Внезапно Пардальяна осенило: за этой поразительной уверенностью скрывается какая-то вероломная уловка. Но какая? Еще несколько мгновений назад ему бы и в голову, не пришло усомниться в искренности записного бретера. Но, видя его подозрительное поведение, услышав про его сговор с Фаустой (ведь оба – и Бюсси, и принцесса – не таясь, говорили об этом), Пардальян почувствовал, что его охватывают подозрения.
Он быстро огляделся вокруг – он решил, что его хотят застать врасплох, напав на него сзади.
Но нет, солдаты, неподвижно застыв, ждали, когда им отдадут приказ, а офицеры, со своей стороны, по-видимому, равнялись в своих действиях на Бюсси. Шевалье тряхнул головой, отгоняя осаждавшие его мысли, и язвительно спросил:
– А если вдруг я вам скажу, что в теперешних условиях мне не подобает принимать ваш вызов?
– В таком случае я, в свою очередь, скажу, что вы, уверяя, будто выбили оружие у меня из рук, просто-напросто хвастались. Я скажу, – продолжал Бюсси, разгорячившись, – что господин де Пардальян – фанфарон, хвастун, бахвал и лжец. И если, чтобы заставить его биться, придется прибегнуть к последнему способу, который используют только тогда, когда имеют дело с трусами, – ну что ж, я готов хлестнуть его своей шпагой по лицу, прямо здесь, сейчас, на глазах у всех этих доблестных воинов.
С этими словами Бюсси-Леклерк сделал шаг вперед и поднял шпагу, чтобы ударить ею шевалье по лицу.
В этом жесте, в этом неслыханном вызове, брошенном человеку, которого вот-вот намеревались арестовать, было нечто такое низкое и омерзительное, что некоторые испанские офицеры содрогнулись от отвращения и глухо зароптали.
Но Бюсси-Леклерк, охваченный яростью, не заметил этого неодобрения.
Что касается Пардальяна, он только поднял руку, и этого простого движения оказалось достаточно, чтобы бретер опустил шпагу.
– Я считаю, что удар был нанесен, – холодно сказал Пардальян чуть слышным голосом, от которого по спине Бюсси-Леклерка пробежал холодок.
Шевалье сделал два шага вперед и приставил указательный палец к груди Бюсси.
– Жан Леклерк! – произнес он с ужасающим спокойствием. – Я знал, что вы подлец и ничтожество, но я не знал, что вы еще и трус. Теперь вы окончательно упали в моих глазах. Вы не осуществили ваше гнусное намерение до конца, но вы заплатите за него кровью. Держись, Жан Леклерк, сейчас я тебя убью!
Произнеся эти слова, он чуть отступил и вытащил свою шпагу из ножен.
Тут его взгляд упал на оружие, только что им извлеченное. Это была та самая чужая шпага, которую он подобрал во время своей схватки с Центурионом и его людьми, та самая шпага, которая показалась ему до такой степени подозрительной, что он даже на какой-то миг вступил с собой в спор, размышляя, не вернуться ли ему обратно, чтобы сменить ее.
Теперь же, когда он увидел этот клинок в своей руке, прежние подозрения вновь нахлынули на него, и им овладело смутное беспокойство. Пардальяну показалось, что Бюсси-Леклерк взирает на него с насмешливым видом, как человек, знающий всю подоплеку дела.
Шевалье еще раз взглянул на шпагу, а затем – на Бюсси-Леклерка, словно желая проникнуть в глубину его души. Очевидно, встревоженная физиономия бретера не внушила ему никакого доверия, ибо он снова принялся осматривать шпагу.
Покрепче ухватившись за эфес, он стал сгибать и разгибать клинок. Он уже проделывал такое несколько часов назад, на улице, и не обнаружил тогда ничего странного. Вот и на этот раз шпага показалась ему гибкой и прочной. Он не заметил в ней никакого изъяна.
И однако он чувствовал что-то неладное, связанное именно с клинком; к сожалению, у него уже не оставалось времени, чтобы проверить клинок со всех сторон, как и подобает, и раскрыть эту загадку.
Тоном, который, по мнению Пардальяна (возможно, предвзятому), прозвучал невероятно фальшиво, Бюсси-Леклерк издевательски пробормотал:
– Смерть всем чертям! Сколько приготовлений! Эдак мы никогда не закончим.
И тотчас же встал в боевую стойку, проговорив с равнодушным видом:
– К вашим услугам, сударь.
Если до сих пор он выглядел как человек, не владеющий собой, то теперь он обрел хладнокровие и изумительное самообладание; его поведение было безупречным.
Пардальян тряхнул головой, будто говоря:
«Жребий брошен!»
И, глядя противнику прямо в глаза, сжав зубы, он скрестил с ним шпагу, прошептав:
– Начнем!
Ему показалось (впрочем, может быть, он и ошибался), будто Бюсси-Леклерк, увидев, что он, шевалье, вступил в бой, вздохнул с облегчением; в глазах бретера промелькнул огонек скрытого торжества.
«Разрази меня гром! – подумал Пардальян. – Я охотно отдал бы сто пистолей, лишь бы узнать наверняка, что еще затевает этот негодяй!»
Под действием этих мыслей шевалье не стал нападать с обычно присущим ему пылом, а начал осторожно испытывать своего противника.
Разведка не была долгой.
Очень скоро Пардальян отбросил всякую осторожность и сдержанность и перешел к яростным атакам.
Бюсси-Леклерк довольствовался тем, что парировал два или три удара.
– Внимание! – неожиданно завопил он зычно и торжествующе. – Сейчас, Пардальян, я выбью оружие у тебя из рук!
Едва договорив, он нанес один за другим несколько резких ударов по клинку, словно желая сломать его, а не выбить из рук шевалье. Впрочем, Пардальян любезно оставлял ему свободу действий, надеясь, что в конце концов тот выдаст себя и обнаружит свои намерения.
Как только Бюсси-Леклерк нанес эти странные удары, не имевшие ничего общего с фехтованием, он проворно подвел свою шпагу под клинок Пардальяна, словно желая зачем-то поддержать этот клинок, и сильным, стремительным движением поддел шпагой оружие шевалье.
И тогда пораженная Фауста и восхищенные солдаты увидели следующее.
Клинок Пардальяна, вырванный, отброшенный неодолимой силой, повинуясь толчку, данному ему шпагой Бюсси, поднялся в воздух, описал широкую кривую и упал на арену.
– Обезоружен! – прорычал Бюсси-Леклерк. – Теперь мы квиты.
В то же самое мгновение бретер, верный своему обещанию, данному Фаусте, – сохранить жизнь Пардальяна для палача, – сделал резкий выпад, целясь Пардальяну в руку (ибо он хотел добиться славы человека, ранившего шевалье), нанес тому укол, а затем, опасаясь, что Пардальян, даже безоружный, бросится на него, отпрыгнул назад и оказался в безопасности.
Бравый Бюсси сиял и ликовал. Его торжество было полным. Здесь, перед сотнями дворян и солдат, бывших внимательными зрителями этой странной дуэли, он покрыл себя славой: он обезоружил Пардальяна и даже слегка задел его.
Итак, клинок Пардальяна упал на арену.
Но было бы величайшей ошибкой верить Бюсси-Леклерку, прокричавшему, что он обезоружил своего противника.
Да, клинок действительно отскочил, но только потому, что был предварительно подпилен, а место подпила было искусно замаскировано, однако эфес остался в руке шевалье!
Короче говоря, Бюсси-Леклерк никоим образом не выбил оружие из рук своего противника, а жалкая комедия, разыгранная им только что, была придумана Центурионом. Именно он подсказал эту мысль бретеру, именно он осуществил самую щекотливую ее часть, то есть заменил шпагу шевалье на испорченное оружие. Дон Христофор считал это удачным способом заставить Бюсси во всем повиноваться принцессе Фаусте и одновременно прилюдно отомстить человеку, который больно поколотил его, Центуриона, на глазах у многочисленных свидетелей.
Бюсси-Леклерк мог ликовать вволю, ибо издали эфес шпаги, оставшийся в судорожно сжатой руке Пардальяна, был незаметен, зато, напротив, все могли видеть, как летит клинок; таким образом, у большинства зрителей не оставалось ни малейшего сомнения: на непобедимого, грозного француза нашлась управа.
Победа Бюсси-Леклерка выглядела убедительной и абсолютной: выяснилось, что в тот момент, когда он делал выпад против своего вероломного обезоруженного противника, его шпага оцарапала-таки палец шевалье; этой царапины оказалось достаточно, чтобы на руке Пардальяна выступило несколько капель крови, окрасив ее алым цветом.
Это был всего лишь пустячный укол, но издали кровь позволяла думать, что рана довольно серьезная.
К несчастью для Бюсси, картина принимала совершенно иной вид для тех, кто, находясь в первых рядах, мог рассмотреть вблизи и во всех подробностях ту сцену, которая произошла только что.
Эти люди разглядели обломок шпаги, оставшийся в руках у шевалье. Они поняли, что если француз и остался без оружия, то не благодаря искусству Бюсси, а вследствие досадного недоразумения. Более того: по зрелом размышлении и само это недоразумение показалось им каким-то подозрительным.
Что касается Пардальяна, то на какую-то секунду он растерялся (что вполне понятно), увидев, как его шпага взвилась в воздух. Он тоже поначалу простодушно счел все происшедшее случайностью.
Правда, с того самого мгновения, как ему был в оскорбительной форме брошен вызов, его доверчивость сильно поколебалась, и он был настороже. Но, как ему представлялось, речь могла идти только о каком-нибудь неизвестном фехтовальном приеме, о каком-нибудь секретном, нечестном выпаде, недостойном дворянина.
Ему и в голову не могло прийти, что неистовая ненависть может лишить чувства чести и даже простого здравого смысла человека, славшего до той поры храбрым и умным, и вынудить его затеять такую подлую, такую сложную и такую глупую интригу – ведь, в конечном счете, на что надеялся Бюсси, разыгрывая сию грубую комедию?
Однако, услышав торжествующий крик бретера, шевалье был вынужден признать, что подобная метаморфоза возможна. И его противник показался ему настолько жалким и одновременно смешным, что он невольно, позабыв обо всем на свете, расхохотался – звонко, весело, неудержимо.
Реакция Пардальяна, особенно в такой момент, была совершенно неожиданной; в раскатах смеха шевалье звучал сильнейший гнев, и присутствовавшие при этой сцене, внезапно похолодев, оторопело переглядывались – смех Пардальяна произвел на них явно более глубокое впечатление, нежели трагические перипетии той битвы, что разыгрывалась на их глазах.
Как бы ни был храбр Бюсси-Леклерк, он ощутил, что по всему его телу пробежал озноб, и, словно не чувствуя себя в безопасности, он придвинулся поближе к плотным рядам солдат; теперь он уже горько пожалел, что в точности следовал коварным советам Центуриона, ему стало стыдно за гнусную роль, навязанную ему в этой истории.
Шевалье продолжал хохотать, но в нем все нарастал и нарастал неистовый, исступленный гнев, какой он редко испытывал в своей жизни; этот гнев завладел им до такой степени, что он, человек, который умел сохранять хладнокровие в самых сложных переделках, сейчас был совершенно вне себя; он был неспособен умерить свою ярость и еще менее – трезво разобраться в своих чувствах.
Он понимал только одно, и именно эта мысль вызывала его бешеную ярость: прибегнув к бесчестным приемам, Бюсси, если так можно выразиться, отдал его во власть палачу, предварительно связав по рукам и ногам. Больше всего Пардальяна бесило как раз то, что в результате действий бретера он оказался обречен на неминуемую гибель. Мысленно он даже не кричал, а вопил:
«Как! Возможно ли, чтобы из-за пустякового удара, нанесенного его самолюбию, человек опустился так низко?! Клянусь Пилатом! Плохо же я знал этого Бюсси-Леклерка! Это опаснейший мерзавец. То, что он подстроил эту дурную комедию, желая потешить свое тщеславие, – это я еще могу себе представить… Хотя, по-моему, это представление никого не может обмануть… Но ведь он хладнокровно задержал меня здесь, зная, что я попадусь, как пескарь в сети, – вот что гнусно, непереносимо, непростительно, невероятно, вот что оскорбляет меня сверх всякой меры; он трусливо вызвал меня на дуэль и вероломно лишил оружия как раз в тот момент, когда, как ему отлично известно, жизнь моя находится в опасности. Почему он не попытался честно убить меня, коли уж ему так хочется моей смерти? Почему он предпочел пойти на такую подлость? Зная уготованную мне участь, он сознательно, злобно, по собственной воле сделался пособником палача.
А ведь я слышал, как он говорил Фаусте, что не хочет избавлять меня от предназначенной мне пытки, убив меня. Что еще за пытка такая? Ну, на сей счет вполне можно положиться на неистощимую изобретательность проклятой папессы. Смерть всем чертям! Этого злодея должно постигнуть немедленное возмездие, и раз у меня нет оружия, я сейчас же задушу его своими собственными руками. Хотя нет. Поскольку единственные раны, которые этот мерзавец переживает болезненно, это удары, нанесенные его самолюбию, я нанесу ему такое смертельное оскорбление, что воспоминание о нем будет жечь его до конца дней, если, конечно, он вообще захочет оставаться в живых после того, как услышит мои слова. Да-да, решено: я достойно отплачу ему за безмерное вероломство».
И пока все эти мысли проносились в его голове, ярость, возрастая, искажала черты его обычно спокойного лица; он сделался просто неузнаваем.
Пардальян стоял страшный, смертельно бледный, глаза его были широко открыты; казалось, он не мог бы, даже если бы захотел, сдержать этот странный смех. Жесты его стали резкими, судорожными, какими-то механическими, так что какое-то мгновение он походил на буйного помешанного.
Это ощущение возникло едва ли не у всех свидетелей вышеописанной сцены, потому что шевалье краем уха услышал, как Фауста, чей голос дрожал от радости и надежды, воскликнула:
– О, неужто он сошел с ума? Какое счастье!
И другой голос, голос Эспинозы, невозмутимо ответил:
– В таком случае нам с вами не пришлось бы прилагать никаких усилий.
– Ну что ж, может, оно и к лучшему. Никогда бы не подумала, что граница между здравостью суждений и безумием столь зыбка!
– Просто он понял, что погиб безвозвратно. Этот человек – гордец. Поражение стало для него невыносимым ударом. Я начинаю думать, принцесса, что вы были правы, говоря, что мы сможем одержать над ним верх, только заставив его сойти с ума.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54