Мы объяснили, вследствие каких внутренних борений и терзаний Бюсси, бывший человеком храбрым, опустился до тех самых действий, которые сам же он мысленно всегда клеймил в выражениях совершенно неистовых – услышь он их от кого-нибудь другого, он бы этого не потерпел и не дал бы своему обидчику спуску.
Когда Бюсси, сопровождаемый тремя приятелями-наемниками, хотел погубить шевалье уже в Севилье, он не смог вынести вида своего заклятого врага, надвигавшегося на него со шпагой в руке. Решив, что его вот-вот обезоружат в очередной раз, он с силой отшвырнул подальше свое оружие – лишь бы не дать его выбить Пардальяну. Голос шевалье, скорее грустный, чем негодующий, голос, говорящий ему – о, величайший стыд! – «Я дарую вам жизнь!», звучал в ушах Бюсси-Леклерка, и, спасаясь от него, он прибежал к себе и дважды повернул ключ в замочной скважине, словно опасаясь, как бы по одному его виду люди не догадались о постигшем его бесчестье. Бретер, одержавший верх в схватках едва ли не со всеми, кто умел в Париже держать шпагу, искренне счел себя обесчещенным в тот день, когда Пардальян, будто играючи, выбил шпагу у него из рук – у него, прежде непобедимого!
Тщетно он пытался взять реванш, обезоружив, в свою очередь, шевалье; он чувствовал, как в нем клокочет ненависть, и в конце концов сказал себе, что только его, Бюсси, смерть или же смерть его врага может смыть это бесчестье. И вследствие непостижимого и по меньшей мере странного рассуждения он, будучи не в силах победить в честном бою, смирился с мыслью о подлом убийстве.
Мы уже видели, чем закончилось его последнее предприятие. Бюсси-Леклерк, разъяренный, плача от стыда и бессильной ярости, метался, словно тигр в клетке, по своей комнате, где он заперся в одиночестве, меряя ее гневными шагами, и никак не мог прийти в себя после своего злоключения и жалкой роли, им сыгранной.
Всю ночь, ту самую ночь, что Пардальян провел в подземелье дома у кипарисов, Бюсси-Леклерк бегал, словно зверь, взад-вперед по комнате, без конца возвращаясь мыслью к своему унизительному поражению и осыпая себя самыми страшными и самыми разнообразными ругательствами.
Когда занялся день, он, наконец, принял решение и произнес его вслух, а вернее сказать, прорычал голосом, в котором уже не было ничего человеческого:
– Клянусь чревом моей матери! Раз проклятый Пардальян, охраняемый всеми приспешниками ада, коего порождением он, несомненно, является, – раз Пардальян непобедим и неуязвим; раз я, Бюсси-Леклерк, покуда он жив, останусь обесчещенным и даже не наберусь мужества показаться на улице; раз дело обстоит именно так, а не иначе, и я ничего не могу изменить, мне остается лишь один выход, чтобы смыть свой позор: умереть самому! Да-да! Раз этот мерзкий Пардальян, как он говорит, дарует мне жизнь, то мне остается лишь убить себя. И тогда уже никто не сможет насмехаться надо мной.
Приняв это героическое решение, он вновь обрел прежнее спокойствие и хладнокровие. Он смочил пылающий лоб холодной водой и, уже совершенно овладев собой, стал решительно писать нечто вроде завещания: сначала он распорядился своим имуществом в пользу нескольких друзей, а затем объяснил будущее самоубийство таким образом, чтобы как можно более обелить память о себе.
Занятый написанием этого примечательного документа, он и не заметил, как пробило час дня.
Итак, уладив все дела, уверенный, что ничего не позабыл, Бюсси-Леклерк выбрал из своего собрания шпаг ту, что показалась ему наилучшей, поставил ее эфесом на пол у стены, острие направил себе в грудь, туда, где находится сердце, и отпрянул, чтобы с размаху упасть на сталь и побыстрее заколоться.
Но как раз в тот момент, когда он собирался совершить непоправимое, кто-то изо всех сил забарабанил в дверь.
Бюсси-Леклерк был настроен решительно. Тем не менее удивление помешало ему довести свой роковой замысел до конца.
– Кого еще черт несет ко мне? – в ярости пробурчал он. – А, клянусь Богом, понял. Это кто-нибудь из трех бывших королевских любимчиков, пристроенных мною к Фаусте, а, может быть, и все трое. Они были свидетелями этой злополучной истории и теперь пришли выразить мне свое лицемерное сочувствие. Слуга покорный, господа, я вам не открою.
Стучавший, словно услышав его, крикнул:
– Эй! Господин де Бюсси-Леклерк! Вы ведь дома? Откройте, черт подери! Я от принцессы Фаусты!
«Странно, – подумал Бюсси, – этот голос не принадлежит ни Монсери, ни Шалабру, ни Сен-Малину».
И добавил вслух, все еще не двигаясь с места, но уже с любопытством:
– Фауста!..
Тут незнакомец принялся колотить в дверь, производя оглушительный шум и вопя во всю глотку:
– Откройте, сударь! У меня к вам дело чрезвычайной срочности и необычайной важности.
– В сущности, – сказал себе Бюсси, – чем я рискую? Как только я выпровожу этого горлопана, я в любом случае смогу спокойно завершить то, от чего он отвлек меня своим приходом. Посмотрим же, чего от меня хочет Фауста.
Он открыл дверь. Вошел Центурион.
Зачем явился Центурион? Какое предложение он сделал Бюсси-Леклерку? О чем они договорились? Мы надеемся поведать об этом читателю, но только чуть позже.
Можно, однако, предположить: бывший бакалавр сказал бретеру нечто такое, что заставило того изменить свое решение, ибо на следующий день мы уже видели Бюсси-Леклерка на королевской корриде.
И еще одно: по-видимому, предложения или советы Центуриона оказались чрезвычайно неблаговидными, так как Бюсси-Леклерк, уже докатившийся до убийства, поначалу пришел в дикую ярость и даже стал угрожать Центуриону, что выбросит его в окошко – таким образом он намеревался покарать дона Христофора за то, что последний имел наглость обратиться к нему с предложениями, которые он, Бюсси-Леклерк, счел оскорбительными и недостойными дворянина.
Надо полагать, доверенное лицо Фаусты смогло найти убедительные слова, а, быть может, ненависть к шевалье ослепляла бывшего коменданта Бастилии до такой степени, что он был готов согласиться на любую низость, однако после того, как Бюсси излил свое негодование и изрыгнул все угрозы, после того, как он обрушил на себя и дона Христофора град самых жутких оскорблений, они с Центурионом расстались добрыми друзьями, и Бюсси-Леклерк раздумал кончать жизнь самоубийством.
Итак, именно в результате таинственной встречи, только что описанной нами, мы видим Бюсси-Леклерка в круговом коридоре; он, очевидно, поджидает Пардальяна, а под его началом, как верно заметил наметанный глаз шевалье, находится рота испанских солдат.
Когда под натиском нанятых Фаустой людей ограда рухнула, Пардальян без излишней спешки (положение казалось ему не столь уж угрожающим) вознамерился следовать за ними, не переставая, однако, следить краешком глаза за бывшим учителем фехтования.
Бюсси-Леклерк, видя, что Пардальян собирается выйти на арену, поторопился сделать несколько шагов ему навстречу, явно желая преградить шевалье дорогу.
Следует отметить, что солдаты шли за ним по пятам, повторяя все его действия, – наверное, он и вправду был их командиром.
При любых других обстоятельствах и при виде любого другого человека Пардальян, не колеблясь, продолжал бы свой путь, тем более что зрелище увиденных им отрядов мало располагало к благодушию и настроило шевалье на серьезный лад.
Но в данном случае наш герой столкнулся с человеком, испытывавшим к нему смертельную ненависть, хотя сам он и не испытывал к Бюсси ничего похожего.
Он столкнулся с врагом, над которым неоднократно одерживал верх, и он знал, сколь мучительны были эти поражения для самолюбия знаменитого бретера.
Следуя своей, совершенно особой логике, Пардальян полагал, что этот враг имеет – до определенной, конечно, степени – право попытаться взять реванш, а он, Пардальян, не имеет права ему в этом отказывать.
И вот этот враг, похоже, пожелал воспользоваться своим правом, ибо Бюсси крикнул ему вызывающим тоном:
– Эй, господин де Пардальян, не бегите так быстро! Мне надо вам кое-что сказать.
Одного этого было бы достаточно, чтобы шевалье замер на месте.
Но было еще одно обстоятельство, куда важнее всех прочих: дело в том, что Бюсси, несомненно, движимый дурными намерениями, появился во главе отряда, который насчитывал около сотни человек. В таких условиях попытка уклониться от встречи означала бы, по мнению Пардальяна, постыдное бегство, трусость – именно это слово пришло ему в голову, – на что он был неспособен.
Добавим: как бы низко во мнении Пардальяна ни пал Бюсси-Леклерк после недавнего покушения на его жизнь, шевалье все еще простодушно полагал его неспособным на вероломство.
Все эти соображения, вместе взятые, привели к следующему: вместо того чтобы последовать за защитниками Тореро, как шевалье, возможно, поступил бы в другой ситуации, он застыл на месте, нахмурившись и приняв грозный вид; в глубине души он был тем более взбешен, что уголком глаза заметил другую роту – она внезапно вышла из кругового коридора и теперь выстраивалась в боевой порядок прямо на арене, нимало не заботясь о том, что происходит возле нее; казалось, солдаты думали только об одном: как бы не упустить его, Пардальяна. В результате этого неожиданного маневра он оказался зажат между двумя отрядами, равными по своим силам.
У Пардальяна сразу же появилось предчувствие, что он попал в ловушку, откуда, судя по всему, ему не выбраться, если только не произойдет чуда.
Он прекрасно понимал, какой страшной опасности подвергается его жизнь, он ругал себя почем зря, по своему обыкновению обзывая себя фанфароном и хвастуном; в своей ярости он дошел даже до того, что сам себе адресовал титул дон Кихота, которым его, как мы помним, награждал его друг господин Сервантес, – и однако он скорее позволил бы убить себя на месте, чем показаться человеком, отступившим перед вызовом (а он догадывался, что вызов последует неизбежно).
Он ответил на слова Бюсси-Леклерка мрачным, леденящим душу голосом, что являлось у него признаком сильнейшего волнения; оглушительно, без труда перекрыв стоящий кругом шум, так что его услышали все, он крикнул:
– Как же, как же!.. Да, я не ошибаюсь! Это господин Леклерк! Леклерк, который объявил себя мастером фехтования, а на самом деле годится лишь в помощники какому-нибудь посредственному фехтмейстеру – так он ленив и непроворен! Это тот самый Леклерк, который храбро воспользовался тем, что Бюсси д'Амбуаз умер, и украл у него его имя, после чего обесчестил это имя, приделав к нему свое собственное – Леклерк. Подобная заносчивость, конечно же, стоит хорошей взбучки, и многоуважаемый господин де Бюсси наверняка приказал бы своим лакеям поколотить самозванца, будь он еще на этом свете.
Разумеется, Бюсси-Леклерк, заговаривая с Пардальяном при столь необычных обстоятельствах и столь грубым тоном, помнил о своей недавней попытке убить шевалье и о том, сколь постыдно он ретировался, поэтому он ожидал, что его встретит поток оскорблений – ведь в те времена, когда люди жили, так сказать, с размахом и в полную силу, искусство браниться процветало.
Поскольку для достижения поставленной им перед собой цели Леклерку необходимо было сохранять хладнокровие, он пообещал себе, что выслушает все «любезности» подобного рода, которые его враг соблаговолит на него обрушить, если не со спокойной душой, то по крайней мере с кажущимся безразличием.
И все же Бюсси не ожидал, что эта брань так его оскорбит. В присутствии многочисленных испанских дворян и офицеров, в присутствии испанских солдат (как они все, наверное, потешались над ним про себя!) этот чертов Пардальян первым же своим словом задел его самое больное место: его тщеславие фехтовальщика, считавшего себя до своей встречи с Пардальяном непобедимым, его репутацию храбрейшего из храбрых, освященную именем де Бюсси, – в конце концов он и сам стал считать это имя своим собственным, да и другие всегда обращались к нему именно так: Бюсси-Леклерк.
Верный данному самому себе обещанию, он встретил слова шевалье улыбкой, которую хотел сделать презрительной и которая была всего лишь жалкой. Он улыбался, но был смертельно бледен. Его самолюбие истекало кровью, и он расцарапал себе ногтями грудь, чтобы заставить себя сохранить на лице спокойное и презрительное выражение.
В душе его бушевала ярость, и он с лихорадочным нетерпением ждал, когда настанет время мести.
Брань Пардальяна требовала, чтобы на нее ответили тем же, но Бюсси, обезумев от злобы, не нашел слов, которые показались бы ему достаточно сильными. Он смог лишь проскрежетать:
– Да, это я!
– Жан Леклерк! – продолжал безжалостный голос Пардальяна. – Я вижу, о ваши икры бьется шпага. После последней попытки убить меня вы выбросили какую-то из своих шпаг. Может, эта окажется подлинней? Право, вот ведь какая странность: если вас по чистой случайности не обезоруживает ваш противник, то вы испытываете непреодолимую потребность обезоружить сами себя.
Благие намерения Бюсси-Леклерка начали таять, как снег под солнцем, не выдерживая этого потока оскорблений, и ему захотелось заколоть шевалье тут же, немедленно. Он вытащил шпагу, только что упомянутую его врагом, и, разрезая ею воздух, прорычал:
– Жалкий фанфарон!
Глаза его, казалось, вот-вот вылезут из орбит. Пардальян пожал плечами с величайшим презрением и продолжал:
– Вы меня, кажется, спросили, куда это я бегу?.. Клянусь честью, Жан Леклерк, помнится мне, если бы я пожелал вас поймать, когда вы убегали от моей шпаги, мне понадобилось бы не бежать, а лететь, лететь быстрее вихря. Когда вы убегаете, то у вас, клянусь Пилатом, как у древнего Меркурия, вырастают крылья на пятках, дражайший мой мастер фехтования. Кстати, вот о чем я сейчас думаю: вы считаете себя мастером, и вы и вправду им являетесь, мастер улепетывать. Да-да, вы – мастер улепетывать, Жан Леклерк, вы – мастер трусить!
Эта речь не мешала Пардальяну наблюдать краешком глаза за происходившими вокруг него передвижениями войск.
В самом деле, пока Бюсси-Леклерк пытался сохранить самообладание, невзирая на острейшие уколы, которыми его щедро одаривал Пардальян, – казалось, бретер вообще пришел сюда лишь для того, чтобы отвлечь внимание шевалье, побуждая его к красноречию, – солдаты делали свое дело:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54