Но Стэси, моя Стэси, неужели ты и вправду любила меня по часам? Неужели желала меня, лишь пока я был рядом? Ты разгуливала без белья. Ты была очаровательна. Ты трахалась со мной на любой поверхности, способной выдержать твой тающий вес. Ты кормила меня тем, что Саймон оставлял специально для тебя, никогда не ела сама. А в назначенный час мы брали пилюли, прописанные тебе психиатром, – ты жаловалась Саймону, что от них умирает все ниже талии, – и смывали их в канализацию. Ты была умна. Изображала ненормальную. Убедила мужа не сбивать ритм твоей работы. Планируя вернуться домой до вечера, он должен был позвонить и спросить разрешения. А ты задавала ему сугубо личные вопросы: ответы нужны были мне для восполнения пробелов в его жизни. Ты выудила из него всю историю его семьи ради своего нового романа, моей следующей книги. Ты сделала ее нашей.
Он следил за твоими достижениями. Страницы, которые я писал по ночам, отправив спать Мишель, – уверенную, что, вдохновленный твоим возвращением, я наконец-то принялся за новую книгу, достойную премий, – ты печатала под мою диктовку на следующий день. Ты расшифровывала мои слова, не слыша историй, отказывалась даже вычитывать текст, что накапливался на твоем столе: уже расставшись со своим будущим, ты стремилась удержать хотя бы прошлое. Ты боялась, что на бумаге оно лишится реальности. Может, ты была права. Я писал от третьего лица во избежание любых подозрений относительно тебя или, по крайней мере, относительно того, что преступление, в котором героиня признавалась, на самом деле принадлежало тебе, словно вину можно подавить грамматикой.
Ты говорила мне, что хочешь сохранить свои воспоминания в первом лице единственного числа. Но Стэси, моя Стэси, если ты предпочитала не считать себя кем-то другим, разве не стала бы ты ученым? Что ты обменяла на Саймона? Странно, что ты никогда не менялась, даже прикинувшись другим человеком.
Слишком многие ее истории были с изъяном – это заметно, только если записать на бумаге; их стоило если не выкинуть сразу, то хотя бы искусно подрезать. Многих я уже коснулся; ее рассказы об учете спортивных товаров в дядином магазине повторять, конечно, не стоит, и я, пожалуй, слишком задержался на ее влечении к Саймону. Подавляющую часть любой жизни можно вычеркнуть без особых потерь – во всяком случае, для тех, кто ею не живет.
Но каждому автору, несомненно, важны разные подробности. Если Сибил была относительно неизменна как плод моей фантазии, у прошлого Анастасии не было таких ограничений. Уже начав писать, я сознавал, что другой на моем месте, возможно, создал бы повествование, ничем не напоминающее мой рассказ. Думаю, я пытался овладеть Стэси. Мне казалось, я ее получил. Но потом она шокировала меня тем, о чем я и не подозревал. Останавливала меня, когда я освобождал ее от одежды. Рассказывала невероятное. Или высказывала мнение – казалось, непростительное.
– Саймон невиннее любого из нас, – сказала она мне однажды утром. – Ты его называешь Пигмалионом. Это несправедливо. Он не делал из меня ту, кем я стала.
– Ты правда в это веришь, Галатея?
– Ты думаешь, все так же просто, как в старом мифе. Ты об этом пытаешься написать? Не выйдет. Твои герои не оттуда.
– Но это действительно Овидий, Анастасия. Женоненавистник Пигмалион ваяет из слоновой кости идеальную женщину. Влюбляется в свое творение, называет ее Галатеей. Вечно романтичная Венера ее оживляет. Они женятся. Разумеется, на этом все заканчивается. Овидий оставляет воображению читателя…
– Я не из слоновой кости, Джонатон.
– Саймон сделал тебя писателем. Мир сделал это реальностью. Ты замужем. У меня есть идея, как это должно закончиться.
– Твой замысел талантлив…
– Я знаю.
– Но ты ошибаешься.
– Это почему?
– В одном важном моменте: я сама была собственным скульптором.
– Саймон стал называть тебя писателем, когда ты еще не показала ему ни слова.
– Но я создала книгу.
– По его идее.
– У него не было идеи. Он просто недопонял.
– Ты сказала ему, что ты исследователь, Стэси. Возможно, он не интеллектуал, но способен отличить ученого от…
– И я увидела, во что он хочет верить, а удача дала мне возможность оживить эту иллюзию.
– Саймон стал называть тебя Анастасией, Стэси. Заставил Жанель трудиться над твоим имиджем. Попросил меня помочь твоему равновесию. Ты бросила курить.
– Но посмотри на меня сейчас.
Она выглядела кошмарно. Такая худая, что неряшливое платье едва держалось на костлявых плечах. Колени в ссадинах от секса в ванне, волосы слиплись от моей спермы.
– Ты очень сексуальна.
– Я не об этом, Джонатон. Я выгляжу совсем не так, как ты описываешь, и уж точно не так, как хотелось бы Саймону. Наверное, он бы предпочел, чтобы я стала его Галатеей. – Она вздохнула. – А ты чем-то от него отличаешься?
– Я только хочу, чтобы ты была собой.
– …если мое «я» не противоречит твоему представлению обо мне. Тебе хочется воображать, будто я какая-то беспомощная инженю, и пока я твоя шлюшка, ты доволен. Если уж на то пошло, твой комплекс Пигмалиона гораздо хуже, чем у моего мужа. Возможно, он и пытался выточить мой образ согласно своим профессиональным требованиям. Но ты надеешься, что я приму выдуманную личность.
– Не вижу никакой разницы.
– Вы оба не видите, что я – активный участник собственной жизни. Я не метафора.
– Можно мне использовать эту строчку в романе?
Она пожала плечами:
– В конце концов, автором буду я.
– Если ты и впрямь не просто принадлежность Саймона, не понимаю, зачем тебе сочинять новую книгу. Он – не единственное, что у тебя есть, Стэси. Оставь его, ради меня. Я брошу писать. Ты будешь, кем захочешь.
– Ты так уверен, что я тебя люблю?
– А ты любишь?
– Это не важно. Я тебе рассказывала историю.
– Историю.
– Для моего романа.
– А если я откажусь писать?
– А если я откажусь трахаться?
– Это больше, чем трахаться, Стэси.
– А писать? Так же интимно, нет?
– Ты могла бы рассказывать мне истории и не ради Саймона.
– Я никогда раньше этого не делала. И вряд ли буду делать снова. Попробуй пользоваться моментом. Я здесь. Я твоя. Спрашивай, что хочешь, что сможешь вместить в день.
– А завтра?
– Начнем сначала.
– А когда я допишу последнюю главу?
– Я не знаю ответа. Возможно, будет следующая книга…
– …и мы будем продолжать вечно?
– Заранее никто не знает. Вы, писатели, так хорошо управляетесь с финалами, так стремитесь к завершению. Вы не понимаете: когда все кончилось, есть определенность, но в финале никакого удовольствия.
– Есть воспоминания.
– Это все, что тебе от меня нужно? Если так, ты их уже получил.
– Я уже и сам не знаю.
– Бедняжка, иди сюда. – Она притянула меня к своим коленям. Она кормила меня дымными поцелуями. Мои руки искали ее грудь под мешковатой одеждой. Она соскользнула с ее плеч, когда она встала. Она расстегнула мне брюки. Сжала мой уже вставший член. – Что мне сделать, чтобы ты это запомнил? – Она встала на колени, дабы рассмотреть этот вопрос. Побывал ли я уже в каждом отверстии? А она? Оставались ли хоть одна хитроумная позиция, невыразимая манипуляция? Место извращенное, как ее брачное ложе, или же бестолковое, как кухонная раковина? Честное слово, не помню. Мне запомнилась не эта бесчувственная сексуальная новизна, которой мы каждый день предавались, чтобы наверняка не наскучить друг другу, но прикосновение ее рук, обнимающих меня, рук, что всегда сжимались на моем затылке, и ее простая улыбка в начале каждого изобретательного оргазма. Я помню лишь обычное наслаждение и необычную симпатию наших тел, кратко сходящихся, чтобы остаться вместе, притихших между рассказами.
IX
Саймон вызвал меня к себе в галерею. Он хотел бы поговорить со мной наедине, сказал он, по деликатному вопросу, который не стоит обсуждать по телефону. Я пожаловался, что слишком занят.
– Моя жена может часок побыть в одиночестве, – сказал он. – В конце дня она, несомненно, не останется без внимания.
Значит, он знал. Я скажу ему, что надо позволить Стэси выбрать. А потом склоню Стэси к решению доводом, который приготовил для нее: я – ее единственный выбор.
Я приехал вовремя. Он заставил меня ждать. Я разглядывал его последнюю выставку.
Смотреть было особо не на что: в центре комнаты стоял банковский сейф, который вместил бы циркового артиста-эскаписта, закрытый на задвижки и перетянутый сетью цепей с висячими замками. Рядом на столе лежали пачки красных лотерейных билетов, какие можно купить на ярмарке: корешки из плохой бумаги – вписать свое имя и адрес, отрывные купоны – глянуть, когда будут называть номера.
– Позволь дать тебе шанс, – сказал Саймон, появляясь из своего кабинета, замотанный в телефонную гарнитуру. – Я думаю, тебе понравится…
Саймон, все не так просто.
– Ну разумеется. Но ты же не предполагаешь, что я…
– Предполагаю.
– Я не художник.
– По-моему, ее намерения вполне ясны.
– О каких намерениях можно говорить в наше время?
– А что нам еще остается?
– Остается работа.
– Почему ты решил, что это все ее?
– А что такого, если кто-то помогает? Тот, у кого есть навык?
– Значит, тебе все равно.
– Меня интересует, что из этого выйдет.
– А договор тебя не волнует?
– По-моему, все получается.
– Но для чего?
– Чтобы дать тебе шанс.
– Это же не все, правда?
– Остальное зависит от тебя.
– Мне нужно больше.
– Почему тебе этого мало?
– Потому, что я хочу все сразу.
– Ты готов заплатить?
– Сколько?
– Восемьдесят пять тысяч долларов. За вычетом налогов.
– Ты сошел сума.
– Такова цена.
– Цена чего?
– Только содержания. И, по условиям договора, тебе придется хранить ключи от всех замков. Я и не знал, что ты теперь покупаешь искусство.
– Я не… я не могу… я должен… обсудить это с Мишель.
– Понимаю. Но сейчас хотя бы испытай судьбу. Это бесплатно.
– Что я должен сделать?
– Хочешь сказать, что не понимаешь?
– Не совсем.
– Даже после интервью Мишель с художником?
– Кажется, я его не читал.
– Но ты ее… Вряд ли я когда-нибудь пойму тебя, Джонатон. – Он все равно оторвал один лотерейный билет от рулона.
– Вот как это происходит: художник предлагает каждому из неограниченного числа людей единственный шанс, причем все они будут вечно храниться в этом сейфе. Мишель это описывает как лотерею, которая может состояться в любой момент, но на самом деле не состоится никогда. Поэтому тот, кто станет хранителем лотереи – которая представляет собой коллективную собственность всех участников, – должен всегда носить при себе ключи от сейфа с шансами всех участников. Иначе может произойти незаконный розыгрыш, и, независимо от того, чей билет вытянут, все, включая победителя, теряют свои шансы – событие, последствия которого, я уверен, сможешь оценить даже ты.
И я заполнил билет. Саймон опустил корешок в маленькую прорезь на сейфе, потом отдал мне оторванный купон.
– Это нужно хранить вечно. Доказательство права собственности.
– Собственности.
– Твоя доля Судьбы. Что заставляет меня перейти к другой теме, а именно к судьбе моей жены Анастасии. – Он пригласил меня в свой кабинет. Освободившись от телефона, быстро повернулся, чтобы глянуть на свое отражение в плексигласе, защищающем рисунок Халцедони Боулза, а затем принял свою обычную позу – спокойная президентская уверенность в собственных возможностях плюс баронская беззаботность, – усевшись за столом красного дерева. – Я знаю, тебе очень нравится моя жена, Джонатон, и я ценю ту роль, которую ты играешь в ее жизни. Я признаю твою заслугу в ее возвращении, в буквальном и в переносном смысле. Ты обеспечил ей все необходимое, чтобы она приступила к новому роману. Ты хороший друг. Она давала тебе прочесть что-нибудь из того, что написала?
Я не соврал, сказав, что нет.
– Как ты, вероятно, знаешь, роман обо мне. Меня беспокоит, Джонатон, что могут всплыть некоторые нелицеприятные подробности моей жизни.
– Почему ты решил, что роман дурно с тобой обойдется?
– Я не говорю, что дурно. Моя жена меня любит. Но я допускаю, что она, возможно, не всегда правильно судит. Ей не хватает твоего такта. И я не уверен, что был в должной мере осторожен, если учесть, сколько я ей рассказывал.
– Но ее книга будет художественным вымыслом, Саймон.
– Если автор известен, люди читают книгу, как будто это реальные факты.
– Нет – если они умны.
– Такие еще хуже. Читают книгу как головоломку и собирают, как им вздумается.
– Тогда не важно, что попало…
– …и важно, что не попало. Я бизнесмен, Джонатон. Я даже не прикидываюсь художником. У меня есть только моя репутация, и я хочу ее защитить. Во благо Анастасии не распространять слухов, но, боюсь, она этого не понимает.
– Ты ей что-нибудь говорил?
– Она меня боготворит. Моя критика может повредить творческому процессу.
– Вот уж сомневаюсь.
– Но с тобой у нее рабочие отношения. Твоя помощь очень важна, ее невозможно переоценить. Я только прошу задать ей некоторые рамки… пристойности.
– О чем бы ты хотел, чтобы люди не узнали?
– Используй свою интуицию.
– Мою интуицию, Саймон? Я писатель, а не цензор.
– Слухи начинаются с упоминания непристойности или беспринципности.
– Сочинительство начинается с переработки непристойности и беспринципности.
– Я понимаю, это деликатное дело.
– Возможно, Анастасия – обуза для тебя.
– Я ценю, как ты обо мне заботишься, несмотря на вашу с ней дружбу, но ты должен помнить, что она моя жена.
– Что с последней частью аванса за ее новую книгу?
– Он уже потрачен. Но если ты сделаешь, как я говорю, то не пожалеешь о потраченном времени.
– То есть?
– Как редактор-консультант, ты, видимо, заслуживаешь небольшой доли авторских отчислений. Анастасии необязательно об этом знать.
– Мне бы не хотелось извлекать из нее выгоду.
– Тогда что я могу предложить?
– Мне нужно проводить с Анастасией больше времени.
– Уединиться где-нибудь?
– Хорошее начало.
– Я понимаю, как непроста, вероятно, эта работа – помогать ей в ее нынешнем состоянии писать новую книгу, особенно учитывая ожидания читателей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42