Следовательно, меня не удивляет то, что вы сразу постигли суть дела. Я должен вам сознаться: относительно пытки я целиком и полностью положился на советы принцессы Фаусты.
– Понятно, – спокойно ответил Пардальян. – Перед смертью, надеюсь, я буду иметь удовольствие хотя бы коротко переговорить с ней. Сударь, а ведь вы опасная гадина. Знаете, как мне хочется вас придушить?
И Пардальян с силой опустил руку на плечо Эспинозы. Великий инквизитор и бровью не повел. Он даже не пошевелился, чтобы освободиться от железной руки шевалье. Глядя прямо в глаза своему грозному противнику, он сказал так просто, как если бы речь шла вовсе не о нем:
– Знаю. Однако вы ничего мне не сделаете. Неужели вы считаете, что я не принял никаких мер предосторожности? Если бы я думал, что мне грозит опасность с вашей стороны, вам связали бы руки.
Пардальян быстро огляделся вокруг и увидел, что кольцо монахов сжалось. Он понял, что в следующее мгновение вся эта свора набросится на него. Его еще раз взяли бы числом. Шевалье яростно тряхнул головой и, не ослабляя хватки, еще сильнее сдавил пальцами плечо врага.
– Так-так, – прохрипел он. – Эти люди тотчас набросятся на меня. Но я могу рискнуть, а потом, кто знает…
– Нет, – спокойно прервал его Эспиноза, – вашим надеждам не суждено сбыться. Прежде чем вы меня ударите, вас схватят преподобные отцы. Заметьте, пожалуйста: их достаточно много, и они достаточно сильны, чтобы скрутить вас. Вполне вероятно, что нескольких из них вы уложите на месте, но до меня вам все равно не добраться. Они позволят убивать себя, не отвечая на ваши смертоносные удары, потому что вы должны остаться жить для уготованной вам муки. Знаете, чего вы добьетесь своей отчаянной выходкой? Я буду вынужден заковать вас в цепи. Этот метод мне противен, но в крайнем случае я решусь на него.
Пардальян наконец справился с собой. Что касается монахов, то за все это время они даже не шелохнулись. Уставившись на великого инквизитора, они ждали его приказа. Их бесстрашие ясно говорило об их уверенности в своей силе – силе большинства – и их беспрекословном повиновении великому инквизитору.
Внезапно Пардальян понял все это. Он понял, что находится во власти своего противника и что его поступок повлек бы за собой непоправимые последствия. Со свободными руками он еще мог на что-то надеяться, в цепях же ему конец. Любой ценой нужно было сохранить свободу движений. Медленно и с видимым сожалением он разжал пальцы и проговорил:
– Ладно. Вы правы.
Эспиноза выглядел по-прежнему безразличным. Видимо, он счел инцидент исчерпанным и повернулся к двери. В то же мгновение дверь открылась, и монахи шагнули назад, решив, что в их вмешательстве теперь нет необходимости. Однако они все так же следили за малейшим движением великого инквизитора и, разумеется, не выпускали из виду заключенного.
Дверь вела в темную узкую келью, в которой вовсе не было мебели. Стены кельи были побелены, пол вымощен белой плиткой. Повсюду виднелись маленькие канавки для стока воды. Но откуда здесь взяться воде?
То там, то тут – подозрительные бурые пятна на стенах. На полу – лужицы того же цвета. Холодно. Мрачно. Что это за келья? Карцер? Могила?
Однако это место, источавшее ужас, было обитаемо. Вот что увидел Пардальян.
Посреди комнаты, прямо напротив открытой настежь двери, стоял странный стул, ножки которого были прикреплены к полу большими железными крюками. К этому стулу было привязано нечто, отдаленно напоминавшее человека.
Ноги этого существа были прикованы к стулу, туловище привязано к спинке множеством веревок, железный ошейник не позволял голове двигаться, толстая деревянная перекладина с двумя отверстиями сдавливала грудь узника, и через эти отверстия безжизненно свисали его руки. Сильный монах в рясе, задранной до пояса, с засученными рукавами, демонстрируя мощные бицепсы, поигрывал страшными инструментами, которые казались совсем маленькими в его громадных лапах. По-видимому, он совсем не обращал внимания на свою жертву, лицо которой было искажено безумным ужасом.
Очевидно, монах выполнял полученный ранее приказ, потому что, несмотря на присутствие свидетелей, он принялся за дело, как только закончил осмотр инструментов.
Он зажал большой палец приговоренного в небольшие тиски, человек дернулся так, что, казалось, должен был разорвать веревки. Раздался страшный вой, и Пардальян почувствовал, что волосы на его голове зашевелились.
Бесстрастный монах встряхнул своим орудием. На пол упало что-то красно-белое, а с пальца несчастного закапал кровавый дождик: монах только что вырвал ему ноготь. Палач не спеша взялся за указательный палец. Узник извивался, как червяк. Послышался тот же нечеловеческий вой, пошел тот же красный дождик. Монах снова небрежно бросил на пол ноготь с приставшими к нему лохмотьями мяса.
Когда мучитель добрался до среднего пальца, человек потерял сознание. Тогда палач остановился, открыл стоявшую на полу сумку, достал оттуда какие-то снадобья и стал приводить несчастного в чувство с тем же старанием, с каким он его только что мучил.
Едва бедняга очнулся, как монах аккуратно положил пузырьки на место, снова взял инструменты и продолжил свое зверское занятие.
Пардальян, белый как платок, вонзил ногти в ладонь, чтобы не закричать от ужаса и отвращения. Все это казалось каким-то кошмарным сном, и, хотя сердце шевалье разрывалось от жалости и негодования, ему ничего не оставалось, кроме как безмолвно наблюдать за этой чудовищной сценой.
Когда упал пятый ноготь, человек уже не выл, а хрипел. Палач, по-прежнему ужасающе спокойный, собирался приняться за вторую руку.
– О, Боже! – невольно прошептал шевалье.
– Это все пустяки, – холодно проронил Эспиноза. – Идемте!
Они вышли. Пардальян дрожал, чувствуя за своей спиной эту мрачную дверь. И когда он снова увидел огромную галерею, такую широкую, светлую, веселую, когда увидел окна, через которые струился солнечный свет, а за окнами – цветочные клумбы и зеленеющие верхушки апельсиновых и гранатовых деревьев, ему почудилось на мгновение, что он только что проснулся.
– Преступление этого человека, – негромко сказал Эспиноза, – ничто по сравнению с тем, которое осмелились совершить вы.
Пардальян понял скрытый смысл этих слов.
Это могло означать только одно: пытка, которую предназначили ему, была еще страшнее. Шевалье пришлось собрать всю свою волю в кулак: он почувствовал, как им овладевает ужас. Узник отдавал себе отчет в том, что причина этого ужаса – нервное потрясение, которое он только что перенес. Пардальян с тоской думал о том, что, если Эспиноза не перестанет показывать ему подобные зрелища, его сердце может не выдержать и разорваться от боли и сострадания.
Сделав шагов двадцать, они подошли к следующей двери. Пардальян весь напрягся.
Как и в первый раз, дверь открылась сама. Взгляду шевалье представилась точно такая же келья, внутри которой находились палач-монах и осужденный. Жертва была привязана к деревянному сиденью; одна рука несчастного была закреплена с правой стороны, другая – с левой; все это несколько напоминало распятие. Грудь бедняги была обнажена.
Стоило двери отвориться, как монах начал свою отвратительную работу. Острым лезвием он сделал широкий надрез на груди несчастного и стал заживо сдирать с него кожу. Как и в прошлый раз, раздался ужасный вой, затем жалобы, затем еле слышный хрип: мучитель делал свое дело и жертва теряла силы.
Палач тянул за кожу, отдирая ее от пульсирующего мяса с какой-то кошмарной ловкостью. Он копался своим скальпелем в теле осужденного, постепенно обнажая вены и артерии. Время от времени монах брал пригоршню толченой соли и всыпал ее в огромную кровавую рану. Тогда вопли усиливались, пронзая мозг Пардальяна подобно раскаленному клинку.
Из того, что прежде было человеческой грудью, текли кровавые ручьи. Они обагряли плиты пола и терялись в желобках, назначение которых только теперь стало понятно обезумевшему Пардальяну.
– Идемте, – тем же безразличным тоном бросил Эспиноза.
И вновь повторил с настойчивостью, за которой таилась угроза:
– Преступление этого человека – ничто по сравнению с тем, которое осмелились совершить вы.
Они пошли дальше. В отличие от первой двери, вторая осталась открытой, так что Пардальяна, невольно ускорявшего шаг, преследовали глухие стоны, перемежающиеся с воем. Шевалье почти бежал. Он чувствовал, как в нем растет ярость.
«Черт подери! Значит, вот что мне приготовил мерзкий святоша! Долго ли мне еще смотреть на все это? Эта скотина, по-видимому, поклялся свести меня с ума!»
Эта мысль была подобна вспышке молнии. Она как будто разорвала покрывало, затемнявшее его память. Пардальян внезапно вспомнил слова, которыми обменялись Фауста и Эспиноза после его стычки с Бюсси-Леклерком. Только теперь шевалье стал понятен загадочный смысл прощания Фаусты: «Может быть, ты меня еще и увидишь, но ты не узнаешь меня». В его голове пронеслось: «Господи! Неужели эти двое действительно решили сделать меня безумцем?! Тогда все это придумала именно Фауста! Да! Теперь я вспомнил! Я ведь сам в насмешку посоветовал ей это. И богомерзкая папесса поймала меня на слове… А я-то считал, что знаю ее. И я полагал, что она неспособна на такое злодейство. О Боже! Если Ты есть, сделай так, чтобы я оказался с ней наедине всего лишь на несколько минут. Об остальном я позабочусь сам».
Пардальян шумно вздохнул. Словно бы гора свалилась с его плеч. Теперь он знает, как ему быть. Он должен приказать своим сердцу и нервам стать бесчувственными. Он должен видеть и слышать все и при этом не поддаваться ни жалости, ни страху.
Третья дверь, третья остановка. В келье находился несчастный, которого терзали раскаленными добела щипцами. Бесстрастный монах-мучитель наклонялся над стоящим на огне сосудом, зачерпывал оттуда ложку пенистой беловатой жидкости и медленно выливал ее в зияющую дыру в теле, только что проделанную его щипцами. Это была смесь кипящего масла с расплавленным свинцом и оловом. Человек выл, как дикий зверь, и ревел, как безумный, – может быть, он действительно сошел с ума: «Еще!.. Еще!..» Одновременно с этими воплями слышались жалобы того, с кого заживо сдирали кожу. Его продолжали мучить.
Почувствовав на себе холодный испытующий взгляд Эспинозы, Пардальян собрался с силами, чтобы не выдать своих ощущений. Эспинозу нетрудно было убедить в том, что он совершенно спокоен и полностью владеет собой. Но если бы кто-нибудь, кто хорошо знал шевалье, увидел его в эту минуту, то он заметил бы странную неподвижность его взгляда, землистый цвет его лица, его судорожно сжатые губы и понял бы, что тот делает нечеловеческие усилия, чтобы обуздать свои чувства.
Эспиноза снова медленно произнес: «Идемте!» и снова добавил, что преступление несчастного, который выл и хрипел попеременно, – ничто по сравнению с преступлением Пардальяна.
Безумная прогулка по бесконечной галерее все продолжалась. Теперь отовсюду неслись рев, жалобы, угрозы и проклятия несчастных жертв кровавых отцов-инквизиторов. Четвертой жертве дробили конечности, пятой выкалывали глаза, шестой вырывали язык и терзали на дыбе…
Одна дверь осталась закрытой. Монах отворил маленькое окошко, и шевалье увидел полдюжины кошек, которым долго не давали пить. Теперь, обезумев от жажды, они раздирали своими острыми когтями обнаженного человека.
Все, на что смотрел Пардальян, было плодом изобретательной фантазии какого-то кровожадного безумца. Из открытых дверей раздавались звуки, способные разжалобить даже каменное сердце.
И у каждой двери Эспиноза неизменно повторял: «Идемте!» и сравнивал преступление шевалье с преступлениями агонизирующих мучеников. Все они были невинными младенцами по сравнению с шевалье.
Наконец галерея закончилась. Вместе с ней закончился и этот кошмарный час. Пардальян чувствовал, что, несмотря на все его старания держать себя в руках, рассудок его слегка помутился. И его жалость к этим несчастным жертвам, чьих преступлений он не знал, была так сильна, что она заставила Пардальяна забыть одну вещь: показанные ему пытки должны были убедить француза в том, что весь этот ужас ничто по сравнению с тем, что ожидает его самого.
Глава 15
ТАНТАЛОВЫ МУКИ
В конце этой ужасной галереи находилась лесенка. Дальше была высокая стена. Лесенка вела в маленький садик, а за стеной располагался большой сад. Оказавшись на свежем воздухе под палящими лучами солнца, Пардальян наконец вздохнул полной грудью. Ему казалось, что он только что покинул место, лишенное воздуха и света. Бросив тяжелый угрожающий взгляд на Эспинозу, шевалье подумал: «Не знаю, что еще замышляет против меня этот негодяй, однако пора бы этой пытке закончиться».
Чтобы дать отдых глазам, все еще помнящим ужасные образы, Пардальян решил перевести взгляд на цветы, аромат которых наполнял воздух. Вдруг он вздрогнул и прошептал: «Что за чертов садик! Ничего не понимаю!»
В ширину сад имел примерно десять-двенадцать метров: от лестницы, по которой только что спустился Пардальян, до ветхого одноэтажного здания.
В длину, от стены до другого такого же здания, садик насчитывал метров тридцать. Таким образом, он был окружен тремя постройками (включая сюда то здание, в котором находилась галерея) и высокой стеной.
Но не это удивило Пардальяна, а то, что в саду была зачем-то высокая решетка с толстыми частыми прутьями.
Это оказалась огромная ужасная клетка. До самого ее верха по прутьям взбирались вьющиеся растения, образуя купол зелени и частично скрывая то, что происходило внутри.
Эспиноза и Пардальян, сопровождаемые толпой монахов, повернули налево и направились к одному из зданий. Вдруг шевалье услышал страшный шум, доносящийся из другого угла клетки, видеть который не позволяла завеса из зелени. Гул приближался, казалось, за решеткой происходила какая-то толкотня. Тут ветви зашевелились, и из листвы вынырнули человеческие головы.
Пардальян увидел изможденные, худые лица, горящие глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54