питал слабость.
Пардальян решил не опустошать ее сразу, а оставить на потом, однако стоило шевалье сделать несколько глотков, как им овладел глубокий сон: начало действовать зелье.
Конечно, это могло быть совпадением. Однако в Пардальяне проснулись подозрения. И вот, прежде чем осушить наполненный до краев стакан, он поднес его к лицу и долго нюхач.
Такая проверка показалась ему недостаточной. Тогда шевалье окунул в стакан палец и облизнул его с видом знатока, каковым, впрочем, он и был. Результат этой проверки был таков: Пардальян поставил стакан на стол и больше к нему не притронулся. Его обед был закончен. Он больше не хотел ни есть, ни пить.
Вдруг еще одна тревожная мысль заставила его вскочить. Шевалье схватил стакан и бутылку этого подозрительного сомюрского вина и вылил ее содержимое в медный таз, все еще наполненный грязной окровавленной водой. Затем он вернул стакан с бутылкой на место и снова уселся за стол. Через несколько мгновений голова его внезапно отяжелела. Пардальян крепко уснул.
Странным образом соединились в его сознании несколько событий: эпизод с бутылкой сомюрского, слова, сказанные Эспинозой, диалог Фаусты и великого инквизитора, который неожиданно вспомнился Пардальяну, когда он был в том страшном месте, которое уже окрестил и своей галереей пыток.
Трудно сказать, какую таинственную связь удалось установить шевалье между этими происшествиями. Он все глубже и глубже погружался в сон. Во сне Пардальян чему-то лукаво улыбался и время от времени бормотал что-то довольно бессвязное, однако все же можно было уловить часто им повторяемое слово «безумие».
Когда наступил вечер, монахи принесли ужин – еще более изысканный, чем обед. При виде нетронутых кушаний лица их вытянулись. Пардальян снова отказался есть.
Монахам пришлось удалиться, так ничего и не добившись. Как только они ушли, шевалье поспешил лечь в постель: таким образом он надеялся уберечь себя от созерцания роскошного стола. Ему пришлось для этого собрать всю свою волю в кулак, потому что желудок его жестоко страдал от голода. Возможно, мучения шевалье уменьшились бы, если бы он заставил себя совершенно не думать о еде. Но это ему никак не удавалось.
Да и как, в самом деле, не думать о еде, когда монахи все приносят и приносят великолепные блюда! И оставляют стол накрытым под тем предлогом, что шевалье, возможно, захочется поесть. Если даже Пардальян смог бы прогнать голод, стоило бы его взгляду случайно упасть на стол, как желудок тотчас же обо всем ему напомнил бы.
На следующий день муки усилились. Безжалостные монахи приносили ему еду целых пять раз.
Пять раз за день Шевалье приходилось бороться с искушениями. С каждым разом стол становился все более обильным и изысканным, а вина – все более редкими и знаменитыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54