Знаменитости праздновали в клубе, собирали вокруг себя поклонниц за большими банкетными столами и делали такие заказы по винной карте, будто каждая их вечеря – последняя. «Дурная слава» не работала в дневные часы. Там были под запретом темные очки, а также фотосъемка, сотовые телефоны и искатели талантов без сопровождения самих талантов. Одни считали, что это очень по-лос-анджелесски, другие – что это очень антиголливудски, но все приходили и оставляли следы своих кредиток.
По правде сказать, «Дурная слава» не имела отношения к Лос-Анджелесу и еще меньше – к Сан-Франциско. На стенах висели винтажные плакаты с рекламой отдыха и путешествий, восхвалявшие любые места, кроме здесь, любое время, кроме сейчас. «СКЕГНЕСС ТАК БОДРИТ» – сообщал плакат Британских железных дорог 1908 года, карикатурно изображавший курортный пляж, где скакал несомненно самый веселый старый рыбак во всей Империи. Другие отпуска выглядели экзотичнее. Скажем, получившая солнечный удар ВАЛЕНСИЯ, называвшаяся – в назидание французскому отпускнику-оптимисту примерно 1930 года – JARDIN D'ESPAGNE. И один из самых притягательных – ибо никто не мог внятно перевести на английский надпись, сделанную шрифтом «деко», – гласил: «BATAVIER-LUN GOEDKOOP-STE EN GEMAKKEUKSTE ROUTE GEREGELDE DIENST VOOR UR ACHT EN PASSAGE». Под надписью, раскрашенный черными, зелеными и синими чернилами, плыл пароход, бывший современным году, быть может, в 1915-м. Никто ни разу не смог мне сказать, куда пароход направляется и зачем. Прошло время, и я уже сам не хотел знать, опасаясь, что придется мне найти нового любимчика. Это было существенно: у всех, кто посещал «Дурную славу» хоть сколь-нибудь регулярно, был любимый плакат, любимое место и время, и столики резервировались соответственно. И поскольку я никогда не был стеснен в средствах, пока писал романы, а люди их читали, я был вхож в круги, приближенные к шеф-повару.
Анастасия никогда не была здесь. Пока она складывала в карманы Саймону спичечные коробки, тот рассказывал ей о плакатах – кому из знаменитостей какой нравится и с кем он сам прежде обедал, – но первым метрдотель узнал меня.
– Были в отъезде? – спросил он: в отъезде пребывали завсегдатаи «Дурной славы», оказываясь вне ее стен.
– В отъезде, – сказал я, пожимая плечами, что, как я знал, подтверждало любой таинственный смысл, который люди придавали моим словам. – А вы?
– Всегда здесь.
Саймон вмешался.
– Нам бы хотелось столик, – сказал он. – Столик, чтобы выпить, Марсель. – Затем, оттаскивая Стэси от вазы со спичками, пояснил: – Это писатель Анастасия Лоуренс. И кажется, вы уже знакомы с Джонатоном. Сейчас его представляю я.
– Его романы?
– Его искусство. А Фредерик здесь? – Он имел в виду шеф-повара, владельца заведения, а также, кстати, работ некоторых художников из галереи Саймона.
– Фредерика нет. Столик на троих?
– На четверых, – сказала Мишель. Она снова попыталась втиснуть ладонь в мою. Марсель подвел нас к столику. «СКЕГНЕСС ТАК БОДРИТ».
Анастасия расхохоталась над плакатом. Никогда она не бывала так легкомысленна. Ошалела. А Саймон? Никогда не казался он таким трезвым.
– Поехали в Скегнесс, – предложила Анастасия. – Кто со мной? – Она посмотрела на Саймона.
– Пляжи есть и на Ривьере.
– Но туда не попадешь Британской железной дорогой. Составишь компанию, Мишель? Я была плохой подругой, я знаю. Для меня это такая… такая обуза.
– Ты помолвлена?
– Нет, – сказал Саймон. – С чего ты взяла?
– Обуза, – пояснил я Мишель. – А не узы.
– Но почему нет?
– Саймон считает, что мне лучше закончить роман, – ответила Анастасия, – прежде чем мы подумаем о…
– Не хочу, чтобы она отвлекалась, – сказал Саймон. – Я слишком высоко ценю ее работу, не хочу становиться у нее на пути.
– А я ее увижу, Стэси? – спросила Мишель. – Ты же разрешила прочитать Джонатону.
– Да? – Выходит, Анастасия до сих пор не знала даже об этом. В ее глазах – таких ясных за голубыми контактными линзами – я увидел выражение, которое со временем стало мне знакомо, как моя собственная рука, – слепой безнадежный поиск. – Ты видел?
– Только чуть-чуть, – сообщил нам всем Саймон.
– А ты нет? – спросила Анастасия у Мишель.
– Только Джонатон, – сказал Саймон, глядя на меня. – Я доверяю Джонатону как другу. Я уверен, он больше никому не показывал.
– И что ты… думаешь? – спросила меня Анастасия.
– Я думаю, нам нужно сделать заказ, – перебил Саймон. – Сервис здесь в отсутствие Фредерика совсем не такой, как при нем.
– Джонатону не понравилось… Тебе не понравился мой роман?
– Мне? – спросил я. – Я думаю, это одна из лучших вещей, что мне доводилось читать.
– А что еще ты читал? – спросил Саймон. – Ну, в последнее время?
– Сначала расскажи про мой роман.
– Вряд ли Джонатон…
– Ты очень груба с языком – вот что, наверное, шокировало меня больше всего.
– Ты не поверил, что я так умею?
– Я уже думал, что такого никто не умеет, больше никто. Вероятно, Саймон тебе говорил, что я написал два романа, и с каждой фразой я все меньше верил, что язык вообще способен что-то сказать. Я бросил писать. Но тут появляются «Как пали сильные», и английский встречает достойного противника. Чего бы ты ни умела, оно вернуло мне интерес к книгам.
– Честно? – Она улыбнулась. – Тебе не кажется, что я слишком… слишком похожа на другого автора?
– Пора заказать выпивку, Анастасия. – Саймон сказал так, что его услышали за соседними столиками. Официантка ждала. – Что ты будешь?
– Граппу.
– Какую, Анастасия? У них есть разная.
– Выбери за меня. – Она снова повернулась ко мне. – Так ты не думаешь, что я…
– Как я могу за тебя выбрать, Анастасия? Я не знаю, какую граппу ты предпочитаешь.
– Я тоже. – И призналась мне: – Я ее никогда не пробовала.
Саймон решил за нее, потом Мишель выбрала свой любимый херес-крим. По старой привычке я заказал «Лагавулин», и Саймону не оставалось ничего, кроме «Джонни Уокер Блю».
– Закажете что-нибудь из меню? – спросила официантка.
Не знаю, ел ли кто-нибудь из нас в тот вечер, но, поскольку беседа вышла из-под его контроля, Саймон не пожелал связать себя больше, чем уже связал.
– Нет, спасибо, – ответил он.
– Может, десерт? – спросила Мишель.
– Да, десерт, – согласилась Анастасия. – Будешь что-нибудь? – Она посмотрела на меня, потом на Саймона.
– Мы будем сплит «Александра», – сказала Мишель.
– Или яблочный пирог с карамелью? – спросила Анастасия.
– И яблочный пирог с карамелью, – ответила Мишель, – и, я уверена, Джонатон захочет крем-брюле. Что-нибудь еще? Нет? Значит, только эти три.
Когда официантка ушла, Анастасия напомнила мне, что я не ответил на ее вопрос.
– Ты и на мой вопрос не ответил, – вмешался Саймон. – Что ты сейчас читаешь?
– Исключительно всякую ерунду, – ответила за меня Мишель. – Воспоминания этой убийцы-редакторессы Глории Грин, например.
Мне нравится, что она делает с «Алгонкином», – сказал Саймон. – Придает ему остроты.
Официантка принесла ему «Блю Лейбл» со льдом, как он и заказывал. Анастасия попробовала граппу, поморщилась.
– Тост? – спросила Мишель. – За «Как пали сильные»?
– За «Как пали сильные».
На сей раз Анастасия, отпив граппы, выплюнула и поменялась бокалом с Мишель.
– Так-то лучше, – сказала она и продолжила: – Ты читаешь только ерунду, Джонатон? Ты вроде сказал, что «Как пали сильные» вернули тебе интерес к книгам.
– Да, только сейчас нет книг, которыми стоит интересоваться. Из-за тебя мы все выглядим мошенниками. Которыми и являемся.
– А меня ты не считаешь… мошенницей? – Ее вопрос казался таким кокетливым. Я был глух к скрытым смыслам.
И любезно ответил:
– Я считаю, что те страницы «Как пали сильные», которые я читал, – единственные честные строки, что я видел, с тех пор как бросил писать.
– И читать.
– Мишель преувеличивает. Я просто жду…
– А роман закончен? – спросила Мишель, которая нервничала, как и Саймон, не зная, куда может завести этот разговор. – Ты его опубликуешь?
– Анастасия предпочитает об этом не думать, – сказал Саймон, кладя руку ей на бедро.
– Все нормально. – Анастасия допила содержимое бокала Мишель. – Я хочу его опубликовать, если Джонатон считает, что мне стоит. Если это правда заставило его снова интересоваться книгами. И если нет впечатления, что я просто кого-то копирую.
– Почему Джонатон?
– Я уважаю его мнение. У него нет скрытых мотивов.
– Твой стиль оригинален, как… – Я вспомнил, как Саймон сказал мне: «Новый Хемингуэй». – Оригинален, как у Эрнеста Хемингуэя.
После этого ей пришлось отлучиться в дамскую комнату. Бог знает, что там происходило.
Саймон остался.
– Обязательно нужно было это говорить? – накинулся он на меня. – Запугаешь девочку, и она никогда не допишет. Пожалуйста, давай сменим тему.
Тут принесли десерт, и вместо смены темы все начали есть.
Анастасия вернулась к нам притихшая и в очках. Съела десерт, немного крем-брюле и выпила второй херес-крим Мишель. Смеялась вместе с нами, когда Саймон пересказывал истории, которые слышал от строительного подрядчика, о кошмарном разорении, погубившем жизни тех, кто не платит по счетам, и, как и мы, не догадалась спросить, отчего подрядчик рассказывал ему такие жуткие байки. Саймон говорил, пока не принесли счет. Он хорошо рассказывал. У него все было под контролем. Ничего больше не происходило между нами, и когда Анастасия обняла Мишель на прощание, и шепота не прошелестело.
Они уехали домой вместе. Ничего удивительного. Не питая привязанности к общежитию в частности и к университетскому миру вообще, она стремилась туда, где ее хотели. Принимала подарки. Позволяла Саймону покупать себе одежду и потребные аксессуары. Он ходил с ней по магазинам. Она слушалась его относительно клеток и складок, достигая той утонченности, какая прежде отличала ее в изучении американской литературы. У таких, как Мишель, был взгляд, но у Саймона был глаз, и за несколько недель с ним Анастасия (чьим главным талантом всегда была способность учиться) тоже обрела некое чувство стиля.
Несколько недель. Столько они уже были вместе. Когда она распродала учебники, чтоб выручить деньги на карманные расходы, у нее не осталось причин находиться там, где не было его, а из-за рукописи, там, в Лиланде, ожидавшей дальнейшего плагиата, у нее были все причины с ним не разлучаться. Впрочем, наверняка ей было вполне очевидно, к чему все идет. Саймон называл ее писателем. Говорил о ее книге так, будто она уже стала американской классикой. Вручил ей для подписей старинную перьевую ручку, черную, с золотой филигранью. Он подослал к ней репортера из «Портфолио», а затем посоветовал избегать публичности, пока вся медиаиндустрия в полном составе не соберется на лужайке под окнами, требуя ее появления. На лужайке – она услышала только это. Она мечтала о лужайке. Об их лужайке.
Но не забудьте, это длилось неделями, и неделями она не оказывалась хотя бы в одном округе с «Как пали сильные». Траектория ее успеха была задана, но, находясь подле Анастасии, Саймон не мог подтолкнуть ее к действию. Требовалось что-то вне его. Он слишком хорошо ее защищал – вплоть до того вечера, что мы провели вместе, и я вынужден поверить, что катапульта наконец сработала, едва Саймоновы защитные укрепления пали, и постороннее мнение о ней сделало свое дело.
Итак, они уехали домой вместе. Саймон замолчал, как только мы с Мишель отошли за пределы слышимости. Он вышел на мостовую, чтобы поймать такси. Анастасия стояла рядом на тротуаре. Тротуар и каблуки добавляли ей почти фут роста. И все равно ей приходилось смотреть вверх.
В такси она положила голову Саймону на колени.
– Я талантлива, – сказала она.
– Чрезвычайно талантлива.
– Я написала хорошую вещь.
– Выдающуюся.
– Я чрезвычайно талантливый автор выдающегося произведения.
– Если тебе…
– Тссс… – Она коснулась его губ кончиком пальца. ~~ Я чрезвычайно талантливый автор…
– …выдающегося произведения.
– Мой роман честен.
– Ты честна.
– Мой роман честен.
– Твой роман честен.
– Вот что главное.
– Это главное.
– Мой роман честен, даже если я – нет. Я не обязана быть честной. Я писатель. Писатель может лгать. Жене был вором. Марлоу был шпионом. Хемингуэй был… был… прелюбодеем. Это не важно. Они принесли миру что-то хорошее. Я новый Хемингуэй. Я делаю хорошее.
– У тебя хорошо получается.
– Я делаю хорошее. Из-за меня кто-то снова интересуется книгами. Я это умею. Одна из лучших вещей, что Джонатону доводилось читать. В лице «Как пали сильные» английский язык встретил достойного противника. Что ты об этом думаешь?
– Ты уже знаешь.
– Нет. Это ты говорил, Саймон. А это не в счет.
– Я не в счет?
– Ты не в счет. В этом-то и проблема. Как я могу тебе верить, если ты мной увлечен?
– Я желаю тебе только добра, Анастасия.
– Ты добр ко мне. Но я не об этом. Я о том, что… Тебя не волнует, что мы не понимаем друг друга? – Такси притормозило. Остановилось у дверей Саймона.
– Я тебя понимаю, Анастасия.
– Нет. – Тикал счетчик.
– Я тебя знаю, Анастасия.
– Нет.
– Готов поспорить.
– Что поставишь на кон?
Саймон расплатился с таксистом.
– Все, что у меня есть.
– Тогда, пожалуй, я тоже поставлю все.
Но на самом деле она уже поставила все.
XVIII
Вот как все произошло. Пожалуйста, не верьте газетам. Они узнали намного позже и из источников сомнительной достоверности. Их там не было. Не могло быть. Анастасия была одна.
Саймон оставил ее в постели. Ушел в галерею. Она написала ему записку. «Жди меня», – говорилось в ней.
Работа заняла у нее трое суток. На сей раз ничто не отвлекало. Даже телефон не звонил; «Пасифик Белл» отключил линию за неуплату. Одна, в комнатке общежития. У нее не осталось друзей – по крайней мере, в Лиланде. Можно сосредоточиться. Она пробилась сквозь «Как пали сильные». Она закончила свой роман. Роман, тождественный утерянной рукописи Хемингуэя. Если кто-то найдет рукопись, проблем не оберешься. Даже наивная Анастасия осознавала возможные неприятности.
Той ночью часа в два в кампусе Лиланда случился небольшой пожар. Он вспыхнул в отдаленном лесистом уголке у грота под названием Велланова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42