Короче говоря, все сводилось к следующему: имеет ли смысл рисковать головой ради ничтожно малого шанса? Да или нет? Он решил, что имеет. Тем самым он принес свою жизнь в жертву и осознал, что обречен.
Чико и сам затруднился бы сказать, было ли это с его стороны проявлением храбрости. Просто он решился прийти на помощь другу, но предварительно продумал все последствия своего смертельно опасного шага.
Однако если Чико не отдавал себе отчета в собственном героизме, то Хуана, напротив, прекрасно это сознавала. Он открывался ей с новой, совершенно неизвестной стороны.
Игрушка, которой она привыкла распоряжаться по своему усмотрению, исчезла, и Хуана не чувствовала себя вправе оказывать этому новому Чико свое покровительство.
Ей показалось, что маленький человечек вполне способен обойтись и без ее поддержки, тем более что сил у девушки было немного. А может, он и сам сумеет защитить ее? Ведь он стал мужчиной, который, пожалуй, заставит себе подчиняться.
Все это, преувеличенное и расцвеченное ее воображением, привело к тому, что Чико в глазах девушки превратился в героя.
Она не сомневалась, что ему еще раз удастся освободить того, кого он называл своим лучшим другом, и все сильнее ощущала, как ее охватывает страх. До сих пор она считала себя во всем выше Чико, она всегда была его владычицей – и вот теперь она готова была склонить перед ним голову и, охваченная муками сомнений, исполненная искреннего смирения, спрашивала себя: а достойна ли она его?
Ведь как раз тогда, когда она признала его умственное превосходство, она испытала настоящее душевное потрясение, увидев, что Чико, в преданности которого она всегда была так уверена, не хочет иметь с ней дела и противится всем ее попыткам сближения; наверное, она надоела ему, стала ему неинтересна. А поскольку Хуана любила делать из мухи слона, то она и говорила себе: «My конечно, теперь он знает себе цену. Да и кто я такая в сравнении с теми знатными высокими красавицами, которые нынче на корриде улыбались ему и строили глазки? Девчонка, трактирщица, не заслуживающая ничего, кроме презрения. Он уже не любит меня, это ясно… если он вообще когда-нибудь меня любил».
В ней произошла резкая, но совершенно естественная перемена, и чем более она ощущала, что Чико ускользает от нее, тем более она дорожила им, с ужасом понимая, что ее сердце разорвется от горя, если карлик пренебрежет ею.
Это умонастроение Хуаны, эта решимость Чико не позволить ни на йоту отвлечь себя от планов, затеваемых им ради спасения его французского друга, – все это вместе взятое привело к крутому повороту в их взаимоотношениях.
Теперь уже она трепетала и краснела, теперь уже ее умоляющие глаза, казалось, выпрашивали нежное слово и невинную ласку, теперь уже она выказывала мягкость, смирение и покорность; а он, судя по его виду, был равнодушен и очень спокоен.
Казалось, Чико прекрасно владел собой и демонстрировал решимость, прежде ему совершенно несвойственную, однако же сердце в его груди бешено колотилось, и ему безумно хотелось броситься перед ней на колени и покрыть поцелуями ее изящные белые руки.
В ответ на великодушное предостережение карлика Хуана, – впрочем, полностью уверенная, что он в силах преодолеть любое препятствие – ответила, не колеблясь, с улыбкой одновременно покорной и вызывающей:
– Раз ты не испугался тюрьмы инквизиции и пыток, то я тоже хочу рисковать вместе с тобой.
Произнеся эти слова, она покраснела. Ей казалось, по ее понятиям, что яснее выразиться невозможно: я так тебя люблю, что готова пойти на муки, лишь бы быть вместе с тобой.
К несчастью, судьбе было угодно, чтобы пропасть непонимания между ними становилась все шире, неумолимо разделяя их. Чико мысленно перевел: «Я так люблю шевалье де Пардальяна, что ради него готова вынести пытку». Он почувствовал, как сжалось его сердце, и весь напрягся, чтобы скрыть терзающую его боль, в то время как внутри у него все кричало:
«Она по-прежнему его любит, причем любовью, в которой нет ничего от любви сестры, что бы она там ни говорила! Ну что ж, решено, я постараюсь сделать все – даже невозможное, черт побери! – и пускай это будет стоить мне жизни… Ведь жить мне больше незачем. Но о тебе, Хуана, я позабочусь, я устрою так, что тебе опасность угрожать не станет. И ты никогда не узнаешь, как Чико любил тебя».
А вслух, несколько дрожащим голосом, в котором звучала величайшая нежность, он повторил ее собственные слова:
– Да что он для тебя сделал, что ты так ему предана?
Но это лишь усугубило недоразумение.
В ее взоре мелькнул торжествующий огонек. Чико ревнует, значит, он все еще любит ее. А она-то, дурочка, так переживала!
И с лукавой улыбкой, полагая, что наконец заставит его объясниться ей в любви, девушка жеманно произнесла:
– Он мне говорил такие вещи… такие вещи, которые мне никто никогда до него не говорил.
Это были слова самого Чико, сказанные им о Пардальяне несколько минут назад. Хуане захотелось пошутить и, если удастся, возбудить ревность малыша.
Карлик же понял все совершенно иначе.
Пардальян сказал ему, а потом повторял еще и еще:
– Я не люблю и никогда не полюблю Хуану. Мое сердце уже давно умерло.
Чико помнил, с какой болью говорил тогда шевалье о своем прошлом. Он не сомневался, что Пардальян не лгал ему, и знал, что ему не стоит опасаться француза, – интуиция подсказывала карлику, что его новый друг был воплощенным прямодушием. Пардальян тогда еще добавил:
– Твоя Хуана не любит меня и никогда не любила.
Однако так ли это? Пока его большой друг говорил только о себе, на него можно было положиться, его словам можно было доверять. Но когда он говорил о других, то он мог и ошибиться. Из слов Хуаны Чико, как ему показалось, понял: Пардальян побеседовал с ней, пожурил, прочел ей мораль и дал понять, что они – не пара. И все же Хуана не испугалась леденящего душу упоминания о пытке и со спокойной улыбкой принялась отстаивать свое право на спасение того, кого она – вопреки всему – по-прежнему любила. Карлик убедился: Хуана до самой своей смерти будет безнадежно любить шевалье де Пардальяна, точно так же, как он сам до самой своей смерти будет беззаветно предан Хуане. А раз так, то зачем ему жизнь? Его решение стало бесповоротным. Он сам приговорил себя.
Таков был вывод, сделанный Чико из неосторожных слов молодой кокетки. О, если бы она могла догадаться, что происходит в его душе! Но он выглядел таким бесстрастным, что по его лицу нельзя было прочесть ровным счетом ничего.
Да, ему хватило сил оставаться сдержанным. Маленький человечек говорил себе: раз Хуана верна Пардальяну, то он, Чико, не имеет права относиться к ней так же, как раньше.
Он по-прежнему мог считать ее своей подружкой, но ему следовало отказаться от попыток завоевать ее сердце. Если бы речь шла о физической связи Хуаны с Пардальяном, то, быть может, ревность еще заставила бы его побороться. Но он ни секунды не сомневался: то была целомудренно-платоническая любовь.
Никогда Хуана не будет принадлежать Пардальяну душой и телом – ведь этого не хочет сам шевалье. И она, наверное, обо всем знала, ибо предпочла смерть. Разве мог Чико в подобных обстоятельствах попытаться разжалобить ее, признаваясь в своих чувствах?
В результате всех этих размышлений карлик стал не то что сдержанным, а прямо-таки каменным. Он изо всех сил прикидывался невозмутимым; он преуспел в этом настолько, что окончательно озадачил девушку. Возможно, будь она чуть более проницательной, она смогла бы заметить странную бледность Чико и лихорадочный блеск его глаз. Но она и сама была слишком взволнована, чтобы задумываться о таких мелочах.
Короче говоря, девушка и карлик все более замыкались в себе и отдалялись друг от друга.
Чико ограничился тем, что согласно кивнул в ответ на ее слова, а затем вытащил из-за пазухи найденный им пергамент и произнес с холодностью, за которой попытался скрыть свои настоящие чувства:
– Ты ведь ученая, посмотри-ка на эту бумагу и скажи мне, что это такое и какова ей цена.
Малышка Хуана почувствовала, как к ее глазам подступают слезы. Она надеялась заставить его объясниться, а он вдруг повел себя еще более холодно и резко.
Да, решительно, она ошибалась – он не любит ее. Но раз он так обращается с ней, она не доставит ему удовольствия увидеть, как она плачет. Она подавила рвущиеся из самой глубины ее существа рыдания, взяла протянутый ей пергамент и принялась его изучать, пытаясь подражать ледяным манерам своего собеседника.
– Но я ничего здесь не вижу, – сказала она, быстро взглянув на листок, – кроме двух печатей и двух подписей под недописанными фразами.
– А ты знаешь эти печати и подписи, Хуана?
– Печать и подпись короля, печать и подпись его высокопреосвященства великого инквизитора.
– Ты в этом твердо уверена?
– Разумеется! Все-таки я умею читать: Мы, Филипп, король милостью Божьей… сим извещаем и приказываем… всем представителям духовных, светских, военных властей… И ниже: Иниго де Эспиноза, кардинал-архиепископ, великий инквизитор. Разве ты не видел эти печати под приказами, которые расклеивают в городе? Это ведь те же самые. Тут нет ни малейшего сомнения.
– Да, так я и думал. Это то, что называется «незаполненный приказ с подписью». Такой приказ заполняют по своему усмотрению, находясь при этом под защитой королевской подписи, и все должны повиноваться повелениям, отданным в соответствии с этим документом.
– Где ты это раздобыл?
– Неважно. Главное, что он у меня есть. Теперь я знаю то, что я хотел знать. Сейчас я уйду отсюда, а ты не говори ни единой живой душе, что видела в моих руках этот пергамент.
– Почему? Что ты хочешь с ним сделать?
– Что я хочу с ним сделать? Я и сам еще не знаю. Я думаю. И в конце концов наверняка что-нибудь придумаю. Понимаешь, я рассчитываю воспользоваться этим пергаментом, чтобы освободить сеньора де Пардальяна. Если станет известно, что эта бумага мне не принадлежит и что она была заполнена незаконно, то меня наверняка арестуют, будут пытать, а потом казнят… хотя это к делу не относится, я знаю. Но, видишь ли, в таком случае погибнет и господин де Пардальян, а это уже гораздо важнее. Вот почему я прошу тебя хранить все в глубочайшей тайне. Речь идет о жизни того, кого мы оба хотим спасти.
Чико приложил немало трудов, давая Хуане понять, что она должна молчать ради своей любви к Пардальяну. Он и не подозревал, что назвал ей самую вескую причину, когда сказал: «Меня арестуют, будут пытать, а потом казнят», так что далее он мог бы не прибавлять ни слова.
Хуана содрогнулась. Более всего ее ошеломил тон, каким он сообщил ей о своей возможной гибели, – спокойный и равнодушный.
Почему он говорил такие страшные вещи? Господи Боже, значит, он хотел умереть? Как же он не подумал о том, что причинит ей страшное горе? У нее перехватило горло от терзавшего ее волнения, и она прошептала, сложив руки в умоляющем жесте:
– Ты можешь быть спокоен. Пусть они меня убьют, но им не удастся вырвать у меня ни слова.
Он ответил тихо, без досады, с бледной улыбкой на губах:
– О, я знаю. Ты сохранишь эту тайну.
И предельно усталый, разбитый после усилий, потребовавшихся ему для того, чтобы сдержать свои чувства, он отвесил девушке поклон и добавил, тоже шепотом:
– Прощай, Хуана!
И, не проронив более ни единого слова, он направился к двери.
Теперь уже ее сердце не выдержало. Как же он мог уйти вот так – после сухого, холодного и зловещего «прощай», которое, казалось, подразумевало, что она никогда больше не увидит его! Бледная, обессиленная, она выпрямилась в своем огромном деревянном кресле; рассудок ее изнемогал, и дорогое ей имя сорвалось-таки с ее дрожащих губ:
– Чико!
Потрясенный до глубины души, карлик внезапно обернулся. В непроизвольном порыве она протягивала к нему руки. Она уже почти не отдавала себе отчета в своих поступках. Если бы Чико бросился к ней и поцеловал ее холодные пальцы, она, конечно же, крепко обняла бы его, прижала бы к сердцу и, таким образом, приблизила бы наступление счастливой развязки.
Но оказалось, что наш маленький приятель обладает поистине железной волей; услышав призыв Хуаны, он остановился и сделал к ней два шага. Дальше, однако, он не двинулся. Он не сказал ни слова и, невозмутимый, неподвижный, стал ждать, когда она объяснится.
Девушка провела рукой по пылающему лбу, словно почувствовав, что рассудок покидает ее; глазами, полными слез, она непроизвольно пролепетала:
– Ты уходишь? Ты покидаешь меня? И тебе больше нечего мне сказать?
Ах, как красноречивы были ее глаза, когда она задавала этот вопрос! Только слепец и безумец, вроде Чико, мог ничего не увидеть и ничего не понять. Неожиданно он ударил себя по лбу, как человек, который вдруг что-то вспомнил.
– А Жиральда? – воскликнул он.
Хуана тотчас ощутила, что ее охватывает гнев. Как! Ни единого приветливого слова, ни единого дружеского жеста, да еще это неизменное ледяное безразличие! Он думал обо всех, кроме нее! Это было уж слишком. Ее руки, протянутые к Чико, медленно опустились, взгляд сделался холодным, горькая складка искривила ее алые губы, и она вызывающе закричала:
– А, так она тебе тоже небезразлична? А может, и она говорила тебе вещи, которые никто тебе раньше не говорил?
Карлик бросил на нее удивленный взгляд и строго сказал:
– Ведь это невеста дона Сезара! А разве я не являюсь пажом Тореро?
Она поняла смысл его слов. Ей стало стыдно за свой приступ ревности, и, покраснев, она опустила голову.
– Это правда, – запинаясь, признала она.
И, вновь проведя по лбу рукой все тем же машинальным жестом, она еле слышно прошептала:
– Я, кажется, схожу с ума.
– Ты не видела ее? – продолжал расспрашивать Чико. – Она была на корриде. Дона Сезара похитили как раз в тот момент, когда он направлялся к ней, чтобы воздать ей почести, сложив к ее ногам связку лент, которую он снял с головы быка. Должно быть, она оказалась в самой гуще схватки. Только бы с ней не случилось несчастья!
– Давай надеяться, что она сумела вовремя убежать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54