– Он сам указал мне свое единственное уязвимое место.
– Совсем как Самсон, раскрывший свой секрет Далиле. И все-таки, признаюсь, мне было бы любопытно посмотреть – привели бы те испытания, что мы приготовили для него, к результату, на который мы не смели надеяться и которого, сами того не желая, мы столь легко достигли.
– Тише, кардинал, – оборвала его Фауста, пристально вглядываясь в искаженное лицо шевалье. – Ваши необдуманные слова заставят его насторожиться.
– Что вы, сударыня, вы только посмотрите на него! Он даже не слышит нас. С этим грозным хвастуном покончено.
– Когда речь идет о Пардальяне, никогда ни в чем нельзя быть уверенным. Возможно, он нас слышит, хотя мы и говорим очень тихо.
– Все равно, – презрительно сказал Эспиноза, – в том состоянии, в каком он находится, он неспособен нас понять.
Дойдя в своем нервном исступлении до крайнего возбуждения, Пардальян не видел двоих коварных собеседников. Они были достаточно далеко от него и, как верно сказала сама Фауста, разговаривали тихо; тем не менее, он ясно расслышал все ее слова. Делая отчаянные усилия, чтобы обрести хоть чуточку хладнокровия, он мысленно ворчал:
«Так значит, я выгляжу как умалишенный? Может быть, я и впрямь умалишенный. Мне кажется, что моя голова того и гляди расколется. Сдается мне, что если мой приступ безумия затянется, то это явно доставит удовольствие нежной Фаусте и ее достойному другу Эспинозе. Однако что означают только что произнесенные ими слова? „Заставят его насторожиться!"… О чем идет речь? Как же я мог позабыть об этой парочке!»
Он яростно тряхнул головой и пробурчал:
– Черт возьми! Да вовсе я не желаю делаться умалишенным! Чума меня побери! То-то бы они обрадовались! Ох, я ведь сам ей это подсказал!
Ему удалось нечеловеческим усилием воли овладеть собой и отчасти вновь обрести ясность ума.
В тот же миг он шагнул вперед, направляясь прямо к Бюсси-Леклерку; им двигала одна упорная мысль: немедленно покарать негодяя.
Странная вещь: как только он двинулся с места, предпринимая конкретное действие, все остальное для него исчезло и к нему постепенно вернулось спокойствие. Одновременно с этим произошло некое загадочное явление, которое мы даже не будем пытаться объяснить: только что услышанные им слова, заставившие его действовать, слова, пришедшие к нему, как ему почудилось, из сна, – эти слова как-то померкли и изгладились из его памяти, не оставив в ней ни малейшего следа.
Увидев, что Пардальян направляется к Бюсси с той решительностью и хладнокровием, что всегда были ему присущи, Фауста прошептала, вполоборота повернувшись к Эспинозе:
– Что я вам говорила! Когда заходит речь о Пардальяне, никогда ни в чем нельзя быть уверенным. Он уже поборол свой приступ. Да будет угодно небу, чтобы он не расслышал ваши неосторожные слова!
Эспиноза ничего не ответил. Он с напряженным вниманием вглядывался в шевалье, внезапно вновь обретшего хладнокровие, – тот шел мимо, даже не глядя в их сторону. Это пристальное исследование завершилось тем, что кардинал покачал головой и сказал:
– Нет! Он ничего не слышал.
– Мне тоже так кажется. И это большая удача, потому что в противном случае это означало бы конец наших планов.
Эспиноза по-прежнему наблюдал за Пардальяном; когда же он увидел, что тот решительным шагом направляется к Бюсси-Леклерку, причем весь облик шевалье не оставляет никаких сомнений в его намерениях, на лице великого инквизитора появилась бледная улыбка.
– Мне кажется, – проговорил он бесстрастно, – что, хотя шевалье де Пардальян совершенно безоружен, он заставит бедного господина де Бюсси-Леклерка пережить весьма тягостный момент. Какая жалость, что такой необыкновенный человек выступает не на нашей стороне! Если бы он действовал в наших интересах, мы могли бы свершить что угодно!
Фауста согласно кивнула и задумчиво повела рукой, что означало: если он и выступает не на нашей стороне, то виноваты в этом не мы. Затем она с любопытством перевела свой взор на Пардальяна – тот с угрожающим видом надвигался на бретера, который шаг за шагом отступал, кидая на принцессу умоляющие Взгляды и, казалось, кричал: «Чего вы дожидаетесь, почему не отдаете приказ арестовать его?»
Однако Фауста притворилась, будто не замечает беднягу, и, повернувшись к Эспинозе, произнесла хотя и с язвительной улыбкой, но так же бесстрастно, как и он:
– Вы правы, я бы не дала сейчас за жизнь господина де Бюсси-Леклерка даже медного гроша.
– Если вы пожелаете, принцесса, мы можем немедленно отдать приказ об аресте господина де Пардальяна, не оставив ему времени выполнить то, что он задумал.
– Зачем? – ответила Фауста с презрительным равнодушием. – Господин де Бюсси-Леклерк давно вынашивал свой коварный план и действовал он сегодня на свой собственный страх и риск, в своих личных целях. Пусть он теперь сам и выкручивается.
– Но ведь мы сами…
– Это не одно и то же, – живо прервала его Фауста. – Да, мы желаем смерти Пардальяна. И не наша в том вина, если для достижения этой цели мы вынуждены прибегать к необычным мерам, поскольку все обычные меры, применяемые людьми, потерпели крах. Мы хотим убить его, но это не мешает нам воздавать должное его чрезвычайной доблести – он заслужил это. Мы признаем, что он в высшей степени достоин нашего уважения. И вот тому доказательство: как раз в тот момент, когда ваша карающая длань занесена над ним, вы не отказываете ему в своем восхищении. Да, это правда, мы хотим убить его, но мы вовсе не стремимся обесчестить его и выставить в смешном свете. Фи! Такие уловки достойны лишь какого-нибудь Леклерка, как сказал бы шевалье де Пардальян. Этот жалкий бретер навлек на себя гнев столь грозного человека, как шевалье; повторю еще раз – пусть он выкручивается сам, как сможет. Что касается меня, то я и пальцем не пошевельну, чтобы отвести от него заслуженную им кару.
Эспиноза отвечал ей равнодушным жестом, свидетельствующим о том, что и самому кардиналу участь Бюсси была совершенно безразлична.
Тем временем Бюсси продолжал пятиться под испепеляющим взором Пардальяна, но наконец настал миг, когда двигаться дальше оказалось невозможно – его остановила плотная стена войск, присутствовавших при этой сцене. Теперь волей-неволей он был вынужден вступить в схватку с тем, кого он так страшился.
Чего же он боялся? По правде говоря, он и сам толком не знал.
Если бы речь шла только о том, чтобы обменяться ударами шпаг, пусть даже расставшись при этом с жизнью, он бы не испытывал ни страха, ни колебаний. Он, неоспоримо, был человеком храбрым.
Но точно так же Бюсси-Леклерк не был и коварным, неразборчивым в средствах человеком, каким он, безусловно, казался после своего последнего поступка. Для того чтобы заставить его совершить этот поступок, обесчестивший бретера в его же собственных глазах, понадобилось совершенно особое стечение обстоятельств. Понадобилось, чтобы искуситель появился как раз в тот момент, когда Леклерк находился в состоянии, весьма близком к помешательству, – только поэтому он и принял позорное предложение. Не станем забывать, что, когда появился Центурион, Бюсси собирался покончить с собой.
В своем обычном состоянии духа Бюсси, не колеблясь, взялся бы за кинжал, чтобы загнать Центуриону обратно в глотку его вероломные советы. И хотя бретер и согласился играть уже известную нам роль, однако же не обошлось без внутренней борьбы, терзаний и адресованных самому себе страшнейших оскорблений.
Теперь, когда непоправимое свершилось, Бюсси было стыдно за то, что он сделал; ему чудилось, будто на лицах всех окружавших его людей он читает осуждение. Он сознавал, что сам способствовал своему падению и теперь заслуживал соответствующего обращения с собой. Именно это и бесило его больше всего: он понимал – отныне он недостоин того, чтобы с ним обходились как с дворянином.
Его ужас вызывался, главным образом, тем, что, как он видел, Пардальян, хотя и безоружный, тем не менее решил покарать его. Что шевалье задумал? Какое смертельное оскорбление собирался он нанести ему на глазах у всех присутствующих? Вот что более всего волновало бретера.
Неужели он, Бюсси-Леклерк, будет принужден обречь себя на страшный позор, выступив со шпагой против человека, у которого не было иного оружия, кроме крепких кулаков? И что с ним станет, если у него хватит мужества не поддаться этому последнему приступу трусости? Бюсси знал необычную силу своего противника и был уверен, что окажется песчинкой в его могучих руках.
Перед ним оказалась неразрешимая проблема: обесчестить себя, позволив ударить себя безоружному человеку, или обесчестить себя, пустив против этого безоружного в ход шпагу. В обоих случаях результат был бы одинаковым, и эта мысль внушала ему страх и трепет, эта мысль заставляла его проклинать ту минуту, когда он согласился последовать советам проклятого Центуриона, бесстыдного сводника, то ли монаха, то ли наемного убийцы; эта мысль и заставила его отступать шаг за шагом от надвигающегося противника.
Но теперь ему уже некуда было отступать. С налитыми кровью глазами он инстинктивно озирался по сторонам в поисках дыры, куда он мог бы забиться, не желая допустить, чтобы его подвергли унизительному наказанию – о, только не это! – и не в силах прибегнуть к оружию, чтобы остановить своего неумолимого давнего врага.
Видя, что Леклерку больше некуда отступать, Пардальян остановился в двух шагах от него. Теперь шевалье был настолько же хладнокровен, насколько он горячился еще минуту назад. Он сделал маленький шажок и медленно занес руку. Но затем, передумав, он внезапно опустил ее и сказал странно спокойным голосом, хлестнувшим бретера, как пощечина:
– Нет, клянусь Господом Богом! Я не стану марать себе руку о физиономию этого мошенника!
И с той же величественной и презрительной неторопливостью, размеренно, медленно, словно впереди у него была уйма времени, словно он был уверен – никакая сила не сможет спасти от заслуженного наказания то жалкое существо, которое смотрело на него обезумевшим взором, он взял перчатки, засунутые за пояс, и невозмутимо и аккуратно надел их.
Тогда Бюсси, наконец, понял, что с ним собираются проделать. Если бы Пардальян схватил его за горло, он, наверное, дал бы себя задушить и даже не притронулся бы к эфесу своей шпаги. Для бретера это был бы способ – ничуть не хуже любого другого – уйти от бесчестья. Гром и молния! Ведь хотел же он, в конце концов, покончить с собой! Но это… Нет, этого оскорбления, куда более страшного, чем смерть, он перенести не мог.
Все в нем отчаянно взбунтовалось, и, молниеносным жестом выхватив шпагу из ножен, он угрожающе прорычал:
– Так подыхай же, как собака, коли ты сам того хочешь!
И собрался сделать стремительный выпад.
Но ему не суждено было избежать уготованной ему участи.
Пардальян, не сводивший с него глаз, мгновенно сжал одной рукой его запястье, а другой схватился за середину клинка. Усилием напрягшихся до предела стальных мускулов он сдавил бретеру кисть и резко и быстро вырвал оружие из его онемевших пальцев.
Все свершилось молниеносно. За кратчайшую долю секунды персонажи поменялись ролями, и теперь уже Пардальян стоял со шпагой в руке перед безоружным Бюсси.
Любой другой на месте шевалье воспользовался бы тем неоценимым преимуществом, которое давало ему завоеванное оружие, чтобы попытаться вырваться из этого осиного гнезда или, по крайней мере, дорого продать свою жизнь. Но Пардальян, как мы знаем, был устроен иначе, чем все люди. Он решил преподать бретеру урок, который тот заслужил, он наметил себе линию поведения в этом конкретном случае и теперь невозмутимо ей следовал, не заботясь обо всем остальном; впрочем, «все остальное» попросту для него не существовало, покуда его цель не была достигнута.
Бюсси-Леклерк, увидев, что его в очередной раз обезоружили, правда, иным манером, чем раньше, скрестил руки на груди и, вновь обретя свою обычную отвагу и пытаясь придать своему тону насмешливость, проскрежетал:
– Убей меня! Ну убей же меня! Пардальян в ярости отрицательно мотнул головой и зычно пророкотал:
– Жан Леклерк! Я хотел склонить тебя к высшей трусости – обнажить шпагу против безоружного человека. И ты решился на это, потому что у тебя душа негодяя. Ты недостоин носить эту рапиру, которой грозился хлестнуть меня по лицу.
И резким жестом он сломал шпагу о колено и бросил ее обломки к ногам Бюсси-Леклерка. Тот стоял смертельно бледный, кусая губы.
И опять это выглядело такой безумной бравадой, что Эспиноза прошептал:
– Гордыня! Гордыня! Этот человек – воплощенная гордыня!
– Нет, – тихо ответила Фауста, услышавшая его слова, – нет. Это безумец, который не отдает себе отчета в своих порывах.
Оба они заблуждались.
Пардальян продолжал по-прежнему громовым голосом:
– Жан Леклерк! Я считаю, что получил от тебя эту пощечину. Я мог бы задушить тебя, ибо во много раз сильнее тебя. Но я дарую тебе жизнь, Леклерк. А чтобы никто не мог сказать, будто я хоть однажды не ответил ударом на удар, я возвращаю тебе пощечину, которую ты намеревался мне дать!..
И с этими словами шевалье, невзирая на отчаянное сопротивление бретера, притянул его к себе; рука Пардальяна, затянутая в перчатку, со всего размаху, наотмашь ударила по щеке презренного негодяя, и тот отлетел на несколько шагов; оглушенный ударом, он наполовину потерял сознание, но скорее от стыда и ярости, нежели от боли.
Закончив эту экзекуцию, совершенную во исполнение собственного приговора, Пардальян произнес: «Уф!», подобно человеку, завершившему тяжелую и неприятную работу, и кончиками пальцев, с видом крайней брезгливости, снял перчатки, после чего отбросил их прочь, как отбросил бы зловонный комок грязи.
Проделав все это с невозмутимым спокойствием, не покидавшим его на протяжении вышеописанной сцены, он повернулся к Фаусте и Эспинозе и с самой простодушной улыбкой на губах направился к ним.
Но, очевидно, выражение его глаз было совершенно недвусмысленным, ибо Эспиноза, который вовсе не хотел пережить унижение, подобное тому, что выпало на долю Бюсси (воющего от отчаяния бретера как раз уносили служители), поспешно отдал офицерам, командовавшим солдатами, какой-то приказ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54