Вслух же он произнес:
– Мне необходимо увидеть принцессу Фаусту по одному очень важному и не терпящему отлагательства делу. Не могли бы вы сказать, где мне удастся ее отыскать?
Немного подумав, лакей сказал:
– Если сеньору угодно, я сочту за честь проводить его к господину интенданту, который, возможно, более осведомлен.
Следуя за лакеем, Эль Тореро прошел через анфиладу комнат, обставленных с невероятной роскошью; ничего подобного в своей жизни он прежде не видел.
«О, да! – думал он. – Теперь-то я хорошо понимаю давешнюю восторженность дона Сервантеса. Должно быть, принцесса необыкновенно богата, коль скоро она может позволить себе подобную роскошь. И все эти несметные сокровища оставались всю ночь без всякой охраны, так что любой бродяга мог тут хозяйничать. Наверное, принцесса беспечна и абсолютно равнодушна к деньгам, но… вполне вероятно, что какая-то иная причина, о которой я едва ли могу догадываться, побудила принцессу быть столь неблагоразумной и бросить все свои сокровища на произвол судьбы…»
Погруженный в раздумья о случившемся, он незаметно для себя вслед за слугой поднялся на второй этаж и оказался в очень уютной небольшой комнате. Это была комната господина интенданта, которому лакей изложил причину визита незнакомца, после чего незамедлительно удалился.
Господин интендант был маленьким сгорбленным старичком. Его сморщенное личико украшала приторно-ласковая и необычайно угодливая улыбка.
– Лакей, проводивший вас сейчас ко мне, сообщил, что вы – дон Сезар, человек известный и достойный. Но дон Сезар – это так коротко…
Простите меня великодушно, мой господин, но прежде чем проводить вас к их милости, мне необходимо знать по крайней мере ваше имя… Надеюсь, вы меня поймете.
– Меня зовут просто дон Сезар. Многие в Севилье называют меня также Эль Тореро, – холодно отвечал ему молодой человек.
Услышав это, интендант принялся кланяться едва ли не до самого пола и смущенно бормотать:
– Простите меня, ваше высочество, как же я сразу не догадался! Я надеюсь, господин пожалеет мою старость и извинит мне мою непозволительную оплошность… Но принцесса в этой стране находится в постоянной опасности, и я должен охранять ее жизнь. Если господин Эль Тореро пожелает, я сочту за великую честь немедленно проводить его к принцессе, которая, как мне известно, с большим нетерпением ожидает господина.
Тореро онемел от изумления перед столь утрированным выражением почтения к своей особе и даже на всякий случай огляделся, полагая, что старик обращался не к нему, скромному тореадору, а к кому-то другому.
Однако в комнате не было никого, кроме них с интендантом. Он подозрительно посмотрел на слугу Фаусты: уж не слабоумен ли тот? В конце концов дон Сезар решил держаться со странным интендантом помягче, боясь его еще больше напугать.
– Вы, очевидно, что-то перепутали, друг мой. Я же сказал вам, что меня зовут просто дон Сезар, и я не имею никакого права на то почтение, с каким вы со мной обращаетесь.
Но старенький интендант по-прежнему был в смущении и нервно потирал свои сухонькие ручки.
– О нет, напротив, вы имеете на это право, – сказал он. – Вы сами скоро все узнаете и поймете.
Бледный Эль Тореро хриплым от волнения голосом потребовал:
– Объяснитесь!
– Простите меня, ваше высочество, но принцесса сама вам все объяснит. Идемте, мой господин, она ждет вас и будет очень рада… да, да, она будет очень рада…
– В таком случае ведите меня, – сказал Эль Тореро и тут же направился к двери.
– Сейчас, господин, сейчас, – с покорностью отвечал интендант и, на ходу схватив шляпу и плащ, поспешил за Эль Тореро.
Выйдя из дома, интендант опередил дона Сезара и быстро засеменил в сторону площади Святого Франциска, которую уже заполнила людская толпа, вожделеющая зрелища. Знатные дамы и господа, заполнившие окна и балконы близлежащих домов, ожидали начала этого варварского действа с не меньшим нетерпением, чем простолюдины, толпившиеся на площади.
В центре ее высился огромный деревянный помост, возведенный для несчастных, осужденных инквизицией. Это сооружение окружал тройной кордон мрачных и неподвижных, словно мраморные изваяния, монахов в низко надвинутых капюшонах. С горящими в руках факелами они ждали своего часа, чтобы зажечь огонь аутодафе. Но пока же эти зажженные факелы своим чадом создавали густое облако дыма, отчего на площади было трудно дышать.
Однако едва ли это кому-нибудь доставляло неудобства. Напротив, удушливый дым служил традиционной прелюдией к торжеству. Очень скоро должно было вспыхнуть жуткое пламя аутодафе, и тогда к вони факелов прибавится запах ладана из кадильниц.
Напротив зловещего помоста стоял алтарь с распятием, и бронзовый Христос простирал свои руки к небу и словно призывал его в свидетели всех человеческих злодеяний. Сегодня этот алтарь был празднично украшен дорогими кружевами и гирляндами цветов, а также задрапирован тончайшей белоснежной тканью; горело множество свечей; их сияние создавало торжественную атмосферу.
На главной башне монастыря Святого Франциска ударил колокол. Медленный величавый звон плыл над землей. Этот заунывный гул возвещал о начале церемонии. В эти минуты жуткая процессия, состоявшая из семи приговоренных к сожжению, их судей, монахов из всех католических общин и короля с многочисленной свитой, покидала кафедральный собор, чтобы проследовать по главным улицам города в сопровождении огромных толп зевак и наконец появиться на площади, где должно было свершиться само страшное действо. Когда кортеж достигал площади, осужденные поднимались на деревянный помост, а палачи-монахи привычными жестами подносили горящие факелы к связкам хвороста.
Но прежде, прямо здесь, прилюдно, еретики должны были непременно покаяться и выслушать торжественную, напутствующую их перед смертью, литургию.
Не смолкавший колокол все гудел и гудел и утихал лишь тогда, когда огонь догорал, оставив от еретиков только горсточки пепла.
Повсюду раздавались крики радости, истерический хохот; рассказывались сальные анекдоты; слышались проклятья беснующейся толпы в адрес еретиков. Все эти празднично одетые люди ликовали и веселились, с нетерпением ожидая казни.
О да! Это был поистине великий праздник.
Ненависть объединяла севильцев, и их лица искажала злая, отвратительная радость. Здесь не было места ни жалости, ни состраданию, ни тем более неприятию происходившего.
Справедливости ради не следует забывать, что один лишь робкий шепот порицания, услышанный кем-либо в толпе, немедленно привел бы смельчака на позорный помост, и он бы разделил участь семи несчастных осужденных.
С чувством жалости старательно боролись, и надо было обладать немалым мужеством, чтобы воздержаться от участия в этой чудовищной церемонии. Такое неучастие могло быть замечено и расценено как нечто подозрительное.
Дерзкого ожидал один из застенков вездесущей святой инквизиции, которая милостиво давала ему время осмыслить свое право осуждать действия матери-церкви. Он мог считать себя счастливчиком, если его не удостаивали главной роли в той мрачной трагедии, где все сомнения разрешает пламя аутодафе.
Следуя за интендантом, дон Сезар поражался, с какой силой этот тщедушный старичок прокладывал им дорогу в людской толпе. Наконец Эль Тореро оказался у крыльца одного из самых роскошных домов, выходящих своим фасадом на площадь.
Это был единственный в округе дом, в окнах и на балконах которого не было видно ни души.
Войдя внутрь, интендант и дон Сезар миновали ряд комнат и залов, обставленных с еще большим великолепием, чем дом с кипарисами. Через несколько минут они достигли крошечного пустого кабинетика. Старик-интендант попросил дона Сезара немного подождать, а сам заковылял докладывать принцессе о его приходе.
Эль Тореро, рассеянно кивнув, остался стоять; вид у него был мечтательно-созерцательный.
Между тем со старичком-слугой произошла в коридоре поразительная метаморфоза. Едва скрывшись с глаз Эль Тореро, интендант с удовольствием расправил плечи, потянулся и словно бы помолодел лет эдак на тридцать. Взбежав по лестнице на второй этаж, он вошел в огромную гостиную с балконом, украшенным изящной чугунной балюстрадой и нависавшим над площадью Святого Франциска.
В бархатном кресле, одетая в самое простое белое платье, не оживляемое ни единым драгоценным камнем, сидела в задумчивости Фауста; ее ноги покоились на элегантной вышитой подушечке из красного шелка.
Подойдя к своей повелительнице, загадочный интендант застыл перед ней в почтительном поклоне.
– Ну как, мэтр Центурион? – спросила Фауста.
Да, это был он, наш старый знакомый дон Центурион, который, ловко загримировавшись, только что изображал интенданта принцессы.
– Он уже здесь, госпожа.
Очень спокойно, почти безразлично, легким кивком головы она выразила свое удовлетворение.
– Так вы его привели?
– Он ждет внизу.
Фауста снова кивнула; она была очень сдержанна и, казалось, думала о чем-то своем.
– Он не узнал вас? – спросила она с некоторым любопытством.
На лице Центуриона появилась гримаса, долженствующая изображать улыбку.
– Если бы он узнал меня, то едва ли бы я был удостоен чести сопровождать его к вам, – сказал он с уверенностью.
Фауста, улыбнувшись, проронила:
– Я знаю, ведь он не испытывает к вам особенно горячей любви.
Центурион усмехнулся:
– Точнее сказать, сударыня, он ждет случая уничтожить меня. Но я спокоен, ибо всей душой предан вам. И если судьба будет благосклонна к замыслам моей госпожи, а дон Сезар по-прежнему будет недолюбливать меня, то, я надеюсь…
Дон Центурион запнулся и с надеждой посмотрел на Фаусту, ожидая от нее слов одобрения.
Фауста насмешливо взглянула на взволнованного Центуриона.
– Уверяю вас, – сказала она наконец многозначительно, – что если вы и впредь останетесь верны мне, то в нужное время я помирю вас с ним. Я ручаюсь, что могущественный король забудет все обиды молоденького несчастного влюбленного, у которого не было ни доброго имени, ни состояния.
Центурион заметно повеселел.
– Приведите же его сюда, – продолжала Фауста, – а когда мы с ним распрощаемся, вернитесь, ибо мне необходимо дать вам кое-какие распоряжения.
Центурион поклонился и вышел.
Мгновение спустя он впустил в комнату Эль Тореро и незаметно удалился, тихо прикрыв за собой дверь.
Увидев Фаусту, Эль Тореро пришел в восхищение. Никогда прежде он не видел женщину столь совершенной красоты. Со свойственной ему грацией он глубоко поклонился принцессе, причем не из одного только почтения, но прежде всего для того, чтобы скрыть свое смятение.
Фауста не могла не заметить того впечатления, какое она произвела на молодого человека, и едва заметно улыбнулась. Именно этого она и добивалась, к этому и стремилась. Так что теперь ей было за что похвалить себя.
Принцесса сразу отметила хорошие манеры юного тореадора, который держался с большим достоинством и тактом и не был ни робок, ни чрезмерно высокомерен. Его мужественная, строгая красота, изящество, слегка меланхоличная улыбка, прямой, открытый и вместе с тем какой-то удивительно нежный и простодушный взгляд, высокий лоб, несомненно, свидетельствовавший о незаурядности ума – короче, вся его внешность не могла не радовать взор. Он был среднего роста, но очень пропорционально и хорошо сложен; в нем угадывалась огромная физическая сила.
Фаусте понадобилось одно мгновение, чтобы заметить и оценить все это. Впрочем, принцесса ничем не выдала своего удовлетворения и только еле заметно кивнула, как бы еще раз одобряя придуманный ею план действий.
Итак, Фауста улыбалась, она была вполне довольна, мысленно говоря себе, что этот юноша сможет стать испанским государем, способным нравиться толпе, для которой видимость всегда заменяет реальность; кроме того, всегда находясь подле нее, Фаусты, он попросту не сумеет превратиться в ничтожество. Вдобавок его изящество и красота как нельзя лучше оттенят ее женское великолепие. Они будут прекрасно дополнять друг друга, будут тем, что называется «достойной парой».
Казалось, Эль Тореро не замечал столь пристального внимания к своей особе. Он держался очень свободно и уверенно, и это вполне устраивало Фаусту, для которой, впрочем, все вышеперечисленные достоинства дона Сезара были не очень-то важны, ибо она стремилась завоевать не сердце мужчины, каким бы привлекательным он ей ни казался, а корону, которую этот мужчина мог ей дать. И однако слишком уж она была женщиной, слишком любила красоту, чтобы не испытывать чувство удовлетворения при мысли, что ее венценосный супруг будет таким изящным, сильным и мужественным.
Кроме того, всегда приятнее обольщать мужчину, который тебе нравится, – дело в таком случае значительно облегчается.
А Фаусте предстояло не только обольстить юного принца, но и сделать это достаточно быстро; этого требовали ее замыслы.
Его любовь к Жиральде, разумеется, являла собой некое препятствие, но Фауста не привыкла отступать и всегда уверенно шла к своей цели. Любые вставшие на ее пути препятствия придавали ей лишь еще больше силы и настойчивости. Она любила бороться и побеждать.
Что же до Жиральды, то ее судьба была уже давно предрешена: Жиральда попросту исчезнет. Может, Эль Тореро и впрямь любил ее, но смерть цыганки вряд ли бы надолго огорчила его, так как он был молод и наверняка честолюбив, а Фауста указала бы ему путь к испанской короне. Ему предстояло править королевством, может быть, – воевать и одерживать грандиозные победы. Какой бы человек сумел устоять перед таким великим соблазном?! Сколь сильными должны были бы быть любовь и горечь утраты, чтобы столь заманчивые перспективы не заставили навсегда отринуть прошлое?!
Фауста знала лишь одного человека, который был способен на это; звали его Пардальяном, и равных бы ему на этой грешной земле не нашлось.
Соблазнить Эль Тореро было делом нелегким, но далеко не невозможным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54