Изучая работу, которую она проделала со своей книгой, я понял, что из нее вышел бы прекрасный ученый, выбери она такую карьеру.
Анастасия вернулась. Она несла две чашки, обе щербатые. Я встал. Она передала мне чай.
– Значит, ты все же раскрыл мою тайну, – сказала она.
– Знаешь эту историю с Толстым, уже под конец его жизни? – спросил я. Она покачала головой. – Он тогда перестал писать романы. Отказался от своего прошлого, ударился в полемику. Однажды он взял книгу и начал читать с первого попавшегося места где-то в середине. История увлекла его. Совсем захватила. Он посмотрел на обложку, чтобы узнать название. Это была «Анна Каренина».
– Выходит, ее на самом деле написал не Толстой? – спросила она серьезно – я и не думал, что ее маленькое тело способно вместить столько серьезности. – По-твоему, «Анна Каренина» была плагиатом?
– Сомневаюсь. У плагиаторов хватает ума не связываться с серьезными произведениями. Я просто хочу сказать, что Толстой изменился настолько, что уже не узнавал… Я вспомнил об этом только потому, что твои заметки на полях вставляют задуматься… Впрочем, не важно. Я в этом ничего не соображаю.
– Посиди со мной, – попросила она. – Тебе нравится чай? Останься на минутку. Я тоже в этом мало что соображаю.
Мы сидели по углам дивана, застыло глядя друг на друга. Мы пили чай, настолько разбавленный виски, что он жег язык, хотя был чуть теплым. Заговорили мы одновременно.
– Сначала ты.
– Нет, ты.
– Пожалуйста, ты.
– Я…
– Хочешь сыграть в «колыбель для кошки»? – спросила она.
– Ты мне это собиралась сказать?
– Нет, но это лучше. Ну то есть хоть какое-то занятие. Спорим, ты даже не знаешь, как играть. – Она поднялась, достала старую бечевку со связанными концами. – Саймон считает, что это глупо, а одна я играть, понятное дело, не могу, но тебе точно понравится. Я сама научилась в Европе, у одного немецкого мальчика. Он называл это Hexenspiel.
– Hexenspiel.
– Означает «игра ведьм», но, наверное, ведьмы в нее на самом деле не играют. Для этого нужны очень тонкие пальцы.
Я показал ей свои. Она изучила их, подержала. Отпустила. Я спросил:
– Подходят?
Она кивнула.
– Навахо называют эту игру «непрерывный узор», но больше всего мне нравится австралийское племя коко-йими-дир, они используют слово капан, и этим же словом называют письмо. – Она пожала плечами. – Немецкий мальчик хотел стать антропологом. Он рассказывал, что в разновидности Hexenspiel играют во всем мире, даже в Африке. Объяснил, что так первобытные люди рассказывают истории, а в Новой Гвинее даже есть особые напевы для фигур рыб и змей. Он никогда не был ни там, ни в Африке. Но он больше всего на свете хотел попасть сюда. У него была забавная идея – он думал, что найдет индейцев. Я над ним посмеялась, и он с тех пор меня недолюбливал, хотя сам при этом всегда дразнился, потому что у меня руки запутывались. Если я буду смеяться над тобой, я тебе не разонравлюсь? – Она заглянула мне в глаза. – Я думаю, Саймон вел бы себя, как тот немецкий мальчик.
– Я не Саймон.
– Я знаю. – Она взяла веревочку. – Начало простое. – Она переплела пальцы с привычным изяществом, одновременные взаимные уступки обеих рук сплели узор из запутанной бечевки. – Вот это колыбель, – объяснила она. – Теперь ты. – Она опустила бечевку мне на колени и посмотрела в глаза.
Я захватил бечевку кончиками пальцев и просунул большие пальцы в получившиеся петли. Потянул. Она захихикала.
– Это не похоже на колыбель, – сказала она. – Это вообще ни на что не похоже.
Я перевернул руки.
– Разве не похоже на какое-нибудь животное?
– На какое животное?
– На дикобраза?
Она покачала головой и сняла шнурок с моих пальцев.
– У эскимосов есть фигура для дикобраза, – сказала она. – Пожалуй, я смогу вспомнить. – Бечевка так плавно струилась в ее снующих руках, будто Анастасия процеживала ими воду. Она не смотрела на руки. Она смотрела на меня. Она рассмеялась над моим изумлением, когда минуты через три непрерывного плетения ее ведьмовские чары левой руки изобразили дикобраза. Фигура была абстрактной, как письмо, и такой же определенной. Она опустила взгляд, заметно пораженная собственным результатом. – Запомни, кое в чем я мастер. – Она распустила дикобраза. – А теперь сделай мне колыбель.
Нам обоим пришлось потрудиться, чтобы наша изобретательность наконец помогла мне повторить за ней. Сначала она пыталась воспользоваться терминологией, которой учил ее немецкий мальчик, формально английской, но оказавшейся за пределами наших способностей последовать ей.
– Большим и указательным пальцем правой руки, – сказала она, – тебе нужно отвести левую нижнюю нить от себя через правую… правую… это у тебя правая?
– Думаю, да.
– Ох… Тогда, наверное, через левую. – Она протащила шнурок, обвитый вокруг моей правой руки. – Вот так. – Она прихватила и сняла снизу вверх. Протянула шнурок вокруг моих пальцев, потом еще раз. Развернула меня, чтобы видеть через мое плечо. – Может, наоборот. – Она протянула руки вокруг моего тела, зажав меня. – Готово. – Снова развернула меня лицом к себе. – Видишь, как просто? – спросила она, готовясь снять с меня шнурок, чтобы сплести очередную фигуру. Она наклонилась ко мне так близко, что я мог бы невзначай ее поцеловать.
Но тут зазвонил мобильник, который вручила мне моя подруга, чтобы держать нас на связи, – во всяком случае, пока я не вручу ей обручальное кольцо. Я полез в карман, запутавшись в наших пальцах.
– Мишель? – спросил я, притягивая к уху три лишних руки. Анастасия взвизгнула. – Что это было? Нет, ничего… Я дома, как раз за покупками вышел… Да, рулет мясной покупаю, вот я где… И овощей? Каких?… Брюссельской капусты? – Анастасия уже высвободилась из наших пут и записывала за мной. – Это все… Да, хорошо… Тебе тоже.
Я отложил телефон. Анастасия передала мне список покупок.
– Ты ей солгал, – сказала она.
– Видимо, по привычке.
– Я не знала, что другие люди… – Она выглянула в окно.
– Ты тоже на них весь день смотришь? Когда я у Мишель, а она на работе, я за многими слежу. – Я допил чай. – Я знаю их расписания, все их прихоти и странности. Я, кажется, мог бы поменяться с любым из них, и никто бы ничего не заметил.
– А ты этого когда-нибудь хотел?
– Иногда. Глядя на них через окно, подсматривая за ними я знаю все, но ничего не понимаю. Я думал, что так смогу изучить человеческую природу, как Джейн Гудолл – высших приматов.
– И?…
– И после двух таких романов я завязал. То есть я продолжал смотреть, но уже не верил, что вижу больше, чем увидел бы, сидя перед телевизором. Пожалуй, даже меньше. Вот настоящая причина, почему я бросил писать. Смирился с границами, которые нас разделяют, и их последствиями.
– И эти границы существуют, даже когда ты играешь со мной в «колыбель для кошки»?
– Еще не знаю. Наверное, нет.
– Хорошо. Со мной то же самое. И все равно я могу никогда больше не начать писать. – Она подобрала бечевку, лежавшую у моих ног. – Тебе правда нужно купить брюссельскую капусту и мясной рулет?
– Наверное, мне пора.
– Так она никогда не узнает, что ты был здесь со мной. Снова зазвонил телефон, на этот раз ее.
– Саймон, – прошептала она. Она вложила мне в руку связанную бечевку, для сохранности, и мы расстались, как два приятеля, которых позвали по домам родители.
Мишель любила мясной рулет – он сочетался с ее стилем жизни. В горячем виде он определенно сходил за домашний, и в то же время его вполне можно было есть в холодном виде после позднего дежурства в газете. В отличие от курицы, обладавшей четко выраженной анатомией, или хот-догов, которые продавались как отдельные единицы, мясной рулет делился на порции под стать любому аппетиту. Из-за отсутствия костной структуры для него подходил весь диапазон пищевых контейнеров для хранения с максимальной компактностью, а с корочкой из кетчупа уже не требовалось неряшливости гарнира. Мясной рулет был прост в транспортировке, хранился вечно, не требовал особого внимания и был плотным, но все же не жестким. Другими словами, он, мне кажется, нравился ей, потому что напоминал наши отношения.
В тот вечер она вернулась домой рано; рулет был еще теплым, как она любила, поэтому в те дни, когда я покупал нам свежий, она покидала свой отдел новостей в шесть. Упаковку готовой брюссельской капусты я ей тоже купил, хотя бы как напоминание мне об Анастасии и времени, проведенном с ней.
– Сегодня утром я видела Стэси, – сказала Мишель у меня за спиной, пока я резал рулет. – Я провела с ней день, – преувеличила она. – Думаю, я ей на самом деле нужна.
– Они живут в старой квартире Саймона?
– Наверное. Я раньше там никогда не была.
– Даже в ту ночь, когда дожидалась Саймона у него на диване?
– Я что, тебе уже рассказывала? Совсем забыла. – Она беспомощно улыбнулась. – А ты там бывал?
– Нет.
– Так забавно. Весь дом полностью в его стиле, кроме кабинета. Там Стэси и проводит все свое время, будто квартирантка.
– И у нее другой стиль? – спросил я, передавая ей тарелку с рулетом и капустой.
– Другой? У нее вообще нет стиля. Странные книги и прочий хлам на полу, не проберешься, и одевается, как беженка. – Она отнесла свой рулет в гостиную вместе с бутылкой домашнего пива. – По-моему, с ней что-то не то, Джона-тон. Серьезно.
Я прошел за ней со своей едой. Мы всегда ели в гостиной, когда ели вместе; впрочем, там же мы ели, когда ели отдельно. В отличие от столовой, где был стол, в гостиной у нас были только собственные колени, но зато там стоял телевизор, и Мишель предпочитала есть перед ним, даже когда он был выключен, сидя в кресле напротив того, куда обычно сажала меня Сколько я ее помню, она всегда отказывалась даже думать о перемещении телевизора в столовую или стола в гостиную – ей не хотелось, чтобы кто-нибудь вдруг решил, будто нам с ней не о чем говорить. У ее родителей телевизор стоял в столовой. И она не собиралась повторять эту ошибку.
– Думаешь, Анастасия несчастлива замужем? – спросил я, стараясь, чтобы это звучало с любопытством, а не с надеждой, а главное, стараясь не выдать собственных подозрений, что дела у Анастасии хуже, чем вообще можно предположить. – Мне казалось, она боготворит Саймона.
– Видел бы ты ее сегодня, ты бы понял. Потерянная, как ребенок.
– Она всегда так выглядела, ты сама говорила. Когда еще училась и таскала твои старые шмотки.
– Ты помнишь лучше меня. Я и не думала, что ты на это обращал столько внимания. – Она подняла взгляд от тарелки и с подозрением в меня вгляделась. – Брюссельскую капусту ты тоже ешь?
– Немножко. – Я уже зачем-то проглотил несколько штук, словно это мой долг перед Стэси. – Расскажи мне, что, по-твоему, с ней не так? Она и впрямь похожа на самоубийцу, как говорят? Она останется с Саймоном?
– Она курит. Сегодня она начала пить с полудня, а может, и раньше. По-моему, она не работает. На самом деле я вообще сомневаюсь, что она хотя бы начала новый роман. Она в напряжении, особенно с тех пор, как стало известно, что через две недели объявят, кому достанется Американская книжная премия.
– Ее волнует победа?
– Должна, по идее. Среди номинантов – Барни Оксбау, Дик Козуэй… Нора Уорблер Барликорн… хотя, конечно, никто не принимает ее всерьез.
– То есть, по-твоему, Анастасии не все равно?
– У нее нет выбора. Ей никак не может быть все равно.
– Не каждый писатель побеждает.
– Она – медийный феномен, который произведет взрыв в научных кругах. Ты не хуже меня знаешь – чтобы стать частью литературной традиции, ей нужна респектабельность, которую может дать только нужная премия – или смерть в нужный момент.
– Разве они не равноценны?
– Ты ехидничаешь только потому, что сам даже не номинировался, пока писал.
– Думаю, самое страшное – если она выиграет. Может, Саймону и удастся уберечь ее от славы, но нельзя защитить человека от ответственности за успех.
– Чем и объясняется твое безделье день-деньской.
– Возможно, – пожал плечами я.
– Извини. Я не это имела в виду. – Она приторно мне улыбнулась. – Но, милый, ты вообще ничем не занимаешься, и это меня беспокоит.
– А чем я, по-твоему, должен заниматься?
– Ты – и это было бы невероятное одолжение – мог бы заглянуть к Стэси, например, завтра? Ты ей нравишься, она часто тебя вспоминает. Думаю, ты каким-то образом ее успокаиваешь. А я не могу оставить отдел, только не в четверг. Если бы ты просто мог меня заменить, посидеть там полчаса и поговорить с ней – скажем, чтобы забрать книгу или платок, который я забыла.
– Твой платок на тебе. – Вообще-то она все еще была в костюме, в котором ходила на работу, с такими пухлыми подплечниками, что он напоминал кресло, в котором она сейчас откинулась с пустой тарелкой на животе.
– Это не важно, Джонатон. – Она сняла платок и сложила, чтобы убрать. У нее их был целый ящик, стопки всплесков красного, зеленого и оранжевого, но ни одному не хватало дерзости неистовствовать над абсолютным отсутствием ложбинки между грудями. – Саймону, похоже, до нее нет дела, не считая, конечно, ее положения на рынке, и я не знаю, есть ли v нее вообще друзья. Кто-то должен следить, чтобы она заботилась о себе. Думаю, вы оба пойдете друг другу на пользу.
– Кики, возможно, сделает заказ на мое художественное произведение.
– Ты не художник, Джонатон. Ты писатель.
– Ты же поддержала мое шоу в «Пигмалионе». «Пожизненное предложение».
– Это был писательский проект.
– Посвятить остаток жизни своему первому предложению – это писательство? Представляю, как замечательно я повлияю на Анастасию.
– Во всяком случае, замечательнее, чем женщина наподобие Кики повлияет на тебя.
– Так вот в чем все дело?
– Да. Нет. Ты вообще думаешь о ком-нибудь, кроме себя?
– Явно недостаточно. Иначе, вместо того чтобы числиться писателем, я бы, может, до сих пор взаправду писал.
– Значит, ты не думаешь о других женщинах?
– Если бы я думал о ком-нибудь, кроме себя, Мишель, я уверен, что думал бы о тебе. Не сомневайся.
– Но я же люблю тебя, даже если раньше и были другие женщины. Ты здесь в безопасности, милый, что бы ни случилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42