На третий день Пардальяну стало еще хуже. Он с трудом передвигался.
Голова его горела.
– Остался только один день, – ободрял себя шевалье. – Он пройдет, как прошли уже два дня. А что будет потом?
Поживем – увидим.
Пардальян постоянно думал о побеге, но пока он не видел для этого ни малейшей возможности. К тому же он сильно ослабел. Теперь шевалье снова и снова с надеждой думал о Чико. Большую часть времени он стал проводить возле окна и смотреть, не появится ли наконец его маленький друг и не бросит ли ему еще одну записку. Но Чико все не показывался.
На третий день упорство Пардальяна вывело охранников из себя.
Обычно монахи так старательно хранили молчание, что можно было подумать, будто они немые. Однако в день прихода Эспинозы они, напротив, были болтливы, и, поскольку их беспокоило, что узник ничего не ест, они говорили исключительно о еде.
Когда разговор зашел о винах, мнения их разделились. Мало-помалу монахи разгорячились и от спора перешли к брани. Дело даже чуть было не дошло до драки. Никто из двоих не хотел уступать. В конце концов, они решили избрать судьей Пардальяна. Каждый принес ему в комнату то, что считал лучшим, и пока один умолял шевалье попробовать какое-нибудь блюдо, другой клялся Пресвятой Девой и всеми святыми, что есть эту гадость – значит, добровольно отравиться.
Можно представить, каково было Пардальяну, медленно умиравшему от голода, слушать подобные споры.
Шевалье мог бы приказать этим взбесившимся болтунам вести себя потише. Они бы повиновались, но Пардальян был убежден, что монахи просто-напросто разыгрывали гнусную комедию, чтобы хитростью заставить его проглотить яд. Не сомневался также шевалье и в том, что, захоти он прогнать монахов, ничего бы из этого не вышло и они бы продолжали его мучить. Таким образом, ему приходилось все это терпеть.
Однако Пардальян ошибался. Монахи ничего не разыгрывали, а вели себя вполне искренне. Это были два недалеких малых, невежественных, как… монахи. Им доверили охранять шевалье только благодаря их геркулесову сложению. Эспиноза счел их достаточно крепкими, чтобы помешать Пардальяну сбежать, если вдруг тому придет на ум подобная блажь.
Однако шевалье знал: даже если он справится с этими двумя монахами, перед ним окажется запертая дверь, а за ней – еще два сторожа в коридоре. Впрочем, эти двое были просто статистами, ничего не знавшими о планах режиссера.
Зато два болтуна являлись полноправными участниками драмы. Они знали, что должны выполнять все желания шевалье, – только не открывать ему дверь и не выпускать его наружу.
Также им было велено приложить все усилия, чтобы уговорить Пардальяна немного поесть.
Так как Эспиноза прослышал, что эти двое – большие любители поесть и выпить, он строго-настрого запретил им, угрожая самыми суровыми наказаниями, прикасаться к тому, что предназначено для шевалье. Монахи очень хорошо знали, что в их монастыре даже у стен есть глаза и уши, поэтому у них и в мыслях не было не подчиняться приказу: что происходит в случае неповиновения, им было прекрасно известно по собственному печальному опыту.
И вдобавок, – и это говорит о том, что Эспиноза никогда и ничего не оставлял на волю случая и умел ловко применять в своих целях слабости тех, кого он использовал, – монахам было сказано следующее: если благодаря их усилиям заключенный выпьет хотя бы глоток воды, то вся оставшаяся снедь поступит в их полное распоряжение. Им можно будет даже напиться до чертиков, предварительно получив отпущение грехов. Если же узник так ничего и не съест, в наказание за их несообразительность этот замечательный обед унесут у них из-под самого носа, и им, как и прочей братии, придется довольствоваться обычным постным меню.
Вот почему несчастные сторожа с таким остервенением убеждали Пардальяна съесть хотя бы что-нибудь. Вот почему у них был такой безутешный вид, когда шевалье в очередной раз отказывался принимать пищу. Просто этих двух обжор удручало то, что от них уплывают такие аппетитные блюда.
Понятное дело, Пардальян ничего этого не знал. Несколько раз он подвигал монахам тарелки и наливал до краев стакан благородного вина со словами:
– Угощайтесь, преподобные отцы. Вы говорите, что были бы счастливы, если б я поел… Хорошо! Отведайте же хотя бы кусочек, и я клянусь вам, что буду есть после вас; выпейте глоточек этого ароматного вина, и я выпью остальное.
Делая это предложение, шевалье внимательно наблюдал за обжорами и замечал жадные взгляды, которые они бросали то на тарелку, то на стакан. Сам того не ведая, он подвергал их жестокой муке.
– Ах, это невозможно, – вздыхал один из монахов.
– Почему же? – спрашивал Пардальян.
– Увы, сын мой, это строго запрещено.
– Нам угрожают плеткой, – добавлял второй.
– Да, плеткой и другими телесными наказаниями, а еще карцером, в котором сидят до самой смерти, и…
– Не будем больше говорить об этом, – прервал монахов шевалье, про себя добавляя: «Черт подери! Как они боятся ко всему притрагиваться! Негодяи знают, что еда отравлена».
На третий день братья Батист и Закария (почему бы, в самом деле, нам не представить читателю этих достойных служителей церкви) казались более огорченными и раздраженными, чем обычно: огорченными, потому что вокруг было столько аппетитных блюд и столько прекрасных вин, а им нельзя было даже окунуть в сосуд палец или попробовать капельку золотистой жидкости, искрящейся в бутылках; раздраженными, потому что они предчувствовали, что заключенный опять будет над ними издеваться. Настал час обеда, и монахи, как обычно, предстали перед Пардальяном. Однако вместо того чтобы внести в комнату прибор, брат Батист объявил с сияющим видом:
– Если господин шевалье изволит пройти в трапезную, мы будем иметь честь подать ему там обед.
Пардальян был озадачен. Что все это значит? Что за ловушку ему приготовили?
Довольные физиономии сторожей, их хитрые улыбки не оставляли никаких сомнений в том, что против него замышляли что-то дурное. Шевалье сухо ответил:
– Преподобный отец, я вам уже говорил, что есть не буду. Следовательно, вы не будете иметь чести подать мне обед, поскольку я не собираюсь никуда идти.
Он уселся в кресло, повернувшись к монахам спиной.
Преподобные отцы печально посмотрели друг на друга. Судорожно сглотнув слюну, они так вздохнули, что чуть не сдули Пардальяна.
Отчаяние монахов было настолько комичным, что если бы шевалье верил в искренность их чувств, то не смог бы удержаться от смеха. Однако он был убежден: перед ним – два прекрасных актера, и поэтому просто восхищался их игрой.
Наконец брат Батист, будучи тупее и, следовательно, решительнее брата Закарии, заявил:
– Нужно идти.
Пардальян, задетый почти угрожающим тоном монаха, тотчас же встал. Ехидно улыбнувшись, он проговорил:
– Нужно!.. Почему же, позвольте вас спросить?
– Это приказ, – ответил несколько более вежливо брат Закария.
– А что если я откажусь подчиниться этому приказу? – усмехнулся шевалье.
– Мы будем вынуждены вас вынести. Пардальян двинулся к монахам. Хотя шевалье ничего не ел за последние три дня, он чувствовал в себе достаточно сил, чтобы проучить этих наглецов, и уже собирался опустить кулак на голову одного из них, как вдруг его остановила внезапная мысль.
«Какой же я простак, – подумал Пардальян. – Почему бы мне не попробовать улизнуть от всех этих монахов, провались они пропадом! В любом случае, мне не помешает получше изучить монастырь. Как знать…»
Результат этого размышления был таков: вместо того, чтобы сбить монаха с ног, шевалье ему приветливо улыбнулся:
– Хорошо! Чтобы избавить вас от лишнего труда, я пойду сам.
На физиономиях монахов изобразилось удовлетворение. Они хорошо знали, с кем имеют дело, и не имели не малейшего желания связываться со своим могучим узником, хотя, разумеется, слуги Эспинозы не посмели бы ослушаться приказа своего повелителя, да и в своей силе они не сомневались.
– Вот и замечательно, господин шевалье, – радостно заговорил брат Батист. – Наконец-то вы стали более благоразумным. Да поможет нам богоносный отец Батист, мой небесный покровитель! Вы не пожалеете, что познакомились с нашей трапезной.
– Идемте же, отче, ведь это приказ, о чем мне так любезно сообщил ваш достойный брат. Однако я вас предупреждаю: и на этот раз ничего есть я не буду.
Монахи нахмурились и быстро переглянулись.
– Ну, идемте, – сказал брат Батист. – Посмотрим, устоите ли вы перед теми яствами, которые вам приготовили.
В коридоре Пардальяна окружили шесть крепких монахов, которые сопровождали его до самой трапезной. У двери они остановились.
Два монаха ввели шевалье внутрь, и дверь со скрипом закрылась. Пардальян огляделся по сторонам. Он был буквально ослеплен зрелищем, представившимся его глазам. Квадратный зал был огромен. Высокий потолок, пол, стенная обшивка из самых редких пород дерева – все это было настоящим чудом мозаики и скульптуры. Стены украшали четыре фламандских гобелена, изображавших времена года.
На всех четырех полотнах было изображено огромное количество еды, которую жадно поглощали дородные мужчины и женщины.
Картина «Лето» открывала взору зрителя совершенно голые человеческие фигуры – почти в натуральную величину. На гобелене «Весна» люди были полуодеты. Зато их позы и жесты не поддавались никакому описанию. Впрочем, в то время никого не смущали подобные мелочи.
Заметьте: занимаясь тем, что мы не рискуем описать, персонажи не переставали объедаться. Очевидно, творец этого полотна вдохновлялся евангельскими словами: «Пусть ваша правая рука не ведает, что творит левая».
В том же духе были написаны и другие картины. Менялись только детали в изображении жующих и пьющих людей с одинаково блаженными физиономиями. Одного взгляда на эти полотна было достаточно, чтобы пробудить волчий аппетит.
Почти целую стену занимал огромный камин, украшенный редкими растениями и благоухающими цветами. Рядом что-то ласково нашептывал небольшой фонтан в виде мраморного сосуда, вокруг которого обвились цветы. Окна были плотно закрыты бархатными занавесками. Что касается мебели, то в зале стояли десять громадных кресел и два сундука. Несмотря на то что было еще рано, в углах горели четыре огромные свечи из розового воска, источавшие изысканный аромат.
Вот что предстало взгляду Пардальяна. Ему показалось, что он попал в храм эпикурейцев, ибо все здесь побуждало человека к одному: поступать, как персонажи полотен, то есть безудержно обжираться.
В центре зала находился стол, за которым спокойно могли разместиться человек двадцать. Белоснежную скатерть украшали изящные кружева.
Стол был заставлен золотой и серебряной посудой, серебряными вазами, хрустальными бокалами и вдобавок усыпан цветами. И это великолепие являлось лишь формой для изумительного содержания. Нам не перечесть всех восхитительных блюд, закусок и сладостей, что покоились на роскошном столе. И, конечно же, перед шевалье выстроилось несколько рядов пузатых бутылок, пыль на которых свидетельствовала об их высоком происхождении.
Одним словом, такое количество еды оказалось бы не по силам даже двум десяткам гурманов. Однако на столе находился лишь один прибор – значит, все это изобилие предназначалось только одному человеку.
Братья Закария и Батист стояли с такими торжественными физиономиями, словно готовились приступить ко святому причастию. Они умоляюще глядели на Пардальяна, причмокивая губами и шумно втягивая воздух.
– Великолепно, – просто сказал шевалье, покоренный этим зрелищем.
– Не правда ли? – засиял Батист. – Брат мой, а что же вы скажете, когда попробуете все это?
Монахи посмотрели друг на друга с торжествующим видом. В их глазах без труда читалось: «Наконец-то! Сейчас он будет есть! А мы будем вознаграждены за наши усилия. Ведь нам достанется большая часть этой вкуснотищи! Не сможет же он съесть все…»
Увы! Недолго длилась радость преподобных отцов, ибо Пардальян тотчас же добавил:
– Чудесно! Мне очень жаль, что вы трудились понапрасну. Ни к чему из этого я не притронусь.
Отчаяние монахов было неописуемо. Они едва сдерживали себя, чтобы не наброситься на этого сумасшедшего.
– Не кощунствуйте, – проговорил брат Батист. – Лучше присядьте в это мягкое кресло…
– Я же сказал вам, что не хочу есть… Что, непонятно?
– Но это приказ, – добавил елейным голосом брат Закария.
Шевалье искоса взглянул на него.
– Вы это уже говорили, – лукаво улыбнулся он. – Боюсь, что ваш словарный запас несколько ограничен.
– Присядьте же, брат мой, – взмолился Батист. – Сделайте это из любви к нам… Нам придется очень туго, если вы будете упорствовать.
Может быть, Пардальяну действительно стало их жалко. Может быть, он подумал, что эти двое не отстанут от него, пока он не уступит их мольбам… Одним словом, шевалье снисходительно усмехнулся и сказал:
– Ну, ладно. Из любви к вам я согласен сесть за стол. Но вам придется очень постараться, чтобы заставить меня проглотить хоть что-нибудь.
Он сел за стол. Если бы монахи немножко разбирались в физиогномике или получше знали своего узника, они были бы очень озадачены его видом.
– Ну же, палачи, – добавил Пардальян, начиная приходить в ярость, – делайте добросовестно ваше дело.
Монахи изумленно переглянулись. Они ничего не понимали. Машинально преподобные отцы посмотрели по сторонам, нет ли рядом кого-нибудь еще, к кому могли бы относиться эти слова. Затем они возвели глаза к небу, как бы говоря: «Он бредит».
Как только шевалье сел в кресло, неожиданно заиграл оркестр, который, по всей видимости, находился за камином. Он то играл медленные и нежные мелодии, то вдруг переходил к музыке быстрой и возбуждающей.
Эта музыка, эти цветы, эти пряные ароматы и великолепие стола, этот запах еды и рубиновое вино, сверкающее в хрустальных кубках, – всего этого было более чем достаточно, чтобы свести с ума самого сильного и здравомыслящего человека. Как ни мужествен был Пардальян, ему пришлось сделать нечеловеческое усилие, чтобы овладеть собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54